на жизнь могла сложиться по-иному. Опять случайность! скажете вы. Вовсе нет. Г-сподь Вседержитель послал ангела и специально перекрутил лямки отцовских брюк... И всё- таки, где же свобода выбора, где "все пути у нас открыты", где "каждый творец своей судьбы"? Если человек хочет, чтоб ему стало плохо, почему нужно вмешиваться и обязательно переделывать на "хорошо"? Примерно так причитала мама, обвиваясь вокруг папы, словно змея вокруг Лаокоона. Много слёз пролилось в тот вечер, много проклятий и угроз всколыхнули синий воздух каларашских сумерек и, невидимые глазу, унеслись в сторону общежития и молдавской глубинки. Под конец мама выложила на стол последний козырь: - Кто ж его возьмёт, идиота, - отчаянно сказала она, выжимая носовой платок. Где ты найдёшь для него нормальную еврейскую девочку? Или тебе хочется внуков, чокнутых с обеих сторон? Таких внуков папа не хотел. Он вообще уже ничего не хотел; призрак Тараса Бульбы, грозно потряхивая оселедцем, стоял за его спиной. Ледяное дыхание такого соседства быстро успокоило папу, а несокрушимая логика маминых доводов сломила и без того ослабевавшее сопротивление. - Делайте, что хотите, - махнул он рукой. - Только свадьбу устраивать я не буду и помогать с распределением в Кишинёв тоже. Если он хочет свою "хазарину", пусть уезжает в деревню и наслаждается пасторальными ароматами с ближайшей свинофермы. Так и поступили. Сразу после защиты дипломов Сёма и Лукреция уехали в её родное село и через неделю расписались в сельсовете. Колхоз выделил им дом и принял на работу. Потекли дни, наполненные покоем, нехитрым ритмом деревенской жизни и обещанными ароматами. Через год Сёмины родители подали документы на выезд. Поскольку в ОВиРе работали те же молдаване, Сёмин папа смог достаточно быстро организовать положительное решение вопроса. Собрались быстро, тем более, что собирать после бесед с ответственными работниками отдела виз и регистраций было почти нечего. Перед отъездом устроили отвальную. Отец сам позвонил Сёме и пригласил приехать. Имя Лукреции в разговоре не упоминалось. На проводы собралась вся многочисленная родня. Надышали, накурили и наговорили столько, что холодец, в синих тарелках из толстого китайского фаянса, не выдержал и растаял. Сёма остался ночевать и утром поехал с родителями на вокзал. Мама плакала, отец молчал и покусывал губы. Сёма сжимал в руке ручку клетки с попугаем и тоже молчал. Только глупая птица, не понимая важности момента, скакала по жердочке и, ошалев от света и воздуха, орала дурным голосом: - На Белград, на Белград! Проводница попросила отъезжающих войти в вагон. Мать неуклюже вскарабкалась по ступенькам; отец помогал ей, деликатно поддерживая поясницу. Сёмино сердце сжалось - он вдруг увидел, что они совсем уже не молоды. - Куда же вы? - спросил он, безрассудно надеясь все изменить в последнюю минуту. - Может, останетесь? - От позора, - сказал отец. Мать промолчала. Сёма подал ей клетку и заплакал. Поезд дёрнулся и со скрипом двинулся с места. - Оставь себе, - закричала мама отталкивая клётку. - Оставь его себе! Несколько дней Сёма ходил сам не свой. Лукреция пыталась его растормошить, пускаясь на всякие женские хитрости и уловки. За два года супружества она раздобрела, округлилась, кожа выздоровела, и от красноватых бугорков осталась лишь россыпь темных точек, словно кто-то тыкал ей в лицо плохо смоченным химическим карандашом. То ли арсенал ласк оказался недостаточно разнообразным, то ли средства были по- деревенски безыскусны и прямолинейны, но Сёма продолжал грустить. Клётку с попугаем он повесил в тёмном чулане, и дважды в день, когда Лукреция наливала ему воду и подсыпала корм, дом пронизывал призывный клич: - На Белград, на Белград! Жизнь представилась Сёме расписанной до самого конца. Уют и спокойствие определённости пугали и притягивали одновременно. Несбывшиеся обещания, намёки, так и оставшиеся туманными, непонятые шутки из прошлой, городской жизни приобрели в его глазах неожиданную глубину. От вида случайно обнаруженной старой школьной тетрадки начинало щипать в носу и перехватывать горло. Он подолгу стоял у окна, разглядывая бурые полосы штакетника. Любовь ко всему возможному, так и не ставшему реальным, мешала говорить и пробивалась через глаза непрошеными солёными каплями. Густая, глубокая тень от забора была однозначной и недвусмысленной, как и свет фонаря, скрипевшего по ночам на столбе перед калиткой. Вещи и понятия, не определяемые одним словом, стали раздражать и бесить Сёму. Через два месяца пришло письмо из Реховота. В конверт была вложена фотография: отец с матерью снялись на фоне деревьев, усыпанных крупными, ярко-оранжевыми апельсинами. - Есть их мы уже не можем, - приписала мама на обороте фотографии, - перед сном ходим в соседний сад и нюхаем до головокружения. На следующий день Сёма начал перестраивать подвал. Собственно, он давно всё обсудил с женой и даже приготовил необходимые материалы. - В деревне надо жить по-деревенски, - сетовала Лукреция, пытаясь запихнуть очередную партию яиц в холодильник. Благодаря её стараниям, кусочек земли вокруг дома постепенно приобретал вид приусадебного участка нормальной молдавской семьи. Увы, хранить излишки вырабатываемой продукции было совершенно негде. Погреб в доме оказался миниатюрным, места хватило только для кадушки с квашеной капустой и бочки солёных огурцов. Банки с "закруткой" стояли вдоль стен спальни, связки чеснока и лука свешивались с потолка кухни. - Кто это будет есть? - удивлялся Сёма, разглядывая разрастающееся добро. - Куда нам бочка огурцов? - Не волнуйся, Соломон, - деловито отвечала Лукреция, - лишнее продадим. Мужа она любила называть полным именем; сочетание Соломон и Лукреция казалось ей возвышенным и необычным. Сёма представлял её в чёрном плюшевом жакете, торгующей на базаре живыми курями, и ему становилось лихо. Отъезд родителей отодвинул в сторону житейские заботы и благоустройство. Но время шло, добра прибавлялось, деваться было некуда. Несколько недель Сёма проводил в подвале всё свободное время. Он углубил и расширил яму, пристроил скользящую опалубку и потихоньку вывел стены. Погреб получился на загляденье; десять сантиметров бетона со всех сторон, пол, посыпанный речным песком, электрическая лампочка. Не погреб, а бункер, бомбоубежище. Лукреция пригласила родителей на торжественный обед по случаю окончания строительства. Два дня она готовила, поражая Сёмино обоняние диковинными запахами. Обед назначили на воскресенье, а в пятницу вечером Лукреция исчезла. Вернувшись с работы, Сёма застал двери дома распахнутыми настежь. Борщ кипел на плите, голодный попугай неистовствовал в чулане. "Наверное, побежала в магазин, - решил Сёма, - вечно ей чего-то не хватает в последнюю минуту". В магазине Лукреции не оказалось, к родителям она тоже не приходила. Сёма подождал до утра и пошёл в милицию. Искали Лукрецию всем селом. Обшарили сараи, проверили старые, заброшенные колодцы. Водолазная команда из Рыбницы обследовала дно небольшого озера, лежащего по соседству. В понедельник из Кишинёва приехала поисковая группа со специально обученной овчаркой. Ищейка покрутилась по двору, поскулила, помахала хвостом, но след не взяла. Возможно, ей помешали связки чеснока, разложенные по всему дому, или дождь, прокатившийся над селом в ночь на воскресенье. Сёма поехал в Кишинёв в управление МВД. По его просьбе дело передали следователю по особо важным преступлениям. Расследование продолжалось несколько месяцев; показания сняли даже с подготовительной группы детского сада, расположенного через два дома. Сёма писал в Москву, просил чтобы помогли найти хотя бы тело. Москва не ответила. То ли забот в Кремле хватало и без его заявлений, а может, письмо переслали в Кишинёв, к тем же молдаванам. Когда через полтора года дело официально закрыли, Сёма подал документы на выезд. Отпустили его сразу, связываться с жалобщиком никто не захотел. Всё хозяйство и запасы, оставшиеся после Лукреции, Сёма оставил её родителям. Последнюю ночь он провёл у них и, крепко выпив, впервые назвал мамой и папой, приглашал в гости. - Если Лукреция найдётся, - шептал Сёма, размазывая слёзы, - я сразу возвращаюсь. Полтора года без сна, стоит лишь опустить голову на подушку, как мне чудится: шаги, она вплывает в раскрытую дверь, протягивает руки, зовёт. Я подскакиваю и жду, жду до рассвета... При виде такой любви тесть украдкой отирал кулаком слёзы, а теща, не стесняясь, плакала навзрыд. Лукреция в подвенечном наряде лукаво улыбалась со стены. * * * Израиль встретил Сёму холодным дождём. Через приспущенное стекло в такси врывался пряный, густой аромат. - Это апельсины, - пояснила мама. - Вокруг Реховота много старых садов. Ночью Сёма просыпался от порывов ветра. Пальма за окном шуршала, словно триста голодных мышей, попугай беспокойно ворочался в клетке. Кошмар с Лукрецией казался чужеродным, необязательным отростком его жизни, отсечённым лезвием границы. "Бедный Соломон, - думал Сёма, - куда ты попал, Соломон, где ты был?!" Язык у Сёмы не пошёл. Болтать на бытовые темы он научился довольно быстро, но чтение и письмо так и не сумел преодолеть. Трезубцы и клыки букв вызывали у него тревогу. Через несколько минут страница расплывалась, черные прямоугольники слов и белые промежутки между ними складывались в причудливые фигуры. Он пытался уловить знакомые очертания, но ничего, кроме неровных полос, напоминающих рельеф бетонной стены, не приходило в голову. Через час занятий в комнате появлялся человек - невидимка. Он доставал из кармана невидимый молоток и начинал заколачивать невидимые гвозди в переносицу непонятливого ученика. Сёма закрывал учебник и уходил на улицу. Мама была права - с апельсинами в Реховоте всё обстояло благополучно. Приземистые деревья росли вдоль тротуаров, словно шелковица в Кишинёве. Темно-зелёные, чуть тронутые оранжевым плоды напоминали неспелые помидоры. Время от времени один из них срывался с ветки и подпрыгивая катился под ноги прохожих. Никто их не поднимал; овощные лавки были завалены спелыми, свежего золота апельсинами по символической цене. В отличие от цитрусовых, работа в Реховоте под ногами не вал