Тут я начинаю хихикать и возражать:
— Все не так было. Ты сам мне намекнул. Ты смотрел на меня как кот на миску со сметаной.
— Ну было такое, но ты сама про расплату спросила.
— Пожалуйста! Буду вам душевно признательна!
— Душевно?
Мне показалось, что подполковник не сердился, а веселился, хотя сохранял суровую мину — ну да, морда кирпичом, а глаза смеются. Только расслабляться и приходить в благодушное состояние было нельзя, не понятно ведь, с чего он веселится. К добру ли.
— К сожалению, у меня кроме кольца ничего нет. А его я должна сохранить — из-за него весь сыр-бор.
— Так уж ничего и нет? — он выразительно посмотрел на меня, чуть прикусил нижнюю губу и высоко вздернул левую бровь.
«Блин, у него брови живут самостоятельной жизнью и говорят вместо него все, о чем он не договаривает. Вот что это сейчас было? Он предлагает расплатиться натурой?»
Я не стала жеманиться и, глядя ему в глаза, спросила:
— Я хочу уточнить, правильно ли вас понимаю: вы имеете в виду меня саму?
— А ты готова?
«Ну вот, он на «ты» перешел», — мелькнула мысль.
— Хорошо. Я готова.
«Может, меня вообще задержат за «взятку». И не придется никуда ехать. Не в тюрьму же меня за это посадят».
Насколько бы уверенно он ни держал лицо (даже брови молчали), все же тень удивления я заметила. Надо сказать, я и сама удивилась. По идее я должна была мчаться отсюда впереди собственного визга, однако вместо этого вступила в какую-то сомнительную игру, которая, надо сказать, почему-то приносила мне удовольствие. В груди зарождались в равных долях ужас и возбуждение, а внизу живота набухал горячий беспокойный ком.
«Что я здесь делаю? Надо честно признаться самой себе. Я не хочу уезжать с родителями и Генкой. Я не хочу в чужую страну. Если, чтобы остаться, нужно отдаться этому военному, я сделаю это с удовольствием». А вслух неожиданно для себя произнесла:
— Я не хочу уезжать с семьей, но спорить с ними не в силах. Вот, незадекларированное украшение. Арестуйте меня. Посадите в тюрьму. Что угодно, только не отпускайте меня, не дайте уехать. Пожалуйста!
Он оторвал руку от столешницы и поманил меня к себе.
Заставляя себя хотя бы мысленно сохранить собственное достоинство, я подумала: «Хорошо еще пальчиком не поманил, и без команды «к ноге». А то же я на все согласна, не правда ли?» И еще про себя фыркнула: «Сарказма маловато. Можно подумать, не согласна. Как? Ну как я на это решилась?»
Помедлив, поднялась со стула. Стояла, вцепившись пальцами в край стола, и смотрела ему в глаза. Тело превратилось в неподъемную колоду, ноги не хотели двигаться, так что нужно было как-то собраться и не топать к нему походкой зомби.
Он приглашающе качнул головой, и я отмерла. Походки от бедра не получилось, скорее, это был строевой шаг. Обошла стул, на котором сидела, стол и остановилась рядом с ним. Сердце бухало в горле. Я закрыла глаза и сглотнула, стараясь протолкнуть воздух.
Я почувствовала его руки, на мгновение показалось, что кружится голова в падении: «Только бы не хлопнуться в обморок». Я глянула, чуть разомкнув веки. Кружение на самом деле было — просто он развернул меня и усадил к себе на колени. И все… к чему я готовилась не случилось. Он не стал меня лапать. Я осмелилась и подняла на него взгляд, распахнула ресницы. Наши лица были близко-близко, и он в упор меня разглядывал: губы, нос, щеки, глаза. Глаза в глаза. Удивилась. Я его совсем не боялась.
Годы спустя я поняла, что с того самого момента, как оказалась у него на коленях, мне было комфортно, уютно, будто, наконец, попала домой. К себе домой. И с родителями, и у бабушки, и в школе, и в универе, и с Генкой я всегда старалась быть удобной. Родители никогда не внушали мне простую мысль, что «всем не угодишь», наоборот… «Ты же девочка!» И никто никогда не интересовался насколько удобно мне. И поэтому всегда я была вежливой, насколько возможно приятной и настороженной — окружающий мир меня пугал непредсказуемостью и завуалированной враждебностью.
— Мирон, был настолько любезен, что в процессе наших договоренностей усадил к себе на колени. Мне было так уютно и спокойно, как никогда в жизни. Мне не хотелось, чтобы этот человек отпускал меня.
— И я был так любезен, что к своему собственному удивлению, предложил этой дивной девочке руку и сердце. Я — убежденный холостяк, в 35 лет ни разу не женатый. И девочка меня еще не раз потом удивляла. Наверное, поэтому никакую другую в своей жизни я больше не желал так, как ее, и кроме нее.
Умиротворение, что я вдруг ощутила сидя на коленях у этого человека, было неожиданным, невероятным.
Поэтому, я вздохнула и обняла его, когда он придержал за плечи и широкой ладонью прижал мою голову к своему плечу, а потом спросил:
— Маленькая, храбрая птичка, что ж семья тебя не пожалела? — коснулся губами моей макушки. — Ты выйдешь за меня?
Я чуть отстранилась и снова подняла на него глаза. Мне захотелось немедленно согласиться, но был больной вопрос, и его нужно было решить:
— Только через постель.
Он оторопел:
— Неожиданно.
— Пожалуйста, мне это нужно! А вдруг мы не подходим друг другу? Вдруг я вам не понравлюсь?
— Или я тебе?
— Или вы мне. Если это будет так, как с моим мужем, то лучше я одна останусь до конца моих дней.
— Тебе есть, с кем еще сравнивать?
— Нет, мой муж — единственный мужчина. И я два раза целовалась с одноклассником.
— О, Господи, — выдохнул он.
— И еще. Как быть с этим? — я показала свою правую руку с кольцом на безымянном пальце. — Я же замужем. Хотя он и не муж мне уже.
Он поддел пальцами мой подбородок и поцеловал. Сначала легко, едва касаясь губами моих губ, а потом глубоко, не скрывая жгучего желания, и я потерялась в пространстве, и была согласна на все, но он остановился, снова прижал мою голову к своему плечу и, сдерживая бурное дыхание, — я поняла, что остановиться ему было нелегко — сказал:
— Еще не сейчас, моя хорошая. Сначала тебя нужно освободить от бывшего мужа.
— Сейчас! — о муже в тот момент я не хотела ничего слышать.
Мужчина взял мое лицо в ладони. Что он увидел в моих глазах — отчаяние, решимость, жажду — не сказал, а мне слова были не нужны, тогда казалось, что навстречу ему я распахнула душу до донышка.
— Хорошо, птичка, но не здесь.
Что-то лукавое промелькнуло в его глазах:
— Или тебе нравится этот стол?
Я смутилась, опустила голову и судорожно вцепилась в его руку, что как железный обруч охватывала мою талию. Ага, и только тогда поняла, что кое-что еще — очень твердое — подпирало мои ягодицы.
Он поднялся из кресла, поставил меня на ноги и повел из кабинета и здания вокзала.
Мы вышли на привокзальную площадь. Он держал меня за руку и вел за собой. Усадил в автомобиль. А минут через пятнадцать остановил машину перед каким-то жилым домом. Я практически ничего не видела вокруг, только следила за своим дыханием, чтобы не поддаться панике. Как только он отпустил мою руку и между нами появилась, хоть небольшая, но дистанция, решимость начала меня покидать. Он практически вынул меня из салона, провел по лестнице в два марша и открыл дверь в квартиру.
Он все делал сам. Усадив меня на банкетку в прихожей, встал на одно колено и освободил меня от босоножек. Поднялся, склонился надо мной, втянул носом воздух.
— Дорога дальняя, погода жаркая. Нам обоим нужно освежиться.
Привел в ванную комнату, и, ни слова не говоря, раздел меня, и разделся сам, и втащил меня в душевую под теплые струи воды, намылил две губки, одну вручил мне, а второй начал путешествовать по моему телу. Он снова опустился на одно колено, чтобы омыть мои ноги, а поднимаясь одарил короткими поцелуями мой вздрагивающий от смущения живот. Я повторила его действия, присела и омыла ему ноги, а поднимаясь, зажмурившись, потерлась щекой о твердо стоящий член.
«Боже, какой он красивый!» Телом он был похож на моего отца на фотографиях, когда папа в молодости занимался спортивной гимнастикой. Без излишней мощи гармонично развитые мышцы шеи, плеч, рук, груди, пресса, ног — все рельефное, будто вылепленное умелым скульптором. И я все это оглаживала мыльной губкой. А он опустил руку к низу живота и пальцами несколько раз коснулся складок моего лона, и меня пробило.
Если бы он не держал меня второй рукой за талию, я бы упала. Меня выгнуло, толкнуло грудью в его грудь. Я запрокинула голову, и закричала, и чуть не захлебнулась водой, льющейся из лейки душа. Меня оглушило это невероятное удовольствие. Он прижал меня к себе, и я услышала удивленное:
— Ого!
«Это был оргазм? Как с Котом? Ого!»
— Как тебя зовут?
— Ева. Евдокия Алексеевна Берг, по мужу Мордвинова. А вас?
— Мирон Астахович Гранин. Мирон, и на «ты». Поняла?
— Поняла.
Он тихонько засмеялся, продолжая прижимать меня к себе. Я щекой чувствовала этот смех внутри него как урчание кота, и горячий ком опять начал зарождаться у меня в животе.
— Ну вот, познакомились. Можно продолжать знакомство дальше.
Но он не потащил меня спешно в спальню, неторопливо промыл мои длинные волосы, позволил помассировать с шампунем и ополоснуть свои очень короткие, завернул меня в огромное мягкое полотенце, накинул на себя банный халат, отнес меня на кухню и усадил в уютное кресло.
— Чай, кофе?
— Чай.
Он вскипятил чайник, заварил мне чай, а себе кофе, точными, экономными движениями выставил чашки с блюдцами, мне в чай щедрой рукой добавил белого рома, а себе в кофе — коньяка, подтолкнул ко мне вазочку с печеньем и тарелку с сырной нарезкой.