Как размышлял о легальности и нелегальности влиятельный немецкий партийный и фракционный лидер в решающую неделю перед 30 января 1933 г., показывает открытое письмо, направленное 26 января 1933 г. рейхсканцлеру Шляйхеру лидером партии центра господином прелатом профессором Каасом.[412] Каас говорит о юридических конструкциях, которые касаются так называемого чрезвычайного положения в стране и переноса сроков выборов, он настойчиво предупреждает правительство о «релятивирующих все государственное право фундаментальных тенденциях Карла Шмитта и его сторонников». Кого он, собственно говоря, имел в виду под этими сторонниками — тех ли, кто разделял некоторые мои научные позиции или моих тогдашних друзей Попитца, Отта и Маркса, либо же кого-то еще, я так и не сумел выяснить. Каким образом он получил информацию о моих конституционно-правовых конструкциях, я не знаю. Видимо, у него не было времени читать мои работы или расспросить меня лично. Я никогда не принимал участия в разговорах о введении чрезвычайного положения, потому что знал, что тем самым легальность конституции отдается на растерзание ее врагам; я также держался того мнения, что легальные возможности, связанные с премиями за легальное обладание властью, еще отнюдь не исчерпаны. О моей позиции по вопросам государственного права следует судить по моим работам, а не по слухам или комбинациям, или же, ex post переносясь в прошлое, судить о ней по совершенно иначе структурированным позднейшим ситуациям, возникшим в результате крушения Веймарской легальности. Тогда — в решающую неделю с 23 по 30 января 1933 г. — было очевидно, что Рейхстаг снова должен быть распущен. Он оставался всего лишь ареной для акций и демонстраций тех, кто составлял негативное большинство. Новый роспуск не был нелегальным. Вопрос заключался лишь в том, какое правительство в предстоящей электоральной борьбе будет удерживать в своих руках государственную власть и использовать в своих интересах премию за легальное обладание властью: правительство фон Шляйхера или, как того требовал Каас, новый рейхсканцлер правительства, сформированного на основе «надежных комбинаций», то есть Гитлер. Власть германского правительства в связке с рейхскомиссариатом Пруссия[413] была велика, что наводило на размышления о властных позициях современного государства. Но в решающие дни перед 30 января германское правительство капитулировало перед лицом ложного понятия легальности,[414] а угрозы новых процессов в государственной судебной палате[415] стали действенным легальным оружием. После открытого письма прелата Кааса 26 января 1933 г. назначение Гитлера рейхсканцлером должно было казаться настоящим выходом из кризиса. Это новое средство борьбы — угроза политическими процессами в государственной судебной палате — затрагивало самый нерв ситуации и наносило удар по самосознанию президента Гинденбурга. Находясь, в силу почтенного возраста, в изоляции, этот носитель нейтральной власти был неуместным и несвоевременным в своем противостоянии напряженности, которую несли с собой методы массовой демократии, а также ввиду возможных внезапных изменений. Он был верен своей клятве на конституции, но по существу своему не мог уже знать, что такое эта конституция. Честный и рассудительный, он готов был выслушивать поучения, а поучения свелись в конце концов к тому, что предмет его верности, его клятвы оказался всего лишь переходным процессом, вратами, открытыми для любого врага, стоило ему лишь предстать «надежной правительственной комбинацией» и тем самым выступить в качестве легального.
ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО
Посвящаю памяти друга, Августа Шэтца из Мюнхена, павшего при штурме Мунчелула[416] 28 августа 1917 г?
ПРЕДИСЛОВИЕ
...Аристотель говорит, что де говорят иные и мнят, да и сам он с ними купно, что дружба и война суть причины созидания и разрушения.
Эта перепечатка сочинения о «Понятии политического» содержит неизмененный, полный текст издания 1932 г. В послесловии, относящемся к 1932 г., подчеркивается строго дидактический характер работы и специально указано, что все, что здесь говорится о понятии политического, должно лишь «задать теоретические рамки для рассмотрения огромной проблемы». Иными словами, необходимо разметить границы определенных юридических вопросов, чтобы упорядочить запутанные темы и обнаружить топику их понятий. Эта работа не может начинаться с вневременных определений сущности, здесь, прежде всего, нужны критерии, позволяющие не упустить из виду материал и ситуацию. При этом, главным образом, речь идет о взаимном соотношении и значении, с одной стороны, понятий «государственное» и «политическое», а, с другой стороны, — «война» и «враг», [о том,] чтобы выявить, какую информационную нагрузку несут они в этом поле понятий.
ВЫЗОВ
Поле отношений политического постоянно меняется, в зависимости от того, как соединяются или разделяются между собой желающие утвердить себя силы и власти. Аристотель выводил из античного полиса иные определения политического, чем средневековый схоласт, который дословно перенял аристотелевские формулировки и все-таки имел в виду нечто совершенно иное, а именно, противоположность духовно-церковного и светски-политического, то есть отношение напряжения двух конкретных порядков. Когда в XVI в. церковное единство Западной Европы раскололось, а политическое единство было разрушено гражданскими войнами между христианскими конфессиями, во Франции politiques[418] именовались как раз те юристы, которые в братоубийственной войне религиозных партий выступали за государство как высшее нейтральное единство. Жан Боден, отец европейского государственного права и права народов был таким типичным политиком этого времени.
Европейская часть человечества вплоть до недавнего времени жила в эпоху, юридические понятия которой целиком и полностью несли на себе печать государства и предполагали государство как модель политического единства. Эпоха государственности приходит теперь к завершению. Больше здесь говорить не о чем. Вместе с ней приходит конец и всей той надстройке связанных с государством понятий, которую четыре века воздвигала работой мысли европоцентристская наука о государстве и праве народов. Государство как модель политического единства, государство как носитель самой удивительной из всех монополий, а именно, монополии на политическое решение, этот блестящий образец европейской формы и западного рационализма, низвержено с престола. Но его понятия еще сохраняются, причем даже как классические понятия. Правда, слово «классический» звучит сегодня, по большей части, двусмысленно и амбивалентно, если не сказать иронично.
Действительно, было время, когда имело смысл отождествлять понятия «государственное» и «политическое». Ведь классическому европейскому государству удалось нечто невероятное: создать внутри себя мир и исключить вражду как правовое понятие. Ему удалось устранить распрю, институт средневекового права, покончить с конфессиональными гражданскими войнами XVI—XVII вв., которые велись обеими сторонами как войны особенно справедливые, и создать в своей области покой, безопасность и порядок. Формула «покой, безопасность и порядок» служила, как известно, определением полиции. Внутри такого государства была, действительно, только полиция, но уже не было политики, разве что политикой назывались придворные интриги, соперничество, фронда и попытки бунта со стороны недовольных, короче говоря, «помехи». Такое использование слова «политика», конечно, тоже возможно, и дискутировать о его правильности или неправильности значило бы спорить о словах. Только следует иметь в виду, что оба слова, «политика» и «полиция», произведены от одного и того же греческого слова «полис». Политикой в большом смысле, высокой политикой была в то время только внешняя политика, которую проводило суверенное государство как таковое по отношению к другим суверенным государствам, которые оно признавало как таковые. Уровнем этого признания определялись решения о взаимной дружбе, вражде или нейтралитете.
Что есть классическое в такой модели политического единства, замкнутого внутренне, т. е. умиротворенного, и замкнутого внешне, т. е. выступающего как суверен по отношению к суверенам? Классическое — это возможность однозначных, ясных различений. «Внутри» и «вне», «война» и «мир», а во время войны — «военное» и «гражданское», «нейтральность» или «ненейтральность», — все эти разделения можно распознать, никто не собирается их затушевывать. И во время войны у всех, по обе стороны, тоже вполне ясный статус. И враг во время войны, как ее трактует межгосударственное право народов, признается суверенным государством на том же самом уровне [что и воюющее с ним государство]. В этом межгосударственном праве народов само признание государством, пока у такого признания еще есть содержание, предполагает признание права на войну, а значит, и признание в качестве справедливого врага. И враг тоже имеет статус; он не преступник. Война может быть ограничена и оберегаема правом народов. Вследствие этого она также могла быть завершена мирным договором, который, как правило, содержал статью об амнистии. Лишь так возможно ясное различение войны и мира, и лишь так возможна чистая, недвусмысленная нейтральность.
Оберегание и ясное ограничение войны содержит в себе релятивизацию вражды. Каждая такая релятивизация — это большой прогресс в смысле гуманности. Конечно, дается он не легко, потому что людям трудно не считать преступником своего врага. Во всяком случае, европейскому праву народов применительно к войнам между континентальными государствами этот редкий шаг удался. Как он удастся другим народам, которые знают в своей истории только колониальные и гражданские войны, надо еще посмотреть. Отнюдь не прогресс в смысле гуманности — подвергнуть опале оберегаемую войну европейского права народов как реакционную и преступную и, вместо того, разнуздывать, именем справедливой войны, вражду революционных классов или рас, уже не могущих и даже не хотящих различать врага и преступника.