Георгий подружился с Петькой. Тот знал о жизни в учреждениях для содержания детей больше, чем дети, обреченные на детские дома, – сироты, из неблагополучных семей. Петька умел раздобыть сигареты, чтобы обменять на них выход за территорию и добраться до ближайшего магазина – накупить халвы, конфет. Он любил ириски, прилипающие к зубам так, что можно лишиться не только свежей пломбы, но и зуба. Георгий помнил, что любил в детстве зефир. Петька всегда над ним смеялся – мол, зефир для девчонок. Петьке все завидовали – родители регулярно присылали ему сладости, консервы, вещи. Петька же после получения очередной посылки скрывался в душевой и плакал, как маленький. Посылка означала, что родители его не заберут. Не сейчас. Потом он успокаивался и снова становился королем – сначала интерната, затем детского дома, куда его перевели. Временно, конечно же. Родители развелись, но никак не могли определить, с кем будет жить сын. Органы опеки тоже находились в растерянности. Так что решили, что Петьке лучше остаться в детском доме, чем у матери в комнатушке при театре или у отца в фуре. Впрочем, Петька всех заверял, что это правильное решение. В детском доме – еда по графику, прогулки, какая-никакая учеба. А потом скрывался в душевой и плакал.
Там с ним и столкнулся однажды Георгий. Они плакали в соседних отсеках, открытых – в детских домах детям не давали права на уединение. Все открыто – душевые, туалеты. Все на виду. К этому, как ни странно, быстро привыкаешь: при всех справлять нужду, мыться, не стесняясь. Несколько дней помучаешься запорами до такой степени, что от невыносимых резей начнет крутить живот, отправят в лазарет, поставят клизму или заставят выпить касторовое масло, просидишь на унитазе с поносом, и все – никакой стыдливости. Все через это проходили. Неизвестно, что хуже – когда тебе в попу медсестра вставляет пластмассовый отросток от клизмы, от которой потом еще несколько дней анус будет кровить, или когда нужно давиться касторкой, сдерживаясь, чтобы не блевануть, потому что тогда заставят выпить двойную порцию.
Петька авторитетно заявлял – лучше касторка, чем клизма. Георгий поверил ему сразу же и выпил касторовое масло. За послушание медсестра дала ему аскорбинку – заесть.
– Каково это? – спросил однажды Петька.
– Что? – не понял Георгий.
– Знать, что ты один?
– Не знаю. Мне кажется, мама все время со мной. Я ее помню, слышу, иногда запах ее чувствую, – признался Георгий.
– Это твое воображение. Ты хочешь в это верить, – заявил жестко Петька. – В детских домах много таких. Они говорят, что помнят родителей, хотя давно их забыли. Придумали картинку, в которую поверили. Мол, мама была красавицей, а папа – высоким и сильным. Бред. Послушать, так у всех такие родители.
Георгий пожал плечами. Он не стал доказывать Петьке, что и правда иногда чувствовал присутствие мамы рядом. Особенно в те моменты, когда ему было тяжело. Она ему снилась, говорила что-то. Утром он помнил, что видел во сне маму, но не мог вспомнить, что именно она говорила. Иногда просыпался как от кошмара – она была слишком близко, брала его за руку, гладила по голове, уговаривала что-то делать, а что-то не делать. Но Георгий не мог перенести сон в реальность, как ни старался. Утром, после пробуждения, самое яркое сновидение стиралось. И он уже не готов был поклясться, что видел во сне маму, а не воспитательницу, которая тоже ему все время твердила, что делать, а чего не стоит. Иногда он просил: «Мама, ты здесь? Поговори со мной!» Ждал ответа, но никогда его не получал. Ни во сне, ни в каком-то знаке судьбы в реальности. Но продолжал верить, что мама его так или иначе защищает, бережет. Там, на том свете, приглядывает за ним. И этот пригляд надежнее всех тех, какие можно ждать от смертных.
Когда Петька умер во сне, отец приехал за его телом только через неделю. У мальчика была эпилепсия, об этом все знали, но обычно приступы случались днем. И вдруг он умер ночью. Петьку унесли. Все ждали похорон – пойти хотели все детдомовские дети. Но дату переносили, ждали приезда родителей. Наконец приехал отец, мать так и не появилась. Петьку отец похоронил тихо, никого не позвал. Что чувствовали детдомовские? Предательство. Еще одно. Им не дали проститься с другом, которого все любили. Любовь и детдом – несовместимые понятия, но к Петьке они не относились. Все хотели пойти на кладбище, а им в этом отказали.
– Поминки-то хоть будут? – спросил Димон, самый старший в их детдоме. Семнадцать лет. В восемнадцать он должен был покинуть заведение и поселиться в квартире, которую ему вроде как предоставляло государство. Но Димон не верил в щедрость чиновников. Говорил, опять… обманут то есть. И его жизнь – «Владимирский централ, ветер северный». Он готовился к тюремной жизни.
– Я ж считаюсь дебилом, – пожимал плечами Димон. – В медкарте так и записано. Даже в училище с моим диагнозом не примут. Так что я лучше на нары, там хоть все понятно – подъем, кормежка, прогулка. Ты отброс, знай свое место. Умеешь вертеться – выживешь. А я умею. Научился. Детдом – та же тюряга, только для мелких. Никакой разницы.
От Димона отказались родители, потому что врачи сказали, что у них ребенок – даун. А Димон просто пошел в деда – узкие раскосые глаза, размятый нос. Семейный анамнез никто не собрал, просто решили перестраховаться. Так совершенно здоровый Димон, с характерными семейными чертами, стал жертвой врачебной ошибки. Мать подписала отказ в роддоме, испугавшись ответственности, отец свинтил еще раньше. Живы ли родители, Димон не знал и знать не хотел. Они от него уже отказались. Он планировал себе другое будущее – на зоне. Где все по понятиям, как и в детском доме.
А Петька был «домашним», его бросили живые родители. Он просто не выдержал, сдался, испугался будущего. Понял, что больше не может строить иллюзии. За день до приступа, оказавшегося смертельным, он опять получил посылку, в которой чего только не было – еда, одежда. Это означало, что родители снова не приедут.
– Поэтому его шандарахнуло. Он их ждал, – заявлял авторитетно Димон, – а они опять посылкой отделались. Теперь будут на его могилку шоколадные конфеты носить.
Димону все верили. Не как самому старшему, а потому что каждый чувствовал то же самое – хотелось умереть во сне и не знать, почему ты оказался в детском доме. Кто именно тебя предал, в какой конкретно момент. Почему не нашлись родственники, которые могли оформить опеку и оставить ребенка в семье. Почему все произошло так, а не иначе.
Георгий мысленно спрашивал маму – почему у меня так случилось? Но мама не отвечала. И пока он был в детском доме, не защищала, не предостерегала. Георгий наврал Петьке, что слышит и чувствует маму. Не приходила она к нему во сне и не говорила, что нельзя ходить к мусоркам, где Георгия жестоко избили старшие, местные, за то, что не принес дань – сигареты. Били профессионально, молча, тихо. И он сдерживал крик, когда услышал и почувствовал, как ломаются собственные нос и ребра. Молчал, когда в больнице спросили, что случилось. Молчал, когда лежал в стационаре с сотрясением мозга и после выписки его вызвали к директору детского дома. Никого не выдал. После этого местные Георгия больше не били и освободили от обязанности воровать сигареты в местном сельпо.
Анна
– Анька, забери банки, поставь в погреб! – кричала мать из кухни.
– Мам, ну сколько можно? – Анна сидела во дворе, где было больше воздуха. Ее мутило от этих помидоров, рассолов, банок. Мать как ненормальная вдруг принялась делать закрутки. На ногах еле стояла, а крутила. На кухне чуть ли не круглые сутки «варились» банки, скрипели крышки. Но ничего обыденного, банального завтрака или обеда, приготовить было невозможно. Даже яичницу поджарить. Все завалено травами, специями, овощами и фруктами.
– Как же без закруток? Каждый год ведь делаем, – удивилась мать. – Ты только подпиши обязательно.
– Подпишу, – отвечала Аня. В погребе хранились закрутки еще с позапрошлого года, судя по надписям.
– Ты старые поставь на виду, а новые подальше, к стенке, – инструктировала мать. – Хочешь, откроем баночку? Не тянет, нет?
Аню не тянуло на солененькое. Ее тошнило от погреба, от всех этих банок. И матери, которая устроила из кухни цех по закатыванию припасов.
– Толик-то придет? Передай им баночки, новые, не старые. И от меня привет Лидке. Вот уж не думала, что мы сватьями станем. – Мать говорила ласково, с радостью.
– Мам, Толик меня бросил, если что, – напоминала Аня.
– Он всегда таким был. Как Лидка плакала, когда Толик из дома сбежал, – вспоминала вдруг мать то, что Аня давно забыла.
– Только тогда ему было десять лет, а сейчас – немного больше, – замечала Аня. Они словно поменялись ролями, обсуждая отца будущего ребенка.
– Так Толик придет? Пусть передаст матери, что я для нее отрез ткани из города привезу. Она хотела. Новые шторы пошить…
Тогда появились первые признаки болезни, которые Аня не увидела, не захотела заметить, отмахнулась.
Мать по-прежнему возилась с закрутками, забывая, что уже закатала банки с помидорами, огурцами и персиками.
– Надо еще персиков закатать, – говорила она Ане.
– Зачем? Уже десять банок в погребе.
– Как десять? С прошлого года, что ли? Так надо с этого.
– С этого, мама, с этого.
– Как у тебя с Толиком? Не обижает? Хорошо живете? – спрашивала мать.
– Мам, я жила с Георгием и развелась с ним, – в сотый раз отвечала Аня.
– С каким Георгием? А как же Толик и ребенок? – Мать начинала переживать.
Тогда Аня поняла, что мать стала забывать важные события и людей. Георгий и внуки вроде как стирались из ее памяти. Оставались совсем давние воспоминания: когда Анне было семнадцать, она по уши была влюблена в Толика и вдруг забеременела. Мать помнила про ребенка, но не про аборт.
Анна не хотела, отказывалась верить в болезнь.
– Мам, ты помнишь, Антон приезжал? – спросила она осторожно.
– Антон? – Мать рылась в памяти, но та не давала подсказку.