Но правда и в том, что “молодогвардейцы” с кочетовцами все-таки были своими, органически близкими режиму, отправившему танки в Прагу, а “новомирцы” оставались чужаками. И потому “Письмо одиннадцати” добивало “Новый мир” – еще в 1968 году Твардовского хотели заменить на активного лоялиста, редактора “Знамени” (в течение тридцати пяти лет) Вадима Кожевникова, и, в сущности, судьба либерального направления в идеологии и культуре была решена. Подписанты, при всех их стонах и жалобах на либералов из ЦК, не могли этого не знать. Или не чувствовать. В этом смысле это была подлая акция. Иначе бы на защиту “Нового мира” не встали такие вполне лояльные режиму писатели, как Симонов, Исаковский, Сурков, Смирнов.
“Новый мир” ответил редакционным материалом, в весьма изысканной и деликатной манере обвинив оппонентов в “идейно-художественной невзыскательности, слабом знании жизни, дурном вкусе, несамостоятельном письме”. Смысл дискуссии, да и сам пафос работы “Нового мира” был очевиден для всех. Еще раньше Всеволод Кочетов, который редактировал “Октябрь” до самой своей смерти в 1973 году (он покончил с собой), сказал: “Делают вид, что целят в эстетику, а огонь ведут по идеологии”. (В 1969-м появится пародия Зиновия Паперного на роман Кочетова “Чего же ты хочешь?” под названием “Чего же он кочет”:
“– Две заботы сердце гложут, – чистосердечно признался Феликс, – германский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что-то делать надо. И еще одна закавыка. Давно хотел спросить. Скажи, пожалуйста, был тридцать седьмой год или же после тридцать шестого сразу начался тридцать восьмой?
– Тридцать седьмой! Это надо же! – уклончиво воскликнул отец. Его взгляд стал холодней, а глаза потеплели…
– Прости, отец, опять я к тебе, – сказал Феликс, входя. – Так как же все-таки: был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.
– Не был, – ответил отец отечески ласково, – не был, сынок. Но будет…”)
Почему “патриотическое” направление было роднее советской власти, хорошо объяснил редактор “новомирского” раздела “Политика и наука” Юрий Буртин, человек, для которого журнал был смыслом жизни, а Твардовский – кумиром. В начале 1990-х мы часто разговаривали с Юрием Григорьевичем, суховатым, безукоризненно интеллигентным человеком с твердокаменными демократическими принципами, и в одном из интервью он сказал мне: “Главный противник «Нового мира» виделся в то время в виде откровенного сталинистского реставраторства… Чем дальше шло мирное время, тем слабее становилась главная опора системы – официальный марксизм. Ее надо было не заменить, а дополнить, достроить. Такой дополнительной опорой становилась государственно-патриотическая идеология, представителями которой как раз и были «Молодая гвардия», а потом и «Наш современник». Сильно в обиду их никогда не давали… «Новый мир» был выразителем антитоталитаристской линии, «Молодая гвардия» стала одной из форм охранительства, удержания системы, придания ей дополнительной убедительности”.
Дневники Буртина за 1969 год. Запись от 26 июля об “огоньковском” письме: “Так о нас еще не писали: «Именно на страницах “Нового мира” печатал свои “критические” статьи А. Синявский, чередуя эти выступления с зарубежными публикациями антисоветских пасквилей»”. В середине 1960-х Буртин сорвал защиту собственной диссертации о Твардовском, выразив публично благодарность Андрею Синявскому, который уже в это время отбывал срок. (Кстати, в указателе за 1965 год в 12-м номере “Нового мира” была сохранена строка с публикацией Андрея Синявского – неслыханная наглость или безалаберность?) 31 июля: “В газете «Социалистическая индустрия» «Открытое письмо главному редактору “Нового мира” тов. Твардовскому А.Т.» от Героя Соцтруда токаря Захарова – обычная журналистская стряпня, в хамском тоне”.
Сразу после своей отставки Твардовский с неожиданным воодушевлением рассказывал коллегам, что в ЦК новой редколлегии ставили задачу делать журнал не хуже, журнал “качественный”. Значит, понимали, что такое уровень либерального “Нового мира”, который после Александра Трифоновича редактировали все сплошь сероватые личности, включая бывшего зама того же Кочетова Владимира Карпова (не зря в секретариате ЦК кто-то предлагал слить “Новый мир” с “Октябрем” и решить проблему).
Юрий Буртин однажды показал мне “Письмо одиннадцати”. Оно было набрано экономным “огоньковским” шрифтом, пережившим Софронова и дотянувшим до Коротича. Теми же самыми буквами того же кегля потом взрывались идеологические основы советской власти. Сейчас шрифтовых гарнитур куда как больше, чем при Советах. Но иной раз кажется, что сквозь них проступает та самая – единая и единственная – конструкция шрифта и начальственного окрика, несущегося из телевизора. Шрифта и окрика, способных играть роль кувалды.
От искренности к правде
Формально история “Нового мира” Твардовского закончилась решением бюро секретариата правления Союза писателей (СП) СССР от 9 февраля 1970 года о выводе из состава редколлегии ключевых сотрудников журнала: Владимира Лакшина, Алексея Кондратовича, Игоря Саца, Игоря Виноградова. Вслед за этим последовало предсказуемое заявление Александра Твардовского об отставке. Еще 10 февраля Александр Солженицын убеждал главного редактора остаться, чтобы с небольшим числом верных сотрудников пытаться хотя бы что-то делать. 11 февраля “Литгазета” напечатала решение “бюро секретариата правления” об изменениях в редколлегии и появлении в ней идеологически правоверных функционеров. Впоследствии завсектором отдела культуры ЦК Альберт Беляев, курировавший литературу, признается, что секретариату СП была дана жесткая инструкция на удаление Твардовского.
12-го Александр Трифонович запишет в своих рабочих тетрадях: “Укладываю вещички”. Февральский номер журнала, который был полностью сформирован старой редакцией, подписал в печать уже новый редактор Валерий Косолапов, бывший руководитель издательства “Художественная литература”, уже знакомый нам как публикатор “Бабьего Яра” Евтушенко, то есть личность, как и многие в те времена, нелинейная. И потому создалось впечатление сохранения линии “Нового мира”. Юрий Буртин подал новому редактору заявление об уходе и одновременно написал коллегам письмо: оставаясь в редакции, “мы становимся прямыми и очень ценными соучастниками преступления, орудием в руках организаторов сталинского переворота”.
К концу существования старой команды “Нового мира” уже громили Солженицына, с которого в 1962-м началась масштабная слава журнала, а сам главный редактор оказался запрещенным автором: поэму “По праву памяти” не пропустила цензура. В январе 1970-го поэма была напечатана на Западе: в итальянском журнале “Эспрессо”, в “Посеве”, в приложении к “Фигаро”. “Что – я? Кто – я? – записывал 16 января 1970 года в дневнике Твардовский. – Главный редактор «Нового мира» или автор опубликованной в зарубежных изданиях поэмы, ранее запрещенной дома цензурой?” Такая ситуация была для него совсем уж необычной и некомфортной, и он даже соглашался выступить против публикаций на Западе, но только если поэму обсудят на секретариате Союза писателей. Все это оказалось пустыми хлопотами.
По оценке Владимира Лакшина, которого “Трифоныч” видел своим преемником, Твардовский проникся журналом как миссией году в 1960-м. После публикации “Ивана Денисовича” в ноябре 1962-го, уже в 1963-м, пошли слухи об отставке Твардовского и массированная атака на “Новый мир” в печати, в том числе в “либеральных” “Известиях”, с которыми “Новый мир” делил типографию – как раз тогда Мэлор Стуруа разгромил публикацию в “Новом мире” путевых заметок Виктора Некрасова: фельетон назывался “Турист с тросточкой”. 23 апреля 1963 года Лакшин записывает ключевые слова Твардовского о миссии журнала: “У нас нет верного понятия о масштабе дела, которое мы делаем. Для современников всегда иные соотношения, чем в истории. Камер-юнкер Пушкин мог казаться кому-то третьестепенной подробностью в биографии могущественного Бенкендорфа. А выходит наоборот. Ильичева (Леонид Ильичев – секретарь ЦК КПСС по идеологии. – А. К.) забудут, а мы с вами останемся”.
В 1965-м, к сорокалетию “Нового мира”, редколлегия опубликовала свой манифест. Тезисы статьи Твардовского “По случаю юбилея” готовили Владимир Лакшин и Александр Дементьев (его в 1966 году вместе с Борисом Заксом снимут с должности, нанеся ощутимый удар по Твардовскому; Лакшин же проработает замом главного, так и не будучи официально утвержденным в должности). И хотя “передовица” была покорежена в наиболее острых местах цензурой, ее можно считать политическим и эстетическим кредо главного редактора. Здесь есть слова и о Солженицыне, и об отказе от “подмалевывания жизни”, и о том, что правда, которая публикуется на страницах журнала, не может быть использована “врагами из буржуазного мира”. “Мы приветствуем споры, дискуссии, как бы остры они ни были… не намерены уклоняться от постановки острых вопросов и прямоты в своих суждениях и оценках. На том стоим”. Это “На том стоим”, вычеркнутое, кстати, цензурой, еще долго потом вспоминали Твардовскому.
“Новый мир” Твардовского – это еще и набор эстетических ограничений. Главный редактор принимал только ту прозу, которая ему нравилась. Он не был диссидентом, не любил “эстетства”, поэтому в “Новом мире” не печатались многие сильные писатели – их проза не соответствовала вкусу главного редактора. Непростым было его отношение, например, к Юрию Трифонову, несмотря на их приятельское соседство по дачам в писательском поселке Красная Пахра. Твардовский успел напечатать в декабре 1969-го первую повесть Трифонова из цикла “московских” – “Обмен”, но не разглядел в ней прорыва в отечественной прозе: моральные конфликты в среде нарождавшегося городского среднего класса позднего застоя были неинтересны Александру Трифоновичу. Что касается политических нюансов, то и здесь многие на “первом этаже”, где в “Новом мире” сидели редакторы, имели претензии ко “второму этажу”, где располагались Твардовский и члены редколлегии. Чересчур острые материалы, которые поставлял “первый этаж”, были нередко заведомо непроходными для журнала, выпуски номеров неизменно и мучительно задерживались. Собственно, в логике “первого этажа” и писалась книга Солженицына “Бодался теленок с дубом”. Но невозможно было требовать от подцензурного журнала поведения диссидентского и самиздатовского, иначе он немедленно прекратил бы свое существование. А для Твардовского, как писал Буртин, важно было сохранить журнал – “чтобы продолжать борьбу”.