Упрек с намеком на чрезмерную антиправительственную активность кадетов был, пожалуй, не слишком убедительным. Но подоплеку расхождений лишь впоследствии, в книге “Истоки и смысл русского коммунизма”, разъяснил уже Бердяев: “На поверхности русской жизни либерализм как будто начинал играть довольно большую роль, и с ним должно было считаться правительство. Но самый большой парадокс в судьбе России и русской революции в том, что либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим… Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России”.
Проиграли все: и народники, и радикальные вечные студенты в пенсне, и либералы-англофилы, и призывавшие к духовному обновлению “веховцы”.
Исторические параллели
“Великая бесклассовая русская интеллигенция” – именно так, как мы помним, отзывался об этом слое Владимир Владимирович Набоков. “Бесклассовая” здесь ключевое слово, потому что интеллигент мог выйти из любой социальной среды.
“Веховцы” иначе смотрели на феномен интеллигенции, которая была несколько дезориентирована после Манифеста 17 октября. Об этом замечательно писал много позже этих событий Георгий Федотов в статье “Трагедия интеллигенции”: “Интеллигенцию разлагала ее удача. После 17 октября 1905 г. перед ней уже не стояло мрачной твердыни самодержавия. Старый режим треснул, но вместе с ним и интегральная идея освобождения. За что бороться: за ответственное министерство? за всеобщее избирательное право?”
Очень похоже, раз уж биография “Вех” и русской интеллигенции неизбежно выводит на исторические аллюзии, на историю гибели либеральной партии “Союз правых сил” (СПС): войдя в состав Госдумы в 1999 году с лозунгом “Кириенко – в Думу, Путина – в президенты”, партия оказалась у разбитого корыта реализованных идей. Половину тогдашнего правительства составляли либералы, а потому СПС не мог позиционировать себя в качестве жесткой оппозиции. Эта раздвоенность потом и погубила партию, как почти за сто лет до этого – кадетов.
Однако изъяны политической стратегии “веховцы” видели не в этом, а в чрезмерном радикализме всех – и социалистических, и либеральных – интеллигентских сил. Они констатировали кризис дореволюционной интеллигенции, но, конечно, изнутри своего времени не могли с точностью до дат предсказать того, что потом увидел Георгий Федотов: “За восемь лет, протекших между 1906 г. и 1914 г., интеллигенция растаяла почти бесследно… Молодежь схлынула, вербующая сила ее идей ничтожна”.
И здесь тоже видится исторический парадокс. “Переформатированию” интеллигенции способствовало развитие капиталистических отношений и класса буржуазии. Это видел Петр Струве, который писал в “Вехах”: “В процессе экономического развития интеллигенция «обуржуазится», т. е. в силу процесса социального приспособления примирится с государством и органически-стихийно втянется в существующий общественный уклад, распределившись по разным классам общества”.
Этого не произошло. Потому что реализовался другой сценарий, предсказанный Струве: “По России кризис социализма в идейном смысле должен ударить с большей силой, чем по другим странам”.
Ударил. А потом родилась советская интеллигенция. У которой были свои соблазны. И их описал уже другой человек, из другого поколения, который написал очерк “Двойное сознание русской интеллигенции и псевдокультура”, заменивший “Вехи”, – Владимир Кормер. Об этом – чуть позже.
Философское пароходостроение
Литературы по философии, в том числе и особенно марксистско-ленинской, в доме хватало. Среди прочего на полках стояло темно-красное, четвертое, собрание сочинений Ленина. Сталина, еще более темно-красного, скорее даже коричневого, не было, Маркса – Энгельса тоже. Имелись разрозненные тома академической серии “Философское наследие” издательства “Мысль”. А потом, в годы перестройки и ранней реформы, мне в индустриальных масштабах удавалось покупать философскую литературу, особенно в исполнении Политиздата, который на глазах превращался в издательство “Республика”, – я работал в то время в здании бывшей Академии общественных наук на Миусской площади (через сквер от Издательства политической литературы), и там был очень хороший книжный киоск.
Осенью 1922 года из Советской России было отправлено несколько транспортов с интеллектуальной и интеллигентской (среди высылаемых были врачи, агрономы, инженеры) элитой страны. Советская власть дозрела до того, чтобы в период начала становления НЭПа, страшного голода в Поволжье и осознания невозможности любого несанкционированного мышления в стране выслать лучших из лучших. “Философский пароход” был не один – два из них вышли из Петрограда, но отправлялись еще и из Одессы и Севастополя. А еще два поезда из Москвы. Один из них, например, увез в Ригу философа Федора Степуна, другой – в Берлин социолога Питирима Сорокина. 24 сентября, вспоминал Степун, “поезд уходил под вечер. На мокрой платформе грустно горели два тусклых керосиновых фонаря”.
Судьба их была решена Лениным, который еще до своего первого инсульта в мае 1922-го очень горячился по поводу контрреволюционной профессуры. Но и сама атмосфера в стране приготовляла изгнание, в том числе добровольное, тех, кто не покинул Россию еще раньше. Весной 1922 года решились на эмиграцию Владислав Ходасевич и Нина Берберова – тогда в Москве вдруг начали выдавать заграничные паспорта. В своих знаменитых мемуарах Нина Николаевна объясняла причины: “Конец появился в воздухе сначала как некая метафора, тоже коллективно-абстрактная, которая, видимо, становилась день ото дня яснее… Уничтожение пришло не личное каждому уничтоженному, но как уничтожение групповое, профессиональное и плановое”. В июне 1922-го Ходасевич и Берберова отправились на поезде в Берлин через Ригу.
Личное отношение Ленина к некоторым из впоследствии высланных было запальчиво-отрицательным: еще в 1918 году в специальной статье он громил Питирима Сорокина. Что показательно, именно в 1922 году был образован журнал “Под знаменем марксизма”, призванный унифицировать наконец границы большевистского философского знания. Необходимость учреждения журнала в № 1–2 этого издания в сравнительно мягких выражениях обосновывал Троцкий: “…весьма вероятны попытки различных идеалистических и полуидеалистических философских школ и сект овладеть сознанием рабочей молодежи”. В № 3 Ленин выступил гораздо резче, в статье “О значении воинствующего материализма” по традиции пнув Питирима Сорокина и на его примере показав, что марксистам надо бороться с образованными крепостниками, у которых есть многочисленные заграничные учителя и сотоварищи: “Вероятно, не малая часть из них получает у нас даже государственные деньги и состоит на государственной службе для просвещения юношества”.
Еще раньше в письме партработнику Мясникову Ленин обосновывал необходимость отмены свободы печати, поскольку она означает свободу политической организации, что недопустимо. В феврале 1922-го он задался вопросом, на каком основании в России работают частные издательства (именно слух о его недовольстве описала Нина Берберова: “Говорили, что скоро «всё» закроется”). Знаменитым письмом Дзержинскому от 19 мая 1922-го, за несколько дней до инсульта, Ленин решил судьбу философской школы в России – ставился вопрос “о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции… Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ”. В августе XII Всероссийская конференция РКП(б) обсудила вопрос “Об антисоветских партиях и течениях”. В резолюции говорилось: “…нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции”. 10 августа Политбюро утвердило список высылаемых.
Философ Владимир Кантор обращал внимание на то, что одним из текстов, перевозбудивших Ильича, стал сборник статей о поразившей интеллигенцию книге Освальда Шпенглера. Книга “Освальд Шпенглер и Закат Европы” увидела свет в начале 1922-го, авторами ее были Николай Бердяев, Федор Степун, Семен Франк, Яков Букшпан. Три философа были высланы, Букшпан остался в России, в 1934-м был арестован в первый раз по делу Трудовой крестьянской партии, а в 1939-м расстрелян в Коммунарке. Книгу Ленин назвал “литературным прикрытием белогвардейской организации”.
Мало кто из выдающихся философов хотел уезжать, даже несмотря на то что они уже натерпелись страху от советской власти. “К эмиграции отношусь отрицательно”, – говорил на допросе в сентябре 1922-го Федор Степун. Николая Бердяева несколько раз арестовывали. В 1920-м философа допрашивал лично Дзержинский, и после допроса, впечатленный лекцией, прочитанной ему Николаем Александровичем, будущий лубянский истукан попросил товарища Менжинского: “Сейчас поздно, а у нас процветает бандитизм, нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле”. Отвезли, впрочем, на мотоциклетке. Начальник тюрьмы куртуазно, как директор санатория где-нибудь в Давосе, спросил Бердяева: “Понравилось вам у нас?” С весны 1922-го Бердяев, как и многие, как Ходасевич с Берберовой, почувствовал перемены в воздухе. Лето этого года философ проводил в Барвихе. В тот единственный день, когда он ночевал в Москве, за ним пришли. Спустя неделю следователь объявил о планах высылки из страны под страхом расстрела. Высылалась группа ученых и общественных деятелей, которых, как сформулировал Бердяев, “признали безнадежными в смысле обращения в коммунистическую веру”.
Кому-то удивительным образом удалось отпроситься. Густав Шпет до такой степени не хотел уезжать из России, что добился от Анатолия Луначарского, чтобы его вычеркнули из списков высылаемых. Философ поучаствовал в начинании наркома просвещения – Государственной академии художественных наук (ГАХН), которая существовала с 1921 года, и к ее деятельности успели приложить руку многие из высылавшихся. Шпет стал главой философской секции, а потом и вице-президентом ГАХН, размещавшейся на Пречистенке в бывшей знаменитой мужской гимназии Поливанова, из которой кто только не вышел – от Волошина и Белого до Брюсова и Алехина. Шпета терпели, несмотря на то что его труд как раз 1922 года “Очерк развития русской философии” разъяснял причины умственного, а значит, и политического отставания России. Впрочем, там же он указал на причины, по которым остался, – романтически надеялся на возрождение философии в России: “…моя вера в русский Ренессанс, в новую, здоровую народную интеллигенцию, в новую, если угодно, аристократию, аристократию таланта, имеет основание”.