Черняеву мы обязаны самым подробным, если угодно, социологическим отчетом о власти и о мотивации пребывания в ней. Незадолго до своего девяностолетия, в 2008-м, Анатолий Сергеевич опубликовал подробнейшие дневники: 85 авторских листов, 1059 страниц убористого шрифта, записи с 1972-го по самый конец империи – 1991 год.
1972-й – год окаменения застоя, торможения самого времени, когда уже не столько вожди влияли на Систему, сколько сама Система брала их в плен. Ухудшить ее вожди могут – и в 1979-м, войдя в Афганистан, по сути, поставили на ней крест, – а вот улучшить – не очень. Хотя как раз начало 1970-х, несмотря на заметное дряхление Брежнева, – это попытка прагматизации внешней политики, разрядка, дружба с Ричардом Никсоном, хорошие отношения с ФРГ и Францией. Черняев записывает: “Может быть, и в самом деле Киссинджер и Никсон… полагают, что лучший способ установить всеобщий мир на Земле… это поднять благосостояние советского народа до американского уровня”. И ведь, между прочим, судя по мемуарам Генри Киссинджера, действительно так думали: нейтрализовать вероятного противника доведением его экономики до человекообразного уровня. Богатый противник не враг, ему есть что терять, а марксизм-ленинизм – это все словесная оболочка.
А вот что, по записям Черняева, делает Брежнев на пленуме ЦК – еще до того, как его в 1974-м ударил инсульт и всё покатилось по наклонной. Генсек подает реплику в адрес министра черной металлургии Ивана Казанца (он два десятилетия просидит в своем кресле, до самого прихода Горби): “Хвалитесь, что выплавляете больше США… А качество металла? А то, что из каждой тонны только 40 % выходит в продукцию по сравнению с американским стандартом, остальное – в шлак и стружку?!” В адрес министра легкой промышленности Николая Тарасова (та же биография – двадцать лет первое лицо в отрасли до прихода Горбачева!): “У вас на складах миллион пар обуви валяются. Их уже никто никогда не купит, потому что фасоны лапотные… Так ведь можно скупить все заграничное сырье и пустить под нож. Людям нужны не деньги, а товары. И только имея товары продаваемые, мы можем вернуть деньги, чтобы строить домны…”
Это просто моментальная и четкая фотография советской экономики, зависящей от западного сырья и не зависящей от нормального потребителя. И такие слова произносит генсек Коммунистической партии, а не ультралиберальный монетарист из Чикаго.
И в то же время: “Наш (советников. – А. К.) удел выкручиваться, чтоб безжизненные формулы, уже не годные даже для элементарных учебников, излагать как-то так, чтобы «выглядели»… Пошлое надутое доктринерство, озабоченное лишь тем, чтоб не оступиться в глазах начальства”.
Это же интеллектуальный паралич, проистекающий из паралича политической воли. Вся страна – от простого пролетария до генсека – словно бы поймана в сеть. До перестройки тринадцать лет, а уже понятно, что государство обречено, сколько бы партийные интеллигенты высшей пробы – Бовин, Арбатов, Загладин, Шишлин, Черняев – ни шлифовали слова, произносимые с амвонов.
Таков весь дневник. Множество фактов, интриг, оценок – и всё тот же бег на месте. Цитата из выступления заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК Бориса Гостева, 1975 год: “95 % предприятий не выпускает никакой продукции высшего качества, 2/3 министерств не выполнили план. Пришлось перевести в распродажу (из-за низкого качества и старомодности) на 2 млрд продукции ширпотреба, но она все равно осталась на полках”.
Привет радетелям советской плановой экономики!
13 ноября 1978-го. Разговор с Георгием Арбатовым: почему Брежнев не принимает делегацию сенаторов США, а вместо этого встречается с главой Эфиопии? Ведь из-за этого отодвигается перспектива заключения договора о сокращении стратегических наступательных вооружений. Один из многих тревожных звонков о впадении власти в маразм и окончании разрядки.
5 января 1979-го. Мороз до 45 градусов. “В Москве целые районы оказались без электричества и в холоде… Два дня в булочных не было хлеба. Не было молока”.
Экономика: мяса поступает в розничную продажу 1,5 кг на человека в год; “скармливаем около 100 млн тонн пшеницы скоту… 120 млрд рублей на сберкнижках плюс 40 млрд рублей в кубышках. Товарной массой покрывается это на 40 %”. Вот они – истоки гигантского денежного навеса (денег, на которые ничего нельзя было купить), прорвавшегося спустя одиннадцать лет в виде гиперинфляции после либерализации цен.
Запись 6 октября 1980 года. “В Лондоне гнездо «одаренных детей» «больших родителей». Завотделом МИДа пожаловался как-то мне: я, говорит, превратился просто в блатмейстера – внук Суслова, зять Громыко, сыновья трех замзавотделами ЦК – Киселева, Соловьева, Щербакова”. Лондонград наши граждане основали уже тогда, до эпохи мини- и макси-олигархов.
2 июня 1984 года. “Всему миру ясно, что мы взяли курс на запугивание и рассчитываем, что твердость и неумолимость приведут и к развалу НАТО, и к отзыву «Першингов» и «Круизов» из Европы, и к провалу Рейгана на выборах… Но этого ничего не будет”. Не напоминает ли это сегодняшний день?
В 1980-е Черняев если и ругает в дневниках своего шефа Михаила Сергеевича, то за непоследовательность и нерешительность в реформах, за то, что не очень получается ожидаемая “революция сверху”. А в комментариях к своим записям 1989-го, с позиций постсоветского понимания, констатирует: “Не в ошибках дело. Советский строй давно, задолго до Горбачева, исчерпал свою историческую миссию в России и был обречен на исчезновение. Перестройка уже объективно не могла его спасти… И не случайно среди кадров, унаследованных от сталинистской эпохи, не нашлось людей ответственных, компетентных и достаточно многочисленных, чтобы упорядочить движение к новому качеству общества”.
Это – приговор Системе из самого ее ядра. А значит, не Гайдар с Чубайсом виноваты – всё уже было разрушено, как сказано в классическом советском фильме, до них.
Зачем тогда люди, схожие по способности понимать, что происходит, задерживались внутри этого ядра на долгие годы, ходили на работу по субботам, спорили и интриговали? Чтобы повлиять на Систему изнутри, помочь либеральным веяниям в искусстве (все они, например, помогали Таганке), подправить винтики в механизме власти словом и фразой? Это в мотивации, безусловно, присутствовало. Кто-то ухитрялся проштрафиться, как Федор Бурлацкий или Александр Бовин, их отправляли из аппарата в ссылку в газеты – “Правду” или “Известия”, журналы или академические институты. Иные и вовсе за фронду вылетали далеко на периферию системы, и их дела разбирали в Комитете партийного контроля. Кто-то избегал (благодаря, между прочим, попавшему в анекдоты про советский маразм Арвиду Яновичу Пельше) исключения из партии – как Отто Лацис и Юрий Карякин. Но, скорее, это была просто служба, без особой надежды на перемены. Когда-то я беседовал с Вадимом Загладиным, без которого Брежнев боялся выходить в свет со своими речами, и о своей мотивации он сказал так: “В ЦК было интересно работать”.
Чувство сопричастности истории тоже имело значение. Над прощальным обращением Горбачева работало несколько человек, причем независимо друг от друга. Черняев тоже поучаствовал: “М. С. стал увечить свой текст. Я как мог его «облагородил»… ослабил места, которые могут вызвать только иронию и насмешку”.
Власть, даже заканчивающаяся, – это командная работа. И, как в командном спорте, играть нужно до последней секунды, даже если на табло неутешительные цифры. Это тоже мотивация.
Возможно, самый главный урок этого масштабного репортажа из прошлого таков: постепенный развал Системы начался в силу того, что никто не хотел признавать. Признавать проблемы и хотя бы что-то менять. Народ ведь не голодный, замечал Леонид Ильич, зачем какие-то перемены. “И никто не только не хочет посмотреть фактам в лицо, – записывал в 1978-м Черняев, – знать ничего не хотят. Всё прекрасно. Всё превосходно”.
Пожалуй, этот опыт непризнания проблем удивительным образом тоже начал воспроизводиться более сорока лет спустя (и далее). О, порочные круги российской политической истории!
Что подумают “наверху”?
“Ленинским курсом” – суперобложка аквамаринового или бирюзового цвета. Где-то цвет уходил в зеленый. Вероятно, тираж был такой, что оттенки начинали гулять в типографии. Почему для собрания речей, выступлений, приветствий Брежнева был избран такой романтический, но не революционный, а успокаивающий цвет? У меня полное ощущение, что эти тома я видел в детстве дома. Но потом они бесследно исчезли. Возможно, они были библиотечными для каких-то папиных нужд – он писал время от времени статьи для партийной печати. Или забрал брат – он в этой же печати работал… А портрет Леонида Ильича я видел у одноклассника на серванте: там он был запечатлен веселый, с дедушкой моего приятеля. Вероятно, дедушка занимал какой-то пост в дальнем регионе и, перейдя на работу в столицу, получил эту квартиру в Москве. Мы играли в солдатиков, а Ильич улыбался.
В пятой поточной аудитории “первого гомофака” (гуманитарного корпуса МГУ) мы шумно встали, чтобы тихо почтить память генерального секретаря, при котором я родился, пошел в детский сад, в школу и дожил до своих семнадцати лет, поступив в университет. И вот я стою в своем костюмчике, сшитом полгода назад для выпускного, я уже за эти месяцы вырос из него, ибо еще тинейджер, ни одной мысли нет, скорби нет. Среда, пасмурно. Жизнь продолжается. Хочется пойти в буфет и съесть вкусную корзиночку. А потом купить в киоске книгу о критике буржуазных учений о чем-то там. Курсовую я задумал писать о “плюрализме” в этих самых буржуазных учениях – мне нравится само слово. И не ведаю, что тут мы с Солженицыным, чей “Раковый корпус” на французском языке спрятан родителями во втором ряду книжной полки, почти заодно – он как раз пишет публицистическое произведение “Наши плюралисты”. Других генеральных секретарей в моей жизни до сих пор не было, зато отныне они станут сменять друг друга с калейдоскопической быстротой, пока не появится тот, который окажется способен размышлять в