основной пункт есть нечто сугубо формальное: спор по вопросу о том, каким образом дозволительно получать информацию канцлеру и как должно получать ее королю и кайзеру. Бисмарк притязает здесь на полную свободу для себя в том, с кем он вправе беседовать и кого принимать в своем доме в качестве гостя. Однако за королем и кайзером он отрицает право заслушивать доклад какого-либо министра, если при этом не присутствует Бисмарк, министр-президент. Проблема доклада у короля есть ключевая проблема всякой монархии вообще, потому что это проблема доступа к верхушке. Даже барон Штейн[606] изнемог в борьбе против тайных совещаний Кабинета (КаЫпеИзШе). Старая, вечная проблема доступа к верхушке не могла не привести к крушению даже Бисмарка.
Второй пример мы берем у Шиллера в его драме в стихах «Дон Карлос». Здесь великий драматург демонстрирует свое понимание существа власти. Действие драмы сосредоточено вокруг вопроса о том, кто имеет непосредственный доступ к королю, абсолютному монарху Филиппу II. Кто имеет непосредственный доступ к королю, причастен к его власти. Прежде духовник и генерал, герцог Альба оккупировали предпространство власти и блокировали доступ к королю. Теперь появляется третий, маркиз Поза, и двое других тотчас распознают опасность. В конце третьего акта драма достигает высшей точки напряжения, в последней сцене король приказывает: дворянина — то есть маркиза Позу — впредь допускать к нему сей же час. Это оказывает огромный драматический эффект не только на зрителей, но и на всех персонажей драмы. «Это действительно много, — говорит дон Карлос, когда узнает о решении короля, — много, действительно много»; а Доминго, духовник, шепчет герцогу Альбе: «Наши времена миновали». После этой кульминационной точки происходит внезапный поворот к трагическому, перипетия величественной драмы. За то, что ему удалось найти непосредственный доступ к властителю, маркиза Позу настигает смертельный выстрел. Что бы он, в свою очередь, сделал с герцогом Альбой и духовником, если бы ему удалось утвердить свое положение подле короля, мы не знаем.
4
К. Ш. Какими бы впечатляющими ни были эти примеры, не забывайте, господин М., что все это занимает нас лишь в определенной связи, а именно, как момент внутренней диалектики человеческой власти. Есть еще много других вопросов, которые мы могли бы рассмотреть подобным же образом, например, бездонной глубины проблему наследования власти династической, демократической или харизматической. Но пожалуй, уже должно быть ясно, что мы понимаем под этой диалектикой.
М. Я вижу здесь только блеск и нищету человека; Вы же говорите лишь о внутренней диалектике, поэтому я бы теперь хотел задать совсем простой вопрос: если власть, исполняемая человеком, происходит не от Бога и не от природы, но является внутренним делом человека, добро она тогда или зло? Или что-то еще?
К. Ш. Это вопрос более опасный, чем Вы, возможно, думаете. Ведь большинство людей с полнейшей уверенностью ответят: власть — добро, когда она у меня, и власть — зло, когда она у моего врага.
М. Лучше скажем так: Власть сама по себе не есть ни добро, ни зло; сама по себе она нейтральна; она есть то, что делает из нее человек: в руках доброго человека — добро, в руках злого — зло.
К. Ш. А кто в конкретном случае решает, добр человек или зол? Сам властитель или кто-то другой? Что некто имеет власть, означает прежде всего, что решает он сам. Это входит в его власть. Если же решает другой, то власть имеет, или, по крайней мере, притязает на нее, именно этот другой.
М. Тогда власть, видимо, сама по себе нейтральна.
К. Ш. Кто верит во всемогущего доброго Бога, не может объявить власть злой и даже нейтральной. Апостол христианства святой Павел, как известно, говорит в Послании к Римлянам: «Всякая власть от Бога». Святой папа Григорий Великий (он — архетипическая фигура папы — пастыря народов), высказывается об этом с большой ясностью и решительностью. Вот послушайте, что он говорит:
Бог есть высшая власть и высшее бытие. Всякая власть от Него, и есть, и пребывает в своем существе божественной и благой. Если бы у дьявола была власть, то и эта власть, именно поскольку она власть, божественна и блага. Лишь воля дьявола является злой. Но несмотря даже и на эту всегда злую, дьявольскую волю, власть сама по себе остается божественной и благой.
Так говорит великий святой Григорий: Только воля к власти есть зло, сама же власть всегда есть добро.
М. Просто невероятно! Тогда уж мне понятнее Якоб Буркхардт, который, как известно, сказал: «Власть сама по себе есть зло».
К. Ш. Давайте рассмотрим немного подробнее это знаменитое изречение Буркхардта. Ключевое место в его «Размышлениях о всемирной истории» выглядит так:
И тут оказывается — вспомните о Людовике XIV, о Наполеоне, о революционных народных правительствах, — что власть сама по себе есть зло {Шлоесер), что без оглядки на какую-либо религию то самое право эгоизма, которое отрицают за индивидом, признают за государством.
Имя Шлоссера, то ли в качестве примера, то в качестве ссылки на авторитет добавил издатель «Размышлений» племянник Буркхардта Якоб Эри.
М. Да ведь Шлоссер — это шурин Гёте.
К, Ш. Нет, того звали Йоганн Георг Шлоссер. Здесь же имеется в виду Фридрих Кристоф Шлоссер, автор человеколюбивого сочинения о всемирной истории, которого в своих лекциях охотно цитировал Буркхардт. Однако они оба, да хотя бы и все трое: Якоб Буркхардт и оба Шлоссера вместе взятые, — ни в коей мере не могут равняться с Григорием Великим.
М. Но, в конце-то концов, мы ведь живем не в эпоху раннего Средневековья! Я уверен, что сегодня большинству людей гораздо понятнее Буркхардт, чем Григорий Великий.
К. Ш. Очевидно, что со времени Григория Великого должно было перемениться нечто существенное в отношении власти. Ведь и во времена Григория Великого случались войны и всякие ужасы. С другой стороны, те властители, которые, по Буркхардту, особенно показательны для демонстрации того, что власть есть зло: Людовик XIV, Наполеон и французские революционные правительства, — это правители уже достаточно современные.
М. Да ведь у них же еще и моторов-то не было! Атомные и водородные бомбы им и привидеться не могли!
К. Ш. Шлоссера и Буркхардта мы можем считать хоть и не святыми, но благочестивыми людьми, которые не стали бы легкомысленно высказываться на сей счет.
М. Но как же это возможно, что благочестивый человек VII века считает власть добром, тогда как благочестивые люди XIX и XX веков считают ее злом? Что-то существенное должно было измениться.
К. Ш. Я думаю, в прошлом веке сущность человеческой власти предстала нам совершенно особенным образом неприкрытой. Примечательно, что тезис о злой власти распространяется именно начиная с XIX века. Мы-то ведь думали, что если власть не происходит ни от Бога, ни от природы, но представляет собой нечто такое, о чем люди условливаются между собой, то проблема власти будет решена или же лишена своей остроты. Чего же еще бояться человеку, если Бог мертв, а волком не напугать даже ребенка? Но именно с того времени, как это очеловечивание власти, видимо, завершилось, то есть со времени Французской революции неотвратимо все более распространенным становится убеждение, что власть сама по себе есть зло. Выражение «Бог мертв» и выражение «Власть сама по себе есть зло» возникают в одно время и в одной ситуации. И означают они, по сути, одно и то же.
5
М. Но здесь требовалось бы еще кое-что разъяснить.
К. Ш. Чтобы правильно понять существо человеческой власти, каким оно в неприкрытом виде предстает нам в нашем нынешнем положении, нам лучше всего обратиться к одному отношению, которое обнаружил упомянутый и все еще остающийся современным философом чисто человеческой власти англичанин Томас Гоббс. Он самым точным образом определил и охарактеризовал это отношение и, следуя ему, мы назовем его «гоббсовским отношением опасности». Гоббс говорит: «Человек для всех прочих людей, о которых он думает, что они для него опасны, настолько же более опасен, чем опасен для них любой зверь, насколько более опасно его оружие, чем оружие любого зверя». Это ясное и определенное отношение.
М. Уже Освальд Шпенглер говорил, что человек — это хищный зверь.
К. Ш. Прошу прощения! Отношение опасности, которое описывает Томас Гоббс, не имеет совершенно ничего общего с тезисом Освальда Шпенглера. Напротив, Гоббс предполагает, что человек не является зверем, но есть нечто иное, с одной стороны, — меньшее, с другой, — много большее. Человек в состоянии в невероятной степени и чудовищным образом компенсировать, сверхкомпенсировать свою биологическую слабость и недостаточность техническими изобретениями. А теперь — внимание! Около 1650 года, когда Гоббс охарактеризовал это отношение мер, оружием человека были лук и стрелы, топор и меч, ружья и пушки — уже достаточно опасные и превосходившие когти льва и зубы волка. Однако в наши дни опасность технических средств возросла безгранично. Соответственно возросла и опасность человека по отношению к другому человеку. А в силу этого растет, не ведая пределов, и приводит к совершенно новой постановке вопроса о самом понятии человека различие между властью и безвластием.
М. Этого я не улавливаю.
К. Ш. Слушайте. Кто же такой здесь, собственно, человек? Тот, кто производит и применяет эти современные средства уничтожения, или же тот, против кого они применяются? Если сказать: власть, как и техника, сама по себе не есть ни добро, ни зло, она нейтральна, а потому она есть то, что делает с ней человек, — это не сдвинет нас дальше ни на шаг. Это было бы просто уклонение от самого сложного вопроса, кто здесь принимает решение о добре и зле. Власть современных средств уничтожения настолько же превышает силы человеческих индивидов, которые изобретают и применяют эти средства, насколько возможности современных машин и процессов превышают силы человеческих мускулов и мозга. В этой стратосфере, в этой области ультразвука