ависимого представительства. В том же направлении, т. е. в сторону плебисцита, развивается и тенденция, согласно которой роспуск парламента стал обычным процессом, имеющим смысл «воззвания к народу», т. е. и его значение, и функция основываются на плебисците. В результате тот или иной имеющийся на данный момент парламент с его сиюминутным большинством представляет собой лишь нечто наподобие «переключателя» в сторону плебисцита. В системе процессов, протекающих в контексте плебисцита, значение парламента производно, и он приобретает его только в силу «социально-технических» причин. Практика президентских внепарламентских чрезвычайных постановлений привела к тому, что немецкое государство — в своей современной, конкретной правовой действительности — предстает как некое сочетание государства администрации с государством юрисдикции, и теперь оно ищет свое последнее обоснование в рамках плебисцитарно-демократической легитимности. Однако смысл волеизъявления, полученного на всенародном референдуме, сводится не к установлению каких-то норм, а к волевому решению, что метко выражается в самом слове «всенародное решение».[386] Однако вполне естественно, что референдум проводится лишь периодически: частые упоминания о «ежедневном плебисците» («plebiscite de tous les jours») едва ли могут стать реальностью. Народ может сказать только «да» или «нет»: он не может руководить и управлять, равно как не может устанавливать нормы — он может только одобрить представленный ему проект этих норм. Кроме того, он не ставит никакого вопроса, но только говорит «да» или «нет», отвечая на поставленный перед ним вопрос. Если бы вместо вопроса, на который так и можно ответить, ему представили список партийных кандидатов (который, в свою очередь, был составлен в совершенно темных и непроглядных кулуарах партийных комитетов), если бы вдобавок правительство, распуская парламент, никак не обозначило ориентиров, то процесс, запущенный какими-нибудь «выборами», выродился бы во внутренне совершенно невозможную процедуру. Это уже не выборы, а плебисцит, но поскольку четко сформулированного вопроса не поставлено, то это (если, конечно, делу не поможет какая-нибудь счастливая случайность) и не настоящий плебисцит, на котором говорится «да» или «нет».
Тем не менее плебисцитарная легитимность есть то единственное оправдание государства, которое сегодня в общем и целом можно было бы признать значимым. Вполне вероятно, что именно здесь и находят свое объяснение многие, несомненно наличествующие сегодня, тенденции к «авторитарному государству». От них нельзя отмахнуться просто как от страстного реакционного стремления к реставрации прошлого. Куда большее значение имеет понимание того, что именно в демократии и надо искать причины сегодняшнего «тотального государства», или, точнее говоря, тотальной политизации всего человеческого существования и что необходим прочный авторитет — для того, чтобы предпринять необходимую деполитизацию и снова очертить свободные сферы и области жизни, вырвав их из тотальности такого государства (о чем, собственно, и говорит Хайнц Циглер.[387] Однако, с точки зрения теории конституции, самая глубокая причина таких стремлений к auctoritas[388] лежит в самой ситуации и напрямую объясняется тем, что сегодня в качестве единственно признанной системы оправдания легальности осталась именно плебисцитарная легитимность. Вследствие того, что все методы плебисцита зависят от самой постановки вопроса на голосование, они же предполагают существование правительства, которое озабочено не одними только делами, но имеет также достаточный авторитет для того, чтобы в правильный момент правильно поставить вопросы. Вопрос ставится только сверху, ответ дается только снизу. Здесь тоже оправдывается формула известного конструктора конституций Сийеса: авторитет сверху, доверие снизу. Плебисцитарная легитимность нуждается в правительстве или какой-нибудь другой авторитетной инстанции, которой можно верить, что она сумеет правильно поставить правильный вопрос и не станет злоупотреблять той большой властью, которая заключается в этой постановке. Это очень значимый и редкий вид авторитета. Такой авторитет может основываться на разных источниках: на том результате и впечатлении, которое было произведено большим политическим успехом; на остатках авторитета, восходящего к той поре, когда демократии еще не было; на уважении к той политической элите, которая существует рядом с демократией и в сравнении с которой сегодняшние организованные партии почти всегда — лишь суррогат или карикатура. Даже правительство, которое вместо парламентской легальности или плебисцитарной легитимности избранного президента хотело бы опираться на армию или чиновничество, даже оно нуждается в плебисцитарной легитимности как санкции, потому что на сегодняшний день никакой другой санкции просто нет. Однако тогда оно само должно решиться на то, чтобы поднять вопрос о плебисците, сильно рискуя потерпеть неудачу. Только поначалу кажется, что правительство выигрывает, используя то превосходство, в котором оно оказывается, когда все остальные «дают осечку», — так длится до тех пор, пока оно уклоняется от ясной постановки вопроса. Какое-то время это возможно. Покрывало плебисцитарной легитимности широко и просторно: оно может многое укутать и укрыть. Однако того, кто обращается с призывом к народу, этот призыв всегда будет ввергать в некоторую зависимость, и даже знаменитые примеры наполеоновских плебисцитов показывают, сколь сомнительны и ненадежны такие виды легитимации. Считая плебисцитарную легитимность безобиднее всех прочих методов легитимации и надеясь на то, что слабая власть или нерешительная воля могли бы именно здесь отыскать себе приятную дополнительную поддержку, которой, к тому же, совсем не трудно манипулировать, мы вообще впадаем в опасное заблуждение.
Правда, для нынешнего промежуточного положения, взятого во всей его полноте, как раз и характерно стремление к дополнениям и прибавлениям. В смутные переходные времена любое правительство, несмотря на наличие плебисцитарных методов роспуска парламента, не стремится выносить на повестку дня тот вопрос, на который можно дать окончательный ответ простым «да» или «нет». Решение о роспуске, вынесенное президентом 4 июня 1932 г.,[389] обосновывается тем, что «по результатам состоявшихся в последние месяцы выборов в ландтаги немецких земель» якобы видно, что решения рейхстага «больше не отвечают политической воле немецкого народа». Здесь стремление обосновать данное решение ссылкой на плебисцит никак не связано с постановкой вопроса о нем, и поэтому «выборы», следующие за таким роспуском, не дают того ответа, который был бы достаточно однозначным, чтобы содержать в себе однозначное политическое решение. Весь этот процесс не является ни подлинными выборами, ни подлинным плебисцитом и — в зависимости от результатов — служит только тому, чтобы правительство или какие-нибудь партии укрепили свою шаткую легитимность. Но понятно, что чиновничество, являющееся опорой административного государства, тоже ищет таких дополнений. Оно связано с традиционными формами легитимности — династической или плебисцитарно-демократической — но ни первое, ни второе не годится для выполнения тех новых задач, которые стоят перед государством [22], обращающимся к тотальности (когда формируется экономическое государство, социальное государство и многое другое). В результате и государство чиновников тоже вынуждено заимствовать авторитет откуда-то со стороны (подобно тому как в римском государственном праве инстанция, имевшая jus cum patribus agendi[390] обретала auctoritas государства), и возможности для этого оно находит частично у президента, частично у высших судебных палат, особенно государственной судебной палаты по общегерманским делам и верховного имперского суда. Но само собой разумеется, что такую функцию суды могут выполнять лишь до тех пор, пока их собственный авторитет еще держится и не ослабевает под натиском политических вопросов о власти, решаемых в русле судопроизводства.
Наконец, находясь в довольно своеобразных условиях такого партийного государства, организованные носители плюралистической системы вообще могут жить за счет одних лишь таких «дополнений», поскольку сами они не формируют никакого собственного внутреннего авторитета. Как бы там ни было, но в конечном счете они — хотя конституция и требует наличия правительства, которое держалось бы на доверии парламента — не высказывают этому правительству ни доверия, ни недоверия, но находят для себя целый ряд неких промежуточных положений («справедливость», «терпимость»), которые свидетельствуют об их промежуточном положении между государством и партией; они не разрабатывают закона о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, но и не требуют отмены распоряжений, сделанных в соответствии со статьей 48, — одним словом, здесь они тоже предпочитают оставаться посередине. Плюралистическое партийное государство «тотально» не в силу своей мощи, а по причине собственной слабости: оно вмешивается во все сферы жизни потому, что ему надо удовлетворить запросы всех заинтересованных сторон. Особенно ему приходится вмешиваться в область экономики (которая до сих пор была свободна от государственного вмешательства), даже если там оно и отказывается от всякого руководства и политического влияния. «Государство, которое в экономически-техническую эпоху отказывается от того, чтобы самостоятельно правильно познавать экономическое и техническое развитие и управлять им, должно объявить себя нейтральным в отношении политических вопросов и решений; тем самым оно отказывается от своего притязания на господство».[391] Однако на самом деле никакое государство никогда не откажется от стремления властвовать в условиях отрицания и упразднения всякого права на сопротивление — не откажется до тех пор, пока оно вообще существует как государство, каким бы слабым оно ни было. В противовес тому, что сказал однажды Б. Констан, можно, наверное, даже утверждать, что слабость и посредственность цепляются за выпавшую им власть еще злее и судорожнее — не так, как за нее держится подлинная сила, пусть даже и увлеченная ею. Поэтому слабое государство всячески ищет легализаций, легитимаций и санкций и, найдя, сразу пользуется ими. В государстве, которое — с количественной точки зрения, т. е. по объему и характеру своего вмешательства, — «тотально», но — как плюралистическое партийное государство — разделено, все властные образования, добившиеся политического влияния (как те, которые существуют относительно долго, так и совершенно скоротечные), стремятся к одному и тому же: поскорее использовать свою власть, опередить своего внутриполитического противника, видя в любой легитимации лишь оружие внутриполитической борьбы. В результате легальность и легитимность превращаются в некие тактические орудия: ими пользуется каждый, когда это выгодно, и тут же отбрасывает их, если они ему вредят, причем каждый стремится выбить их из рук другого. Ни парламентская легальность, ни плебисцитарная легитимность, ни какое-либо другое средство легитимации не могу