— Сегодня не ночка. Сегодня королевская ночь. Пан или пропал. Сейчас возьмем кое-что и двинем дальше.
Они подкатили к магазинчику и заставили старика-продавца его открыть. Вся процедура должна была занять у них не больше двух минут. В конце концов, они уже неоднократно грабили такие лавочки.
Но в этот раз все пошло наперекосяк. Возникла проблема: в магазине не оказалось печенья «Твинкиз».[4] В это было невозможно поверить.
— Я хочу «Твинкиз», — сказала девушка и топнула ногой. — Ты мне обещал.
— Да, малыш, обещал. Но не могу же я превратить в печенье собачью еду!
Из соседней комнаты слышались рекламные слоганы. До появления грабителей продавец смотрел телевизор.
Вы современная девушка. Вы знаете, что вам нужно, и требуете этого немедленно.
На меньшее вы не согласны.
Зачем ждать до завтра, если можно получить это сегодня?
Трудно сказать, что они рекламировали. Может быть, даже «Твинкиз».
— Ты получил все, чего хотел! — закапризничала девушка. — Виски, крекеры, сигареты, а мне даже «Твинкиз» не купил!
— Пожалуйста, не убивайте меня, — от страха у продавца зуб на зуб не попадал.
Свобода означает возможность делать то, что хочется, тогда, когда хочется, — вещал из подсобки телевизор.
— Что ты сказал? — спросил у продавца парень.
— Я… Я говорю, пожалуйста, не убивайте меня… «Твинкиз» только вчера кончились. У нас скромный бизнес. Мы не можем закупать большие партии.
— По-твоему, я похож на человека, который станет убивать из-за «Твинкиз»?
— Вот возьмите… Возьмите «Поп Тартс».
— Да за кого ты меня принимаешь? — Не снеся оскорбления, молодой человек застрелил продавца. — Поехали, малыш. В Лос-Анджелесе зайдем в «Севн-илевн».[5]
Глава одиннадцатая
Почуяв надвигающийся скандал, вокруг Брюса собралась толпа. Перед самой его физиономией маячил какой-то критик из «Лос-Анджелес таймс», редактор отдела искусства, или садоводства, или еще чего-то очень важного. На самом деле он, конечно, был обычным надутым индюком.
— Должен признать, — говорил индюк, — что нахожу «Обыкновенных американцев» необычайно интересным образцом развлекательного кино.
«Образцом развлекательного кино» — подумать только! Не «произведением искусства», не «прорывом в кинематографе», не «воплощением духа нашего времени», а «образцом развлекательного кино». Как будто Брюс снимает мыльные оперы!
Брюс не был тщеславен. Он был согласен признать свои творения «попкорном», но при условии, что к той же категории отнести другие популярные вещички вроде «Ромео и Джульетты» и Пятой симфонии Бетховена.
— Я с радостью отдам свою жизнь, — продолжал индюк, — защищая ваше право убивать на экране столько народу, сколько вам будет угодно. Но у меня возникает один вопрос (простите уж за занудство): разве это можно назвать искусством?
— Можно ли это назвать искусством? — переспросил Брюс. — Сейчас я вам отвечу… Не так все просто… Перебить в кино кучу народа — искусство это или нет? Вот мой ответ: не задавайте идиотских вопросов!
Ответ не блестящий, но зато индюк отвязался. Однако Брюсу от этого легче не стало: любителей идиотских вопросов в зале было более чем достаточно. На этот раз с ним захотела побеседовать молоденькая актриса приятной наружности. С виду она была хороша, но рта ей открывать не стоило. Избалованное капризное дитя не выдавало ничего, кроме самонадеянных банальностей. Ей крайне редко случалось говорить с кем-то, кто не пытался затащить ее в постель, а потому соглашался с каждым ее утверждением. Брюс в постель ее тащить не планировал и слушал без особенной снисходительности.
— Нет, не думаю, что я пережил в детстве моральную травму, — цедил сквозь зубы Брюс. — Иначе мне было бы известно… Да что вы? Неужели?
Юная особа утверждала, что пострадавший может даже не подозревать о пережитой моральной травме. Она и сама пребывала в счастливом неведении, пока ужасная правда не обнаружилась во время сеанса гипноза.
— И что он на это сказал?
На следующее утро та же юная особа (звали ее Дав, что означает «голубка») рассказывала ведущим программы «Кофе-тайм» Оливеру и Дейл о своей встрече с Брюсом накануне вечером. События, последовавшие за вручением «Оскара», превратили всякого, кто сталкивался с Брюсом в последние двадцать четыре часа, в важного свидетеля. На всех теле- и радиоканалах гардеробщицы и официанты делились своими соображениями относительно душевного состояния Брюса в те пять или шесть секунд, которые они провели с ним «один на один».
— Он сказал, что я должна была почувствовать облегчение.
— Погодите-ка, давайте разберемся, — прервал ее Оливер, надевая очки. Стекол в очках не было — иначе в них отражался бы экран телесуфлера, но Оливер всегда держал их под рукой и надевал всякий раз, когда ощущал необходимость продемонстрировать зрителям глубокое сопереживание и обеспокоенность.
— Брюс Деламитри сказал, что, вспомнив о душевной травме, вы должны были почувствовать облегчение?
— Да, он так сказал.
— Как вам это нравится!
— Он сказал, что я теперь ни за что не отвечаю и могу себе позволить что угодно: принимать наркотики, спать с кем ни попадя, воровать, быть полной неудачницей — и ни в чем этом не будет моей вины, потому что гипнотерапевт наделил меня статусом жертвы. Даже не верится, что кто-то мог такое сказать! Я проплакала всю ночь.
Сражаясь с мучительным воспоминанием, Дав ухоженными пальчиками терзала носовой платок.
— Четвертая камера, крупным планом — руки Дав, — проинструктировал режиссер оператора.
Дейл, заметив на мониторе, как переменилась картинка, накрыла руки Дав своей ладонью.
— Вы говорите, Деламитри решил, что ваша выстраданная душевная боль — не более чем простая уловка?
— Совершенно верно. Он спросил, сколько я заплатила своему гипнотерапевту. Я ответила, что три тысячи долларов, и он сказал, что это сущие гроши.
— Сущие гроши? Три тысячи долларов — гроши? — ахнул Оливер, зарабатывающий в год восемь миллионов. — Да уж, эти голливудские звезды даже для приличия не станут притворяться, что живут в реальном мире с нами, обыкновенными людьми.
— Он сказал, что даже сто тысяч долларов было бы недорого. Он сказал, что никаких денег не жалко, чтобы разом получить отпущение всех своих грехов.
— Эти звезды считают, что правила приличия и хорошего тона на них не распространяются, не так ли?
— Да, думаю, вы правы.
— И что вы ему ответили?
— Что у меня открылась глубокая болезненная рана.
— Молодец! Прекрасный ответ, — похвалил Оливер. — О глубокой болезненной ране Дав и ледяном безразличии к ее страданиям миллионера Деламитри мы еще поговорим после рекламной паузы.
Избыток газов в кишечнике может серьезно отравить вашу жизнь, — вещала тем временем очаровательная старушонка, выгуливающая собачек.
— У меня открылась глубокая болезненная рана, — сказала Дав.
Она пыталась отстоять свою точку зрения, но вместо этого выдала беспомощную унылую банальность. Она почувствовала, как почва уходит у нее из-под ног. Бедняжка понятия не имела, как вести себя с мужчинами, которые не пытаются затащить тебя в постель. Брюс засмеялся в ответ. К их разговору стали прислушиваться окружающие, но Брюсу было на них наплевать. Он сам сегодня выдал чудовищную чушь перед лицом миллиарда человек и не намеревался выслушивать ничего подобного от других.
— Да, понимаю, — сказал он, — глубокая болезненная рана. Настолько глубокая и болезненная, что вы ее даже не заметили, пока какой-то дядька за несколько тысяч долларов не ткнул вас в нее носом.
— Не может быть! — воскликнула Дейл, когда на следующее утро Дав поделилась пережитым с программой «Кофе-тайм».
— Да, так и было! — подтвердила Дав. — Все слышали.
— Давайте разберемся. — Оливер приладил на переносицу очки и погрузился в заметки, которые он якобы делал все это время. — Деламитри не поверил в существование перенесеной вами моральной травмы? Он обвинил вас в том, что вы все выдумали?
— Да, Оливер, именно так.
— Интересно, а это разрешено законом? Я не уверен, что разрешено. — Оливер огляделся по сторонам. Ему нравилось создавать у зрителей впечатление, будто его окружает целая команда юристов и прочих экспертов, готовых броситься в бой по мановению руки этого большого человека. В действительности команда Оливера состояла из двух женщин, держащих наготове пудреницу и питьевую воду.
— И что же вы сделали? Что сказали ему в ответ? — спросила Дейл.
— Я сказала: «Мистер Деламитри, то обстоятельство, что вы заработали кучу денег, эксплуатируя чужую боль и страдания, не дает вам права так же поступать со мной».
— Великолепно, мой друг! — воскликнула Дейл.
— Отлично, сестра, — одобрил Оливер. — Оставайтесь с нами.
Как всякая женщина, вы имеете право на упругую высокую грудь. И совсем не важно, сколько вам лет.
Дав солгала ведущим и зрителям программы «Кофе-тайм». Ничего такого она Брюсу Деламитри не говорила, а просто стояла со слезами на глазах и пыталась понять, почему он столь высокомерно-пренебрежительно к ней относится.
— Ну, как бы там ни было… Что бы для вас изменилось без этой раны? — спросил Брюс.
— Не понимаю, — шмыгнула носом Дав.
— Сейчас поймете. Без нее вы остались бы той же бессмысленной дурой, какой вас создал Бог, но только винить за это вам было бы некого.
Дав теперь уже с огромным трудом сдерживала слезы. Что здесь происходит? Когда рассказываешь о пережитой душевной травме, окружающие должны сочувственно кудахтать, а не наносить тебе новые раны!
— Успокойся, Брюс. Ты, наверно, хватил лишку. — Старый приятель попытался увести Брюса, решив, что и он сам, и те, кто с ним работают, наутро пожалеют о его несдержанности.
— Ну да, хватил, но все могу вам объяснить, — торжествующе заявил Брюс в ответ. — Я страдаю болезненным пристрастием, понятно? А знаете, откуда я это взял? Мне сказал мой адвокат. Он так и заявил, когда я попался пьяным за рулем. На этом была построена моя защита. И вместо того чтобы честно признать, что я безответственный засранец, я сказал: