[550] во-вторых, система предотвращения войны в послевоенное время, включающая в себя Пакт Келлога[551] и Лигу Наций;[552] в-третьих, распространение представлений о войне также и на немилистаристские (хозяйственные, пропагандистские и т. д.) враждебные действия. Этот мирный диктат, например, был намерен сделать из мира «продолжение войны иными средствами». Понятие врага получило в нем такое расширительное значение, что тем самым оказалось снято не только различение комбатанта и нонкомбатанта, но даже и различение войны и мира. Одновременно, однако, здесь была сделана попытка пактами легализовать это неопределенное и намеренно не закрытое промежуточное состояние между войной и миром и юридически симулировать его как нормальный и окончательный status quo мира. Типичная правовая логика мира, типичные правовые допущения, из которых может и должен исходить юрист, когда положение по-настоящему умиротворенное, прививаются к этому ненормальному промежуточному положению. Это, казалось, имело преимущество, прежде всего, для держав-победительниц, потому что они могли какое-то время вести игру à deux mains[553] и, в зависимости от того, предполагали ли они наличие войны или мира, во всяком случае опираться на женевскую легальность, вонзая в спину противника такие ее понятия, как «нарушение договора», «агрессия», «санкции». В таком промежуточном положении между войной и миром пропадает разумный смысл, какой могло бы в другом случае иметь определение одного понятия через другое, войны через мир или мира через войну. Не только объявление войны становится опасным, потому что оно уже как таковое помещает объявляющего войну в область неправа, но и вообще становится бессмысленным разграничивать милитаристские и немилитаристские действия как «мирные» или «военные», потому что немилитаристские действия могут быть самым эффективным, непосредственным и интенсивным образом действиями враждебными, тогда как милитаристские действия могут совершаться при энергично и торжественно выражаемом дружеском настрое.
Практически альтернатива войны и мира в таком промежуточном положении оказывается еще более важной, потому что теперь все становится всего лишь правовым допущением и фикцией, исходят ли тут из того, что все, что не мир, — война, или же из того, что все, что не война, есть само по себе мир уже поэтому. Вот она, знаменитая «палка о двух концах». Каждый может вести свой аргумент в одну или в другую сторону, хватаясь за один или за другой конец палки. Все попытки дать дефиницию войны должны завершиться здесь в лучшем случае совершенно субъективистским или волюнтаристическим децизионизмом: война наличествует тогда, когда становящаяся активной сторона желает войны. «Единственно надежным различительным признаком, — говорится в одной недавно появившейся и заслуживающей признания тщательно написанной монографии о понятии войны в международном праве, — остается, таким образом, только воля противоборствующих сторон. Если она направлена на то, чтобы применять насильственные меры как военные, тогда господствует война. Если нет, — тогда мир».[554] К сожалению, вот это: «если нет, — тогда мир», — неправильно. Чтобы привести в исполнение понятие войны, достаточно воли одного-единственного государства, все равно, у какой из сторон есть эта воля.[555] Правда, такой децизионизм отвечает положению дел. Например, он соответствующим образом выражается в том, что политический характер международно-правовых конфликтов определяется уже исключительно децизионистски, волей каждого конфликтующего, то есть и здесь воля становится «непосредственным критерием политического».[556]
Но что это означает применительно к нашему вопросу об отношении войны и мира? Оказывается, враждебность, animus hostilis[557] стала первичным понятием. В современном промежуточном состоянии между войной и миром это имеет совершенно иное значение, нежели более ранние «субъективные» или «волевые» теории понятия войны. Во все времена бывали «половинные», «частичные» и «неполные», «ограниченные» и «закамуфлированные» войны, и выражение, использованное в докладе Литтона[558] применительно к действиям японцев, «war disguised»[559] само по себе не было бы чем-то новым. Ново юридически отстроенное, институционализированное пактом Келлога и Лигой Наций промежуточное состояние между войной и миром, которое делает в наши дни неправильными все эти негативные умозаключения, все равно, делается ли в них вывод о том, что есть война, если нет мира, или вывод о том, что есть мир, если нет войны.
Пацифист Ганс Вееберг в январе 1932 г. говорил о Манчжурском конфликте: Что не есть война, то в международно-правовом юридическом смысле есть мир. Практически в то время это означало вот что: действия японцев в Китае не были войной, то есть в смысле Женевского пакта о создании Лиги Наций они не «сделали шаг к войне» и предпосылок для санкций Лиги Наций (таких, какие были предприняты против Италии осенью 1935 г.) не было. Позже Вееберг изменил свое мнение и свои формулировки,[560] однако подлинную логику отношения понятий в таких негативных определениях он не понял и до сих пор. Речь идет не о «субъективных» или «объективных» теориях понятия войны в общем, но о проблеме особого промежуточного состояния между войной и миром. Для пацифизма женевского толка характерно превращение мира в юридическую фикцию: мир есть все, что не война, война же при этом должна быть милитаристской войной старого стиля с animus belligerandi.[561] Скудный мир! Для тех, кто умеет распорядиться немилитаристскими, например, хозяйственными возможностями принуждения и влияния, чтобы навязать свою волю и сломить волю противника, избежание милитаристской войны старого стиля — детские игрушки; тем же, кто осуществляет милитаристские акции, нужно лишь достаточно энергично утверждать, что никакой воли к войне, никакого animus belligerandi у них нет.
Так называемая тотальная война снимает различие между комбатантом и нонкомбатантом. Наряду с милитаристской войной, тотальная война знает и немилитаристскую (экономическую, пропагандистскую и др.), в которой находит выход вражда. Снятие различия между комбатантом и нонкомбатантом понимается здесь как (в гегелевском смысле) диалектическое снятие. Следовательно, оно не означает, что те, кто раньше были нонкомбатантами, отныне просто превратились в комбатантов старого стиля. Напротив, меняются обе стороны, и война ведется дальше на совершенно новом, более высоком уровне как враждебные действия, уже не только сугубо милитаристские. Тотализация здесь состоит в том, что и немилистаристские предметные области (хозяйство, пропаганда, психические и моральные энергии нонкомбатантов) включаются во враждебное противостояние. Выхождение за пределы чистого милитаризма дает не только количественное расширение, но и качественное усиление. Поэтому оно оказывается не смягчением вражды, а ее интенсификацией. Одна только возможность такого усиления интенсивности вновь делает политическими понятия друга и врага как таковые, и даже там, где их политический характер стал совершенно незаметным, они перестают быть родом приватных и психологических высказываний.[562]
Понятие нейтральности в международно-правовом смысле есть функция понятия войны. Поэтому нейтральность меняется вместе с войной. В наши дни можно практически различить четыре различных рода нейтральности, в основании которых находятся четыре различных ситуации:
a) равновесие сил нейтральных и воюющих: здесь имеет смысл, возможна и даже вероятна «классическая» нейтральность, которая состоит в «непартийности» и паритетном поведении; нейтральный остается другом — amicus — каждой из воюющих сторон: amitié impartial;[563]
b) несомненное превосходство в силе воюющих сторон над нейтралами: здесь нейтральность становится молчаливо принимаемым компромиссом между воюющими, своего рода ничейной землей или исключением из сферы войны, принимаемым по молчаливой договоренности, подобно равновесию сил воюющих сторон (во время мировой войны в 1917—18 гг.);
c) несомненное силовое превосходство нейтралов над воюющими сторонами: сильные нейтралы могут определить слабым воюющим область для ведения войны. Самым чистым случаем в этом роде было бы то, что описывает понятие dog fight[564] введенное в международное право сэром Джоном Фишером Уильямсом.[565]
d) никаких отношений (при значительной удаленности или достаточно автаркической, поддающейся изоляции мощи): здесь обнаруживается, что нейтральность — не изоляция, и что изоляция (то есть полное обособление и отсутствие отношений) — нечто иное, нежели нейтральность; тот, кто изолируется, не желает быть ни врагом, ни другом никого из тех, кто ведет войну.
В промежуточном состоянии между войной и миром, которое мы рассмотрели выше (в пункте 4.), предметное решение касательно того, действительно ли имеет место случай нейтральности со всеми присущими ей правами и обязанностями, зависит от того, является ли война тем, что не есть мир, или наоборот. Если это решение децизионистски принимает каждый сам по себе, непонятно, почему децизионистски решает лишь тот, кто воюет, а нейтрал так решать не может. Содержание присущих нейтральности обязанностей расширяется вместе с расширением содержания войны. Но если больше нельзя решить, что есть мир, а что — война, еще труднее будет сказать, что есть нейтральность.