А. К.), я художник, который внес свою лепту в сокровищницу славы советского кино… И денег (валюты) я заработал своему государству больше многих… Я же как остался советским художником, так им и буду, что бы ни говорили сейчас виноватые, выталкивающие меня за границу”.
Это было написано, когда “Ностальгия” уже получила три приза, включая каннский за лучшую режиссуру и ФИПРЕССИ, и до “Жертвоприношения”, которое еще принесет Гран-при Канна и еще один ФИПРЕССИ, но к родному государству-мучителю уже не будет иметь отношения.
В финале “Жертвоприношения”, когда господина Александра, единственного нормального человека, забирает скорая как сумасшедшего, подпалившего собственный дом и давшего обет молчания в обмен на спасение мира от ядерной катастрофы, Малыш, ложась под сухое дерево, спрашивает: “В начале было Слово. Почему, папа?”
Действительно, почему? В год выхода фильма на экраны Андрей Тарковский, измученный советской системой и цензурой, раздраженный равнодушным корыстолюбием того мира, где он провел последние несколько лет, умер в возрасте пятидесяти четырех лет. Если пользоваться едва ли не самыми знаменитыми строками Арсения Александровича, судьба Андрея Арсеньевича “сгорела между строк, пока душа меняла оболочку”. Ответ на вопрос Малыша в дни, когда мир опять близок к катастрофе, приходится теперь искать самим. Без костыля и совета, без Андрея Арсеньевича, без его Доменико, Горчакова и господина Александра. В сущности, искать безуспешно – не имея зеркала, не испытывая ностальгии и не готовясь к жертвоприношению. И девальвируя Слово.
“Вехи” на пути русской интеллигенции
Тарковский визуализировал общественные, философские и даже религиозные поиски послевоенного времени. Наряду в том числе с профессиональными философами – властителями дум. А философская традиция позднего советского периода имела свои истоки. Чтобы понять, откуда она взялась и как развивалась, преодолевая разрыв связи времен, нужно отступить назад, в начало XX века.
Все книги по русской философии или русских философов – это издания перестроечных или ранних постперестроечных лет, времени великих книжных переоткрытий. Собственно, понятие “русская философия” – это по преимуществу поздний XIX и первые десятилетия XX века, включая человеческий капитал “философского парохода” 1922 года. Странным сегодня кажется, что первым знакомством со сборником “Вехи” мы обязаны репринту, вышедшему в издательстве АПН “Новости” в 1990 году 50-тысячным тиражом. И ответственным за выпуск был будущий основатель издательства “Захаров” Игорь Захаров. Но примерно тогда же, а может, и чуть раньше я купил в “Академниге” на втором этаже у Яна Яновича другой сборник статей о той же, в сущности, интеллигенции, освященный именем Солженицына и его статьей “Образованщина”, “Из-под глыб” (YMCA-Press, 1974). Тогда эту антисоветчину уже можно было купить chez les bouquinistes, но не в Париже, а в Москве.
Михаил Осипович Гершензон, затеявший сборник, из принципиальных соображений не показал шести остальным участникам издания статьи друг друга. Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Александр Изгоев, Богдан Кистяковский, Петр Струве, Семен Франк играли вслепую. Прочитав вышедший в марте 1909 года сборник, Петр Бернгардович Струве разразился гневной статьей в “Русской мысли” по поводу материала Михаила Гершензона. Но все это были мелочи по сравнению с той бурей, которую подняли “Вехи” в российском образованном сословии и политическом классе.
Как Анна Ахматова “научила женщин говорить”, так и русская интеллигенция может отсчитывать свою “письменную” историю с “Вех”.
На языке сборников
Нет, не то чтобы русская интеллигенция, по общему мнению начавшая свою историю с реформ Петра Первого, совсем уж не имела письменных свидетельств о самой себе. Хотя с гуманитарным – тем более незаимствованным – знанием на Руси всегда было плохо. Выдающийся философ Густав Шпет называл это явление “невегласие”. Однако в конце концов русская интеллигенция – от Белинского до Герцена, от Чернышевского до Ленина – писала, выступала, действовала весьма продуктивно, хотя и с разными историческими последствиями.
Больше того, выходили и философско-публицистические сборники. Примерно тот же круг участников, что и в “Вехах”, выступил в самом начале XX века под одной обложкой сборника “Проблемы идеализма”. И тем не менее по скандальному эффекту, по заложенной традиции, по насыщенности идеями, попавшими в нерв времени, “Вехи” не сравнимы ни с чем.
С тех пор русская интеллигенция и начала говорить с коллегами и властями на языке коллективных сборников. В 1918-м был отправлен в типографию, придержан из соображений личной безопасности авторов, но затем случайно распространен в 1921 году сборник “Из глубины”, написанный почти теми же авторами и пронизанный антибольшевизмом. В 1921-м эмигранты, увидевшие в советской России воплощение русского имперского духа, затеяли “Смену вех”. В 1974-м в Париже вышла собранная Александром Солженицыным книга “Из-под глыб”, в которой, в частности, была опубликована знаменитая “Образованщина”. В перестройку появились “Иное”, “Иного не дано”, “Постижение”. Потом традиция измельчала, а затем была прервана – по причине тектонических общественных, политических, экономических сдвигов.
Не то – “Вехи”. Они только в 1909 году выдержали несколько изданий. Причем каждое – по три тысячи экземпляров, а последнее – пять тысяч. Интеллигенция была обижена. Социалисты негодовали. Политический пафос сборника не разделили и русские либералы: лидер конституционных демократов Павел Милюков даже выступил с серией лекций, в которых развенчивал идеи “Вех”, полемизируя в том числе с кадетом Струве.
Измена?
Большинство участников сборника прошли примерно одинаковую интеллектуальную эволюцию. Начинали как “легальные марксисты”, полагая, что капиталистическая индустриализация аграрной России – необходимый этап развития страны. Затем обратились к религиозной философии. Попали в 1922 году на “философский пароход” или просто эмигрировали (за исключением умершего в 1920-м Богдана Кистяковского и Михаила Гершензона).
В “Вехах” эти еще сравнительно молодые люди (самому старшему, Кистяковскому, было сорок лет, самому младшему, Франку, тридцать два года) осмыслили идейно-духовные результаты революции 1905 года. “Семь писателей объединились в критике господствующего интеллигентского, материалистического или позитивистически обоснованного политического радикализма”, – писал много лет спустя в “Воспоминаниях о П.Б. Струве” Семен Франк. “Элементарность и грубость идей революции 1905 года, в которых чувствовалось наследие русского нигилизма, оттолкнули деятелей культурного ренессанса и вызвали духовную реакцию, – отмечал Николай Бердяев в “Истоках и смысле русского коммунизма”. – В это время произошла переоценка ценностей миросозерцания русской интеллигенции. Это нашло себе выражение в нашумевшем в свое время сборнике «Вехи», в котором были подвергнуты резкой критике материализм, позитивизм, утилитаризм революционной интеллигенции, ее равнодушие к высшим ценностям духовной жизни… По старой русской традиции интеллигенции борьба за дух была воспринята как реакция, почти как измена освободительным стремлениям”. Позднее в “Самопознании” Бердяев уточнял и политическую суть разногласий “веховцев” с революционной интеллигенцией: “Не могу согласиться на ту отмену свобод во имя свободы, которая совершается во всех революциях”.
Авторы “Вех” били наотмашь.
Николай Бердяев, из статьи “Философская истина и интеллигентская правда”: “Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства”. Он же: “Общественный утилитаризм в оценках всего, поклонение «народу» – то крестьянству, то пролетариату – все это остается моральным догматом большей части интеллигенции”.
Сергей Булгаков, “Героизм и подвижничество”: “Интеллигенция… неизбежно разбивается и распыляется на враждующие между собою фракции… Нетерпимость и взаимные распри суть настолько известные черты нашей партийной интеллигенции, что об этом достаточно лишь упомянуть”.
Михаил Гершензон, “Творческое самосознание” – знаменитое, оправдывавшее всё и задавшее образец оправдания авторитаризма нашими либералами уже в XXI веке: “Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны <…> и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной”.
Он же: “Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: «Все на улицу! Стыдно сидеть дома!» – и все сознания высыпали на площадь… Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома – грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ”.
Александр Изгоев, “Об интеллигентной молодежи”: “Средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист”.
Богдан Кистяковский, “В защиту права”: “Русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности”.
Петр Струве, “Интеллигенция и революция”: “Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул… Интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе”.
“Вехи” имели ярко выраженную антисоциалистическую, антиатеистическую, антиреволюционную направленность. Отчасти это была критика с либеральных позиций. Статья Богдана Кистяковского “В защиту права” разбирала антиправовое сознание русской интеллигенции. Это там был приведен замечательный иронический стишок поэта Бориса Алмазова: “По причинам органическим / Мы совсем не снабжены / Здравым смыслом юридическим, / Сим исчадьем сатаны. / Широки натуры русские, / Нашей правды идеал / Не влезает в формы узкие / Юридических начал”. Но, например, в статье Петра Струве “Интеллигенция и революция” содержался скрытый “наезд” на кадетов, утопленный в общих упреках интеллигенции в радикализме: “В ту борьбу с исторической русской государственностью и с «буржуазным» социальным строем, которая после 17 октября была поведена с еще большею страстностью и в гораздо более революционных формах, чем до 17 октября, интеллигенция внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную прямолинейность выводов и построений, и ни грана – религиозной идеи”.