по происхождению, ни по воспитанию, ни по доходам. Он выбрал рискованный путь: не покидая этой среды, добиваясь признания в ней, он обратился к маргинальным фигурам, критикуя авторитеты и нападая на них (так было с Вальтером Ратенау)[629] — в надежде обратить на себя внимание и предложить иной, лучший ресурс. Меринг хорошо показывает это: в эпоху преимущественно музыкальную, вагнеровскую, Шмитт делает выбор в пользу слова, ставя поэта выше композитора. В эпоху разворачивающегося (и поддерживаемого кругом Штефана Георге) культа Гельдерлина, он делает ставку на своего современника Дейблера — и сохраняет, пусть и не всегда последовательно и внятно, — духовную верность ему на протяжении десятилетий.
Уже выпуская книгу, Шмитт сомневается, не слишком ли высокую ноту он взял. Через несколько лет и следа былого энтузиазма в отношении Дейблера у Шмитта не остается. Но проходит время — ив дневниках конца 40-х — начала 50-х гг., известных по посмертному изданию извлеченных из них фрагментов как «Глоссарий», отсылок к Дейблеру, цитат из Дейблера и рассуждений о нем больше двух десятков. В начале 1948 г. Шмитт пишет знаменитому юристу Рудольфу Сменду: «Адекватный поэт — не Рильке, но Дейблер».[630] Спустя десятилетия Шмитт настоятельно рекомендует «Северное сияние» Хансу Блюменбергу. «Я, — пишет Шмитт, — читал его много раз, бесчисленное множество стихов — сотни раз...».[631] Меринг приводит несколько важных свидетельств Эрика Хюсмерта, свидетеля последних лет жизни Шмитта и самоотверженного издателя его дневников. В 1984 г., незадолго до кончины, Шмитт говорил ему: «Заметьте, вот мое последнее слово: Если бы Хайдеггер натолкнулся не на Гёльдерлина, а на Дейблера, он стал бы величайшим немецким философом языка».[632] Есть и страшное свидетельство того же Хюсмерта о предсмертных видениях впавшего в деменцию Шмитта: ему мнится, что один из образов «Северного сияния» обретает плоть и преследует его.
Всего этого достаточно, наверное, чтобы оправдать отступление к теме Дейблера у Шмитта. Именно отсюда мы и начнем краткое изложение его ранних сочинений. В конце концов, говорит один из лучших и пристрастнейших интерпретаторов Шмитта Ханс Майер, Шмитт рисует в своем юношеском сочинении о Дейблере картину современного мира, на которой можно разглядеть почти все, к чему он на протяжении жизни относился с ужасом и негодованием: «Мир как предприятие, машина на холостом ходу, продолжающая работать все так же, без целей и задач, умная инсценировка сценической игры всеобщего опосредствования, уравновешивания и утонченности, конечно, интересная, но без величия, без свершений, без смысла, состояние без напряжений, состояние деятельной скуки и бесконечной болтовни, безо всяких сильных чувств, плоское, без тайны и без чудес».[633]
Писать о Дейблере, замечает Шмитт в раннем сочинении, тяжело, он поэт-мыслитель, но мысли его сразу превращаются в образы и развиваются по логике образа, связываются согласно «иррациональному ритму картины или симфонии, а не дискурсивно-систематическим правилам».[634] Дейблер повествует о символическом движении, которым в первой части оказывается движение человеческого Я, проходящего через великие культурные столицы — Флоренцию, Венецию, Рим, — а во второй — движение человечества, с юга, из Сахары, через Индию и Иран, к Арарату и дальше на север, к северному сиянию. Цель и завершение этого движения — дух, обретение нового неба и новой земли. Шмитт цитирует Дейблера:
«Ландшафт северного сияния превосходит все самые возвышенные мечты,
И все вещи начинают петь свою песнь.
Вещность мертва. Слово наполняет пространство.
В существе своем я слышу звучание мирового света.
Колышется, летит, поет светлая пена звезд,
Слово гремит в полноте изначального корня.
Оно поет. Оно звенит. Оно поет себя самое. Рождает поэтов.
Дух будет снова привыкать к слову».[635]
В конце всех вещей, поясняет Шмитт, находится дух, познание, гносис, visio Dei.[636] В конце времен северное сияние прекращает земное движение. Сам по себе человек не может этого добиться, никаким героическим деянием, никакой культурой, никакой планомерной деятельностью. Последнее (мир в конце времен) остается даром, царством благодати.[637] Книгу Дейблера Шмитт называет в высшей степени актуальной, но не потому, что она соответствует времени, а потому что самым радикальным образом его отрицает. Говоря о характере эпохи, Шмитт воспроизводит устойчивые фигуры мысли, принятые в тогдашней критике культуры. Языком критики культуры он говорит с радикальных теологических позиций. «...Рассудок освобождается ото всех оков, ничто не мешает ему следовать своему рационализму; цель его — познание земли с целью овладения ею. Золото становится деньгами, деньги — капиталом, — и вот, начинается опустошительный бег рассудка, все увлекающего своим релятивизмом. Насмешливо, остротами и пушками он подавляет восстание бедных крестьян и, наконец, скачет по земле как один из тех всадников Апокалипсиса, что предшествуют воскресению плоти».[638] Шмитт готов описать эпоху как царство Антихриста или приближение этого царства. «Образ, родившийся в иные времена из неописуемого ужаса перед неизбежным могуществом зла, появляется вновь, теперь уже как сбывшееся пророчество об Антихристе. Что ужасает в нем? Почему его приходится опасаться больше, чем могучего тирана, Тамерлана или Наполеона? Потому что он умеет подражать Христу и уподобляется ему настолько, что выманивает себе все души. Он покажет себя дружелюбным, корректным, неподкупным и разумным, все станут хвалить в нем счастье человечества и говорить: какой замечательный, справедливый человек!».[639] Именно поэтому, говорит он, книга Дейблера — не для тех, кем владеет часто свойственное сегодня самым лучшим из современников настроение глубокого недоверия миру и людям. «Знатоки» мира и людей чувствуют всюду обман, сомневаются в том, можно ли еще различить Христа и Антихриста. Люди этой эпохи хотят, чтобы о них писали, они любят свое состояние сомнения. Они не хотят деяния, не хотят насилия, чтобы завоевать Царствие небесное. Шмитт же стоит на точке зрения активизма, характерного для начала века: преобразование всего мира, невзирая на данные точных наук, вопреки мирным привычкам, выгодам и тактичности гуманных буржуа — вот о чем идет речь. И еще: Шмитт против неопределенности, против тактичного признания права на существование разных точек зрения, против нейтральной позиции в великой борьбе.
Богословский аспект сочинения о Дейблере очень важен. Теология становится одной из областей приложения интеллектуальных усилий Шмитта. В журнале «Summa»[640] он публикует небольшую, но принципиальную статью «Зримость церкви» (1917 г.), которая получила частичное продолжение в его позднейших работах «Политическая теология» и «Римский католицизм и политическая форма». Она примыкает к книге о Дейблере и позволяет лучше понять эволюцию автора. Религиозного человека, пишет Шмитт, занимает вопрос, должен ли он предоставить вещам этого мира идти своим чередом, ведь назавтра — но, может быть, и через миллион лет — мир погибнет. Историки первоначального христианства[641] объясняли безразличие христиан и даже самого Христа к миру психологически: если мир завтра погибнет, зачем о нем заботиться? Но тот, кто «с живым ужасом воспринимает неизбежность собственной смерти», сразу видит всю нищету этой психологии: «Для верующего человека конец света всегда уже тут. Психологический эффект беззаботности и безразличия может быть достигнут также и тем, что я, вместо того, чтобы думать об исторических исследованиях или о карьере, думаю о смерти, предстоящей мне в обозримом отдалении или необозримой близости».[642] Какое же тогда дело христианину до конца света? — говорит Шмитт и усиливает аргумент в следующих строках исповедальной мощи: «Когда человек предстает пред Богом, весь мир тонет в ничто со всеми его людьми. Пред Богом никто не может явиться рука об руку со своим другом или подругой, в Царстве Божием не встречают знакомых, там не сватаются и не заключают договоров. Да и книг о Царстве Божием написать нельзя, и любые, самые волнующие слова о нем бывают найдены тем, кто в момент, когда он нашел или высказал их, не был в Царстве Божием. ... Ибо тот, кто говорит, уже не одинок в мире».[643] Шмитт (находившийся в это время под большим влиянием Кьеркегора, которого он здесь же называет «интимнейшим из христиан»)[644] пишет об экзистенциальном одиночестве, но при этом утверждает, что человек не одинок в мире. Одинок лишь Бог, но человек — со всей его беспомощностью, отчаянием, с ощущением, что в важнейших вещах ни на кого положиться нельзя, — человек не одинок. Он связан с другими людьми, и характер его общности с ними, дающей знать о себе в том, что сам он считает одиночеством, обусловлен греховностью человека. Мир испорчен грехом. Мир дуалистичен. Хотя Бог приходил в мир и Слово Божие было произнесено, греховность человека сделала из «божественной плоти божественной мысли» средство для достижения земных целей, «подобно тому, как она обезобразила право, сделала его средством материальной власти».