о ни неологизмов, ни словечек из областных словарей”. Стихи Миллер – то, что сегодня назвали бы snapshots, мгновенное фото – пейзажа, сплетенного с чувством, в котором есть что-то от кинозарисовок Тарковского-младшего в “Зеркале”. Или от стихотворения 1942 года Тарковского-старшего “Белый день” (так назывался сценарий фильма Андрея Тарковского, который потом стал “Зеркалом”): “Камень лежит у жасмина. / Под этим камнем клад. / Отец стоит на дорожке. / Белый-белый день”. А зеркало, наверное, возникло из тех самых “Первых свиданий”, где “сумасшедший с бритвою”: “Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла”.
“Зеркало”, которое выпускали в прокат с той же осторожностью, с какой дозволяли публиковать стихи отца режиссера, – фильм шел в каких-то окраинных кинотеатрах, – добавило славы обоим Тарковским. Но цену-то себе Тарковский-отец знал давно: в сборнике 1966 года стихотворение “Рукопись” (“Я кончил книгу и поставил точку / И рукопись перечитать не мог. / Судьба моя сгорела между строк, / Пока душа меняла оболочку”) было опубликовано с посвящением Ахматовой. И посвящением неслучайным: про “сгоревшую между строк судьбу” Анна Андреевна сказала, что это должна была написать она. А ведь при том, что Ахматова, как замечает поэт в одном из писем, была кокеткой, “ее рукой водили ангелы”. В письме Анне Андреевне незадолго до ее смерти Тарковский скажет: “Вы написали за всех, кто мучился на этом свете в наш век, а так еще не мучились до нас ни в какие времена”.
Посвящение от поэта – иногда сугубо ремесленная строка. Однажды у своей дочери Марины Тарковский спросил, какое стихотворение она хотела бы видеть посвященным себе. Она назвала “Оливы”. Посвящение “Марине Т.” состоялось.
Атрибутировать же адресатов любовной лирики, казалось бы, просто, но Марина Тарковская в своей мемуарной книге “Осколки зеркала” в ряде случаев выражала сомнения: те же “Первые свидания”, считала она, посвящены не Татьяне Озерской, последней жене Тарковского, ставшей вдовой, а его юношеской любви Марии Фальц – среди еще семи стихов, включая “Как сорок лет тому назад / Сердцебиение при звуке / Шагов…” А кто такая “Отнятая у меня, ночами / Плакавшая обо мне…”? А “Верно, еще рассыпается гравий / Под осторожным ее каблуком” – под чьим каблуком?
Любовная лирика Тарковского, если верить тем же мемуарам Марины, контрастировала с тяжелыми для дочери бытовыми эпизодами, связанными с горячо любимым отцом.
Известны два важных письма поэта сыну. Одно – подростку, другое, знаменитое, 1983 года, – измученному советскими властями Андрею, не возвращавшемуся в СССР после съемок “Ностальгии”, наверняка перлюстрированное и, конечно, инициированное кем-то извне.
Первое: “Я так хорошо помню, как ты родился, мой милый. Мы с мамой ехали до Кинешмы поездом, а оттуда на лошадях до Завражья. Волга должна была вот-вот тронуться. Мы ночевали на постоялом дворе, и я очень беспокоился за мамочку. Потом родился ты, и я тебя увидел, а потом вышел и был один, а кругом трещало и шумело: шел лед на Немде…”
Второе: “Дорогой Андрей, мой мальчик! Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки… Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей… твой талант не сможет развернуться в полную силу.
…Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки?..
Папа Ас, который тебя очень сильно любит”.
Тарковский писал это письмо в комнатке Дома ветеранов кино в Матвеевском, на глазах директора “Мосфильма”, который собирался везти это послание в Италию Андрею. Писал и плакал. Судьба в который раз шла “за нами”, являясь иногда в образе личных неурядиц, иной раз – войны, часто – власти. Власти, уничтожившей тираж первой книги, приковывавшей великого поэта к переводам стихотворений народов СССР (“Ах, восточные переводы, как болит от вас голова…”), разлучившей с сыном.
Он не был никаким диссидентом – был поэтом, который имел смелость публично, непререкаемым голосом пророка сказать лизоблюду: “Того, кто говорит, что за песни надо расстреливать, необходимо немедленно лишить слова”.
Поэт на то и поэт, чтобы не обращать внимания на высокие приметы эпохи, как и на низкие детали быта. Поэт – вневременной человек, имеющий наглость и право сказать, что он “посредине мира”, “прямой словарь их связей корневых”, он “вызовет любое из столетий” и “век себе по росту подбирал”. Во всяком случае, такой поэт, как Тарковский. Видевший в поэзии еще и труд:
Что мне в том? Непочатая глыба,
На два века труда предо мной.
Может, кто-нибудь скажет спасибо
За постылый мой подвиг ночной.
Белый свитер Тарковского
Андрей Тарковский. Наверное, сначала, еще в детстве, – “Солярис”. Это ведь фантастика, популярный жанр. Помню, что было завораживающе страшно, а Наталья Бондарчук казалась очень красивой. Возможно даже, что “Солярис” показывали в дачном кинозале, в поселке ЦК. Потом – “Сталкер”. Это уже совсем серьезно. “Андрей Рублев”, “Иваново детство” – все это было в “Иллюзионе”. Году в 1986-м вдруг в кинотеатре “Кунцево” была объявлена чуть ли не ретроспектива Тарковского – абсолютный шок, особенно если учесть, что именно в это время у него были самые серьезные проблемы с государственной властью. Однако после демонстрации нескольких фильмов продолжения не последовало. В 1991-м появилась превосходно иллюстрированная книга Майи Туровской об Андрее Арсеньевиче, подписанная в печать в 1990-м. Режиссер умер, перестройка не то что шла полным ходом, а уже ушла далеко за свои пределы, и такого рода добросовестная работа стала возможной. Трудно сейчас представить себе книгу издательства “Искусство” на мелованной бумаге тиражом 50 тысяч экземпляров. А в десятые годы увидели свет еще более роскошным образом отпечатанные в Италии дневники Тарковского – “Мартиролог”.
Один пошляк несколько лет тому назад горячился: мол, Высоцкий, будь он живой, был бы “с нами”. С кем “нами” – понятно. С “нашими”, с Путиным, с властью. С нынешними диссидентами не совпал бы стилистически, эстетически и уж тем более этически. Это гораздо более глубокое несовпадение, исключающее принятие художником высокого звания “доверенного лица кандидата в президенты”. Тема эта гораздо глубже, чем поверхностное “С кем вы, мастера культуры?”.
Андрей Арсеньевич Тарковский в послании президенту Италии Пертини 25 января 1983 года писал: “Поверьте мне, я не «диссидент» в своей стране и моя политическая репутация в России может даже считаться благонадежной… мои фильмы никогда не были политическими или направленными против Советского Союза, но всегда поэтическими произведениями – было мое желание снимать лишь «свои» картины… а не заказанные руководством советского кинематографа ленты”.
Уверен, Тарковский не был бы “с нами”. Представить его доверенным лицом Путина невозможно. Хотя, например, легко представить вернувшимся после всех мытарств на родину.
Ему не давали работать в Советском Союзе, но, скорее всего, он не попал бы в такт и с Западом: “Джанни (друг Антониони) рассказывал сегодня ужасные вещи об Англии, которой он не узнал после двух лет. Духовная деградация. Деньги и суррогаты вместо духовной жизни”. И тут же – главный мотив, к которому Тарковский постоянно возвращается, мотив свободы: “Странно живут люди. Будто бы они хозяева положения и не понимают, что им дан шанс – прожить ее так, чтобы воспользоваться возможностью быть свободными” (из “Мартиролога”, 21–22 июня 1980; последующие цитаты оттуда же).
Он не был бы с властью. Не был бы с церковью, хотя по-настоящему верил в Бога и оставался одним из немногих настоящих религиозных художников.
Официозу РПЦ, обеспокоенному квартирным вопросом и прочей суетой сует, включая обещание избавления от грехов в результате героической смерти; хоругвеносцам, которых волнует проблема расы и которым приходили в прерывистые блудливые сны сонмища Pussy Riot, было бы неприятно прочитать такое, христианское в подлинном смысле: “Неужели проблемы, донимающие русскую душу, выйдя за пределы русскости, можно назвать суетными?.. Что такое грех? Действие в пользу унижения человеческого достоинства…” (1 октября 1986).
Но едва ли бы он слился в экстазе и с протестной площадью. Не по той причине, что не симпатизировал бы ей, – кто это вообще знает? А потому, что более всего ценил свободу как свободу воли: “Человек вовсе не нуждается в обществе, это общество нуждается в человеке” (23 июня 1977).
Скорее всего, на площади он парадоксальным образом чувствовал бы себя… несвободным.
Иные его размышления по-настоящему вмонтированы в сегодняшний день. Как нравственный ответ столь же пошлым, как и рассуждения о Высоцком, демагогическим формулам о нужде в стабильности: “Какими будут наши дети? От нас многое зависит. Но от них самих тоже. Надо, чтоб в них жило стремление к свободе. Это зависит от нас. Людям, родившимся в рабстве, трудно от него отвыкнуть. С одной стороны, хочется, чтобы следующее поколение обрело хоть какой-нибудь покой, а с другой, покой – опасная вещь” (7 сентября 1970).
Захотел бы он обратно – в рай до “геополитической катастрофы”? Он, человек, замученный агитпропом, Госкино, отделом культуры ЦК, всеми теми, кто не давал ему снимать, не позволял воссоединиться с семьей после отъезда? “Прошел еще один ужасный год. Накануне в магазинах нет ничего. В Рязани масло по карточкам: 300 г на человека в месяц. Жить становится невозможно” (31 декабря 1978). В самом конце жизни квартиру и лечение ему оплатили государственные структуры Франции.
Вот уж кто-кто, а Андрей Тарковский точно не с нами. Он не из нашего времени, с которым не сжился бы – ни здесь, ни там, ни с патриотами, ни с демократами, ни с церковниками, ни с проповедниками политической свободы. Мы слишком нетерпеливы и быстры нынче. Его длинные планы мы не досматриваем до конца. В пейзажах Готланда не видим философского смысла – только голый и плоский, как представления древних о Земле, пейзаж северного острова.