Ант ворвался в гостиную через несколько секунд.
— Ант, зови Бернса.
— Ты сказал?
— Да! Зови скорей!
Я слышала, но мне ни до чего не было дела — я заливала грудь Марка слезами и не могла остановиться.
Не знаю, когда появился Бернс. Наверное, он сделал что-то волшебное, потому что я внезапно успокоилась, еще шмыгала носом и прерывисто вздыхала со всхлипами, но уже не рыдала.
Ант пришел с чашкой воды, приподнял мою голову с груди Марка и поил как ребенка, не давая чашку в руки. Я глянула на него. Он смотрел, как я пью, с теплотой в которой можно было раствориться. И я вдруг смутилась, слабой рукой отвела чашку и уткнулась лицом в грудь Марка.
— Это правда ты?
— Я, моя птичка Ева. Это правда я.
Да, с самой первой встречи он называл меня птичкой.
— А я ста-арая-аа, — я опять занюнила.
Снова покатились слезы. Марк сцеловывал их.
А-ааа…
— Тебе не противно целовать старуху?
Марк засмеялся.
— Да хоть сто раз старуха. Это же ты, моя Голубка. И скоро станешь молодой. Бернс подлечивает тебя постоянно. Скажи, Бернс.
— Да-да, — радостно зачастил целитель, — я запустил регенерацию, восстановление всех органов и процессов в организме.
— Именно поэтому мы старательно избегали разъяснений, беспокоясь о тебе, но ты сама все время пыталась нас прогнуть на откровенность.
Марк нежно заправлял мне за ухо выбившиеся из узла волос прядки.
Я по поводу своего вида не беспокоилась, знала, что плачу красиво, без гримас, просто истекаю слезами. Веки от слез набухают, приобретают восковую прозрачность, глаза восточную раскосость, губы становятся припухшими и очень яркими, будто после поцелуев. Что Марк тут же и подтвердил, глядя на мои губы, наклонился и ненастойчиво, нежно поцеловал.
Я опустила ресницы, чтобы не выдать своего смущения и удовольствия.
— У меня нос красный.
— И сопливый, — Марк взял протянутый Антом платочек, прижал к моему носу, — дуй.
Оказывается, Ант так и сидел на полу возле дивана и держал меня за руку, а я даже не заметила.
Я отняла у Анта свою руку, у Марка платок и высморкалась сама. Платочек из тонкого батиста моментально промок, и я хотела спрятать его в вырез халата: не отдавать же сопливый обратно. Ой, мокрый, холодный, и я передумала, сунула платок в запах полки халата. Взгляд Анта прикипел к моей груди, пока я суетилась с платком. Он поднялся с пола, приподнял мои ноги за икры, уселся на диван, чуть потеснив мою попу, и уложил их к себе на колени, старательно прикрывая полами халата.
Ну вот что они устроили? Моя спина на коленях Марка, ноги на коленях Анта, и моя попа посередине. Идиллия, которую я не понимаю.
— Ты какой возраст хочешь? — не унимался Марк.
— Двадцать шесть.
Тут удивился Ант:
— Почему двадцать шесть, а не двадцать пять или тридцать? — развернулся корпусом ко мне, готовясь внимать.
Бернс еще сделал надо мной несколько пассов руками и вышел.
Я помялась, а потом пояснила:
— Этот возраст мне подарила дианетика.
Говорят, вчерашний день уже не существует. Говорят, память лжёт. Мне было плевать на то, что говорят умники — я помнила. Помнила время, когда Гранина со мной еще не было. Помнила время, когда я была с ним, когда мы были вместе. Помнила время, когда его не стало с нами. И я решила рассказать.
— Мне было двадцать девять, когда погиб мой муж. Когда ты погиб, — я с упреком глянула на Марка.
В тот год я потеряла Мирона. Мой Гранин погиб, а я осталась с двумя детьми — пятилетней Китькой и годовалым Тимой.
— И была я тогда немножко сумасшедшей, может, и не немножко, но внутри. Снаружи все выглядело вполне пристойно: как выяснилось еще в юности, я была мастером имитации душевного здоровья — притворялась нормальной очень умело, но иногда совершала очень странные поступки.
Вздохнув и по очереди внимательно посмотрев на мужчин, я продолжила:
— Одним из таких поступков было посещение одитора дианетики по рекомендации моего кума, крестного Тимы.
— У Китти крестный Игорь. А у Тимки кто? Я не помню.
— Сережка, младший Мордвинов. Я с мамой Тоней поддерживала отношения до самой ее смерти, а Сережа всегда ко мне хорошо относился в отличие от двух старших Мордвиновых.
— Да. Я помню, — чуть помрачнел Марк. — Мне всегда казалось, что Серега к тебе неровно дышит.
— Я не знаю, как он ко мне дышал, но мы об этом никогда не говорили. Так вот. Поскольку оплата сеансов была невелика, протеста во мне это не вызвало, и я два раза в неделю ходила на одитирование.
— А это что за чудо? — снова перебил Ант.
Марк слушал молча, и видно было, что мой рассказ заставляет его страдать.
— Дианетика переводится с греческого, как «через» «разум». Это название учения, которое создал американец Рон Хаббард. Согласно его учению, причинами психосоматических заболеваний человека являются «энграммы» — болезненные моменты, испытанные человеком в прошлом, при чем не только в текущей жизни, но и в предыдущих, то есть наличие таковых предполагается по умолчанию. Так вот, заново проживание этих болезненных моментов, как бы избавляет от них. Происходит очищение — клир. Одитор — своего рода бухгалтер-аудитор, который помогает выявить проблемы в подсознании и сделать их доступными для аналитической части разума*.
(* Справка о дианетике из инета.)
Я задумалась вспоминая.
Через два года после гибели Мирона, Сережка подогнал мне идею и даже договорился через своих знакомых с одитором. Предполагалось, что сеансы одитирования решат мои проблемы: с болью в спине, с депрессией и печалью. Я избегала называть свою тоску по Мирону горем. Само это слово вызывало потоки слез и тихую истерику. Тихую и только тихую, потому что я крепилась изо всех сил, чтобы не пугать детей. И от этого было еще тяжелей.
Одитирование выглядело очень странно, зато очень хорошо отвлекало меня от мыслей о Мироне, вот честно, даже лучше, чем дети. Да о чем и говорить?! Дети были постоянным напоминанием о нем, а вот держание в руках жестяных банок из-под пива и «вспоминание» своих прошлых жизней… Это да! Шапито на выезде.
Мало того, что я себя чувствовала крайне глупо, старалась не выдавать своего изумления и не смеяться, так еще, закрыв по рекомендации одитора глаза, «вспоминала» нечто странное. В своих «воспоминаниях» я не всегда была человеком.
Самое первое «воспоминание» было о том, что я — прямоходящий, небольшой динозавр, примерно размером с африканского страуса, т. е. около трех метров ростом. Прыгучий, «бегучий», очень подвижный всеядный ящер. Да, самое главное, ящер с довольно длинным подвижным хвостом.
И этот вот хвост мне неаккуратно откусил кто-то из более крупных хищных динозавров. Собственно, где-то откусил, где-то вырвал несколько позвонков вместе с мясом. Это была боль!
Предположительно это решало вопрос с моими болями в спине. То есть у меня спина болела не потому, что я таскала довольно тяжелых деток, пересаживая с бедра на бедро и получила смещение позвонков, а потому что когда-то в прошлых жизнях мне откусили не слишком аккуратно хвост. Боль была почти такой же, как в моей реальной жизни, где я не теряла конечностей, всего-то потеряла сердце, душу и, скорее всего, мозги, судя по тому, что сидела и держала в руках пустые пивные банки.
На самом деле одитирование дало свои плоды. Я слегка очухалась и смогла не столь мрачно смотреть на свою жизнь, видимо, сидение с банками в руках подействовало отрезвляюще, да и спина почему-то стала меньше болеть. Кто его знает почему. Может, действительно, мне удалось отделить кейс* динозавра с оторванным хвостом от кейса себя любимой. И получилось, как в присказке для детей: «у кошки боли, у собачки боли, а у Евочки не боли». Как-то так.
(* Кейс — это жизненная история, включающая в себя всю информацию об индивидууме.)
Я была искренне благодарна одитору Мише и его жене Лене. После сеанса Лена поила нас чаем, и я могла поговорить на отвлеченные темы со взрослыми людьми (с детьми-то я разговаривала с утра до вечера). Мы так подружились, что еще некоторое время после завершения сеансов, пока я не сменила квартиру, супруги приезжали к нам в гости: поболтать, потискать Китьку и Тимку. У Лены и Миши дети уже были студентами, а мелкая Китька и еще почти младенец Тимка пришлись им очень по душе.
И еще я была благодарна куму за то, что вытащил меня из замкнутого мирка. Таким благом было туда-сюда проехаться по летнему городу, глядя по сторонам из окна троллейбуса. И побыть пару-тройку часов предоставленной самой себе. Китти и Тимку я оставляла с семьей стариков-соседей.
Тетя Таня и дядя Вася своих детей не имели, внучатые племянники выросли и жили где-то далеко. Жизнерадостные детки легко называли их дедулей и бабулей, что было бальзамом на сердца стариков, потому они были рады посидеть с моими малыми.
После гибели Мирона я осталась одна-одинешенька. Родители были за границей, и я не стала подпрягать их к своим проблемам. Даже не сразу сообщила, что овдовела. Других родственников не было.
Моей Ленки рядом не было. А по телефону не наговоришься, да и чем бы она могла мне помочь, у нее у самой было проблем выше крыши.
Была бывшая свекровь, мать моего первого мужа Генки, с которой, как ни странно, у меня были очень душевные отношения, но ее я тоже не беспокоила. Знала, что та со всей душой впряглась бы в мою ситуацию, только там еще был старший брат Генки, который почему-то всегда смотрел на меня косо, без следа приязни. Ну и, конечно, мама ему самому была нужна. Там были свои внуки.
Контактов с родителями Мирона я старательно избегала.
Я чисто символически приплачивала тете Тане — та на нормальную оплату не согласилась — и покупала старикам продукты. По договору с одитором время посещения почти совпадало с дневным сном детишек, так что тете Тане не нужно было сильно колбаситься с мелкими, только покормить и спать уложить.