— Я бы отозвал ее в сторонку под каким-нибудь предлогом, — сказал я, шмыгнув носом. — Или пригласил бы на танец.
— Вот, это же ты, мой мальчик! — обрадовалась старушка. — Так ты и сделал. И хотя твоя сестра была тебя на две головы выше, вы с ней танцевали вальс. А потом ты сделал вид, что у тебя разболелся зуб, и заставил ее увести тебя к целителю. Греч был очень этим недоволен на следующий день, и… вот именно этого я никогда не забуду — ты пришел к нему извиняться. Ты извинялся перед ним совершенно искренне за то, что украл у него сестру, пока он не простил и тебя, и ее. В этом весь ты, мой малыш. Ты перед всеми всегда чувствовал себя виноватым, даже если это они — не правы. Даже если они сделали тебе что-то плохое. Даже если они — сволочи распоследние.
Я прикусил губу.
— Ты устал? — спросила старушка, заглянув в мое лицо. — Прости, заболталась я, старая дура. У тебя наверняка много дел, много хлопот из-за твоего возвращения во дворец. Столько надо наверстать. Иди, мой милый… что мне тебя держать? Но сначала… открой-ка вот эту тумбу.
Она слабо похлопала рукой по стоящему рядом с кроватью обшарпанному ящику. Я послушно наклонился и открыл дверцу. Тумбочка была почти пустой, но в ее глубине, у дальней стенки, белело что-то. Я протянул руку и вытащил шкатулку размером с брикет сливочного масла — судя по гладким бокам и характерному желтоватому цветы, она была костяной.
Но что самое страшное — я где-то уже эту вещь видел. Видел… но никак не мог вспомнить где именно.
— Это… мое, да? — спросил я. — Вы сохранили ее?
— Да, это твои сокровища, — сказала старушка. — Хочешь, я тебе о них расскажу? Давай, открой.
Я открыл крышку и облизал вмиг пересохшие губы.
— Сережка с зеленым камнем — это Ласлы, — пояснила нянька. — Ты всегда говорил, что женишься на ней, когда вырастешь, и она тебе ее подарила. А прядка волос — от дочери служанки, с которой ты играл в детстве. Альти ее звали… хорошая девочка. Пуговичка — подарок от лавандовой принцессы. Наконечник стрелы — это с первой твоей охоты, ты этой стрелой свалил маленького пирка. И ключик… ты не сказал от чего, прости. Это был единственный твой от меня секрет.
Я провел по локону волос пальцем. Так вот оно что… так вот почему она решила пойти ко мне в служанки сразу же, как увидела.
— Спасибо вам, — сказал я, а потом, ненавидя себя за это, добавил. — Можно… я еще раз приду?
— Конечно, конечно Ганс, — закивала она. — Мне, правда, не долго осталось, но ты приходил. Приходи. И держись за сестру. Она всегда тебя любила, хотя и неумело это показывала. И не спрашивай, меня, пожалуйста, обо всех остальных розалиндах. Твоя семья была самой лучшей, так и знай.
Я кивнул… и направил свою трость в сторону двери.
Впервые в жизни мне настолько тяжело было кому-либо врать.
Джус молча вывела меня на улицу и хотела уже пересадить на каркула, но… я скинул ее руки и отъехал к старому, засохшему дереву, все еще прижимая к себе шкатулку. Подъехал и, чувствуя страшную боль в позвоночнике, согнулся пополам, уткнувшись лбом в неподвижные коленки. Кресло не выдержало такого кощунственного перераспределения веса и перевернулось, скинув меня на опавшие листья. В голове помутилось, все звуки приглушились и зрение — потускнело. Чувство было такое, будто на мою несчастную голову опустили вес всего мира…
Я сжался клубком на листьях и заплакал. Джус потормошила меня, потом подняла, отряхнула и, все так же рыдающего втащила на каркула, но все эти действии как будто не достигали меня. Был только я… и моя боль. Краем глаза я заметил непонятно что выражающий взгляд Эллы, но и это меня тогда не тронуло…
В молчании лучшие воины Вадгарда, слушая мои всхлипывания, двинулись обратно во дворец.
12. Загноившийся волосок
Я никогда в жизни так не плакал.
Даже когда у меня начались проблемы со спиной, я не чувствовал себя так плохо. Там я был просто бесконечно напуган, а когда все более или менее нормализовалось — плакать оказалось уже поздно. Но, кажется, вселенная — даже чужая — любит равновесие.
Казалось, что все напряжение, которое накопилось во мне за последний год, решило вытечь через глаза. Я плакал — беззвучно, прижавшись к Джус — всю дорогу до замка. Я плакал, пока меня везли до моей комнаты. Я плакал и там… и никак не мог остановиться. Слезы отпускали меня ненадолго… но стоило вспомнить разговор со старой женщиной, вспомнить, как развернулась и ушла Ласла, когда мы с ней завтракали, вспомнить о том, что меня в скором времени возможно ждет, так слезы сразу начинали катиться снова. Я прекратил всхлипывать только тогда совсем уже стемнело за окном.
Альти, все это время сидевшая рядом, гладила меня по волосам. Она бормотала что-то о том, что все будет хорошо, о том, что после слез мне должно стать легче. Иногда она начинала что-то петь — колыбельную, слова которой казались мне такими знакомыми. Иногда она тоже, кажется, начинала смахивать слезы. Но в конце-концов все кончилось.
И как только я решил — твердо решил — что хватит на сегодня грусти, в дверь постучались.
— Войдите, — измученно попросил я.
К моему удивлению вошла Ласла.
Ее появление заставило сердце предательски ухнуть в пятки. Я сразу вспомнил все свои грешки — и пошлину за вход в комнату, и безумные идеи по поиску безумного ученого, и помощь рыси, чей меч я все это время обнимал в своем истерическом припадке. Но королева, кажется, не была зла. Хотя кто знает, что пряталось под маской.
— Оставь нас, — приказала она Альти и та, быстро поклонившись, вышла из комнаты.
Стоило служанке скрыться за дверью, Ласла тяжело вздохнула и, сняв свою громоздкую маску-шлем, поставила ее на прикроватную тумбочку. Я вскользь заметил на ее лице задумчивое, чуть печальное выражение. Я ожидал, что она сядет в кресло, на котором сидела Альти… но королева примостилась на край кровати и, заглянув мне в лицо, погладила по волосам.
Это было… так пугающе и так неожиданно, что у меня на глаза снова навернулись слезы.
— Та женщина… она была счастлива… — выдавил из себя я. — И остальные. Вы все смотрите на меня и видите своего мертвеца. Я… только больно вам делаю. Будто я этого не понимаю. И мне самому от этого… так невыносимо…
Ласла еще раз тяжело вздохнула.
А мне… мне вдруг стало неприятно от самого себя. От тех мыслей, что мне хотелось бы выразить, но я не мог решиться. Но Ласла смотрела на меня так странно, с какой-то затаенной нежностью, что я решился. Решился, хотя и подозревал — ей эти слова не понравятся.
— Знаешь… ты возненавидишь меня за то, что я тебе скажу… но можно я уже скажу это?
— Говори, — благосклонно кивнула Ласла.
— Мне порой… так хочется быть этим вашим всеми любимым принцем… потому что я сам из себя ничего не представляю, — сказал я… и тут же до боли, до дрожи прикусил губу. — Мне и раньше казалось, что меня… попросту нет, не существую я… а теперь…. теперь…
Я уткнулся лицом в подушку, и Ласла снова прошлась рукой по моим волосам.
— Я не зла, — сказала она. — Но я не совсем понимаю, о чем ты. Объяснишь?
Я посмотрел на нее с надеждой, но поймал лишь усталый взгляд. Да… какая в конце-то концов разница. Завтра — она подпишет мне смертный приговор, а сейчас пришла, наверняка, чтобы что-нибудь о пире сказать. Мне так хотелось кому-нибудь выговориться, рассказать о том, о чем даже сестра не знала. И я решился.
— Можешь… дать стакан воды? — попросил я. — Объясню…
Ласла, одной рукой налила из прозрачного пузатого графина воды мне в высокий, стеклянный стакан. Налила, а потом, подумав, капнула туда пару капель снотворного, что в зеленом флаконе стояло тут же, на тумбочке. Протянула мне. Я выпил — в горле от слез пересохло — и выдавил из себя благодарную улыбку. А потом, вернув стакан на тумбочку, я начал:
— Знаешь… одно воспоминание очень… въелось в мою память. Потом, я сколько бы о нем не думал… мне все казалось, что именно оно меня подкосило. Там, у себя дома, я, прежде чем заболел, поступил в университет. Не знаю уж, есть у вас здесь университеты или нет…
— Есть, не отвлекайся, — прервала меня Ласла. — Это не так существенно. Просто говори, я пойму, даже если что-то будет не так, как у нас.
— Хорошо, спасибо, — поник я от ее равнодушия, но все же продолжил — отступать было поздно. — Так вот… когда я пришел на самое свое первое занятие, то там был преподаватель. Дедушка, может, лет шестидесяти, а то и больше. Старой закалки. И он, кажется, привык делать все как тогда делали, в его времена. И он попросил нас всех познакомиться. Ну… подняться, представиться, сказать сколько тебе лет, откуда ты и, самое главное, чем увлекаешься. Для всех моих однокурсников это было такой неприятной процедурой… никто не хотел рассказывать о себе что-то такое, личное. Для меня это тоже было обременительной обязаловкой. Но, знаешь… я сидел и слушал, как они встают и говорят одно и то же. Мы смотрим фильмы и слушаем музыку. Самым оригинальными ответами среди всех, которые я слышал, были — я гуляю с друзьями и я играю в компьютерные игры. Я сидел и думал, что скажу сам… а когда поднялся, то сказал то же, что и все. И я думал, что это нормально. Ну… все такие, нет ничего плохого в том, чтобы быть как все. А потом, когда я сел, встала девушка… и сказала, что она читает книги, создает макеты из картона и… и черт возьми вышивает крестиком…
Я запнулся и тяжело вздохнул.
— И что же в этом такого? — спросила удивленно Ласла. — Всегда, в каждом обществе найдется не такой, как другие…
— Да я… понимаю, — кивнул я устало. — Но знаешь… я ведь себя всегда таким особенным считал. Не знаю почему, но мне всегда казалось что я делаю что-то не так, как остальные, лучше. А эта девушка просто поставила меня на место. Просто… заставила меня чувствовать себя ущербным. Не знаю почему меня это тогда так больно укололо. Я просто подумал… а если я ничего не создаю, ничего не делаю и даже не знаю, чего я хочу от жизни — то… какой же я особенной? Какой вообще всем этом смысл? Я поступил в университет, который выбрали мои родители, я ничем не увлекался и ничего не делал. Я мог рассказать кучу забавных историй из своей жизни, но на все эти истории мои друзья всегда говорили — оооо, я тебя так понимаю, у меня было то же самое. И тогда мне впервые показалось, что меня просто… нету. Не существует. Я, чертов я, не существую как что-то отдельное — я просто часть. Один волосок на теле какого-то огромного животного, волоски которого