— Э, многим это было бы небесполезно. И ей бы следовало прийти на меня посмотреть! В таком я была, понимаете… меланхолическом настроении в тот день, просто не могу выразить… А дамы вокруг меня только просят: «Да успокойтесь, придите в себя, фрау Габриэлла! Понапрасну себя губите!.. Его, говорят, всё равно не воскресить, а вам же это повредит». А я им говорю: «Никто не знает и не понимает, кого я в нём потеряла!» А они говорят: «Понимаем, голубушка, и сами мы такие!» А я, дорогая, сама не своя, валюсь из одного обморока в другой! Ну, просто из одного в другой! И так ужасно, чго одна дама взяла бутылку с уксусом и всё мне под нос совала, — тогда только, знаете, я немного пришла в себя!..
— О-о-о! Бедная фрау Габриэлла! Бедняжка!
— Вот у кого ей следовало бы побывать да поучиться, дряни этакой, как надо оплакивать супруга и повелителя. У меня, знаете, это выходило так удачно и к месту, что на другой день я сама, сама себе удивлялась, хвалила себя и превозносила за то, что была такой трауриг[113]. Знаете, иной раз мне это удивительно удаётся!!
Фрау Габриэлла готова была продолжать рассказ о своём горе, но суеверная попадья прервала её, переведя разговор на другое, — и фрау Габриэлла снова принялась за шитьё.
Работа приближалась к концу. Чего-чего только не было изготовлено! Просто не решаюсь перечислять — опасаюсь, что мне никто не поверит, да и глава стала бы походить на прейскурант торгового дома, если бы удалось перечислить всю эту уйму вещей. Никогда, должно быть, ни одна поповна не получала такого приданого, как Спирина Юла. Одному только господу богу ведомо, сколько потребуется для него подвод. Недаром матушка Сила трудилась дни и ночи, приготовляя всё в таком количестве, что в первые двадцать лет молодожёнам не придется покупать ни одной самой мельчайшей вещицы. Сколько одних только пелёнок, распашонок и чепчиков. И все эти предметы она даже не внесла в опись приданого, а только приготовила и сложила в свой шкаф, чтобы были под рукой в случае надобности. Предусмотрительная матушка Сида заказала связать семьдесят локтей только одних повивальников, — уже по одному этому читатели могут судить о количестве всего прочего; потому-то и не стоит перечислять. Достаточно сказать, что Шандор (так после помолвки звали в доме Шацу) остался вполне удовлетворён, когда ему показали точный список всех вещей и добавили, что через неделю он получит и то, что не заинвентаризовано. И всё же важнее всего было то, что он получал красавицу Юлиану, и очень-очень скоро, через несколько дней.
Приближался день святого Георгия, день венчания Юлы и Шандора. И со сватами всё уже было сговорено. А сваты все такие люди, что Шандор может только гордиться, с какими господами он имеет дело! Старшим шафером согласился быть нотариус Кипра, шафером — господин доктор (будущий коллега Шацы), а дружкой — студент-юрист из Старого Бечея, тот самый, что провалился на экзамене и сейчас, как второгодник, практикует у какого-то адвоката. Практикует он не очень усердно и большую часть времени охотится на бекасов или удит на берегу Тисы карасей и прочую рыбу на червя; ходит в шляпе с пером цапли, а как только выйдет за город, снимает сапоги и несёт их за спиной на палке. Он друг детства Шацы — от начальной школы и до четвёртого класса гимназии; тогда ещё закадычные друзья договорились и поклялись, что у того, кто раньше женится, другой будет шафером на свадьбе.
Занялся прекрасный день святого Георгия, день венчания и свадебного пира. Двор попа Спиры благоухал сиренью, а все дома в селе были по случаю праздника украшены любистоком, сиренью и вербой. За последние дни все в поповском доме буквально сбились с ног: отец Спира был истый серб, он не жалел ничего, когда нужно было раскошелиться и показать, что такое попов дом. «Пускай всё идёт прахом, затем и наживали! — говорил он. — Не каждый же день свадьба. Не хватит у меня, найдётся у еврея Лоренца!» Как от прихожан он требовал щедрости в таких случаях, так и сам в день Юлиной свадьбы не поскупился и наготовил всего. Поп Спира был одним из усердных почитателей Доситея, хоть и редко в него заглядывал; но, почитая, всё же не соглашался с Доситеем, когда тот поносил сербов за мотовство на музыкантов, танцы, вино и гульбу, и упрекал его за то, что, будучи во всём прочем столь мудрым человеком, он сурово отзывался о сербской свадьбе и других весёлых и чудесных обычаях. «Не был никогда женат, вот и писал такое, — оправдывал его поп Спира, — потому и сердиться на него нельзя. А пока я жив, будет так и в моём доме, и во всём селе!»
И в самом деле, чего только не наготовили! Из трёх комнат — большой и двух соседних — вытащили в кладовую всю мебель, оставив только столы, которые в день свадьбы будут уставлены напитками и снедью. Старое вино в погребе было проверено, и отдан приказ наполнять сосуды безотказно, пока хоть кто-нибудь из приглашённых пожелает выпить. Гулянье будет продолжаться круглые сутки, так как молодые останутся дома и только через несколько недель уедут в Вену, где будет учиться Шаца.
Прибыли дружки с женихом. Очарователен был жених Шаца, настоящий сын газды! И с каким вкусом оделся — сразу видно, что учился в гимназии.
На Шаце был дорогой и красивый наряд. Душанка, жилет и брюки из белого тонкого сукна, красиво отделанные голубым гайтаном; на жилете штук тридцать серебряных пуговиц, на красном шёлковом галстуке — золотом вышитый сербский герб (вышила его Юла, непрестанно думая о женихе); из-под расстёгнутого до половины жилета белеет сорочка топкого сербского полотна, расшитая спереди золотом (её вышила и прислала Шацына сестра Яна), на ногах лакированные сапожки с золотыми розетками и кистями; на голове шляпа с воткнутой в неё веточкой ковыля, который расцвёл в тёплый солнечный Георгиев день и закрыл жениху всю шляпу.
За повозкой жениха — вереница других повозок. Из одной только Бачки прибыло на пароме накануне вечером девять да утром семь повозок с Шацыной роднёй, и ещё столько же по сухопутью. Загромоздили всю улицу, и без того битком набитую любопытной толпой приглашённых и неприглашённых. Играют волынки, танцуют несколько коло во дворе и вдвое больше вдоль улицы. Выходят из дома невестины или жениховы родственники и оделяют сватов розмаринами, а лошадям в уздечки продевают тонкие рушники, — даже лошади радуются, и они приноровились и танцуют под волынку, а лучше всех — кони Рады Карабаша.
На половине невесты суета: каждую, минуту кто-то входит, кто-то выходит.
Как только Шаца сошёл с повозки и направился к дому, девушки-бачванки, все из Шацыной родни, запели:
Ты готов, брат Шандор? Ты готов ли?
Мы идём все за твоею милой,
Твоею милой, а нашей слугою,
Чтоб мужа любила, нам служила.
— Хо-о-о! — встречают Шацу Юлины родичи. — Милости просим! Низка стреха, высок жених! — приветствуют его, вводят в дом и угощают всю его родню. Потом появляются музыканты и заводят коло на веранде, в ожидании, пока выйдет невеста, а вокруг невесты толпятся подружки и родственники, которые от чрезмерного усердия и услужливости больше мешают, чем помогают. Из невестиных покоев несётся песня подружек, заплетающих косы невесте:
Косы начнёт заплетать чужая,
Рвать наотмашь, тебя проклиная, —
Ой, заплачешь, Юла, затоскуешь,
Терпеливую мать вспоминая:
«Где ты, нежная, где ты, родная!»
— Эй, дружка, эй, давай перстень, — кричит девушка с хорошеньким весёлым личиком, высунувшись сквозь приоткрытую дверь невестиных покоев.
Дружка выходит из коло и отправляется за невестой. И он красиво разодет, а на шляпе большое перо цапли, как и подобает студенту-юристу. Выводят невесту и провожают к повозке, в которую запряжены самые лучшие и самые ретивые кони. Невеста просто прелестна: голубые глаза, совсем как небо Георгиева дня, взгляд торжественный и прекрасный, как сегодняшний праздник.
И пока родичи ещё возились и топтались около невесты, оправляя какие-то шпильки и булавки, подружки и крестьянские девушки запели плач:
Не тужи, красавица Юла,
Слёз горючих не роняй, невеста.
Завтра мама по тебе заплачет,
Как подружки по воду сберутся,
Сберутся, под окном защебечут,
Спутницу всегдашнюю покличут:
«Пошли по воду, девушка Юла,
Пошли, Юла, по студёную воду!»
Что в ответ подружки те услышат?
То ли: «Юла с кувшинами вышла»,
То ли: «Юла с кувшином вернулась»,
То ли: «Юла ещё не проснулась».
Вот и выйдет на улицу мама,
Выйдет побеседовать и скажет:
«Вы берите Юлины кувшины,
Юла по воду утром ходила
Не для матери, а для свекрови.
Ни водицы, ни Юлы-девицы!»
И сразу глаза налились слезами и у старых и у молодых, а пуще всего у Юлиных подружек. Сами смеются, а слёзы текут по белым личикам. Заплакали и Юла, и матушка Сида, и тётка Макра; все утирают носы и глаза. А Нича-сторож — в сапогах и куртке с гайтанами и розмарином — утешает девиц:
— Да чего вы плачете? Придёт и ваш черёд! Пускай плачут бабы да старухи, потому что с ними этого больше не случится, а вам ждать осталось только до кукурузы! Не перевелись ещё, слава богу, женихи!
И девушки смеются сквозь слёзы.
Невеста садится в повозку рядом с дружкой. Старшин сват приказывает трогать. Защёлкали кнуты, и повозки вперегонки понеслись одна за другой. Мчатся стремительно, бешено — всё живое разбежалось с улицы, кури и гуси разлетелись во все стороны перед этой неудержимой лавиной свадебного поезда со скачущими по бокам крестьянскими парнями. Как вихрь пронеслись по улице и мгновенно исчезли, не стало ни повозок, ни парней, ни девушек; цветы, перья и ковыль — всё мгновенно скрылось вдали. Последняя повозка катит не спеша, погоняют коней полегоньку. В повозке сидят две сватьи — матушка Сида и тётка Макра, обе в шелковых платьях; попадья в каком-то капюшоне, каких автор давно уже не видывал даже на старинных гравюрах, а тетка Макра в шёлковом платке; сидят, плачут и утешают друг друга, а то и молча проливают слезы, — не успеют смахнуть одну, набегает другая.