– Да, водой поперхнулся, – ответил Георгий, – что-то случилось?
– Ага. Мама просила тебе не звонить и не говорить, но я за бабушку волнуюсь. Она меня не помнит, называет какой-то Веткой – девочкой, которая давно умерла. Банки закатывает по десятому кругу. У нее с головой явно беда. Мама не может принять решение, хотя даже я вижу – бабушке надо в больницу, хотя бы узнать, что у нее. А вдруг она забудет газ выключить или еще что-нибудь? Ты поможешь? Пожалуйста. Бабушка ведь не виновата, что мама себе любовника завела. Маме вообще на все наплевать. Пожалуйста, помоги бабушке.
Георгий молчал и опять закашлялся. Это ненормально, что его дочь, которая еще совсем маленькая, беспокоится о бабушке и рассуждает про любовника собственной матери. Юлька изменилась, резко повзрослела, Георгий это слышал, чувствовал. С ней произошло то же, что с ним в детстве, когда он попал в детский дом. Но с Юлькой, с ней почему, за что? Только не с ней! Больше всего на свете он хотел дать своим детям детство. Настоящее, беззаботное. То, которого не было у него. А получилось… Юлька просит о помощи, не надеясь на мать. Ради бабушки. Как до этого просила спасти собаку. Георгий понимал, что для Юльки просьба – последняя соломинка, за которую она хватается. Попросить для нее – все равно что переступить через себя, сломать саму себя через колено. Он не имел права ее подвести.
– Пап, ты меня слышишь? Ты поможешь? – спросила Юлька строго, хотя Георгий чувствовал, как дрожит ее голос, как она едва сдерживается, чтобы говорить спокойно.
– Конечно, помогу, – сказал он.
– Спасибо. Только побыстрее, ладно? – попросила Юлька.
В этом возгласе было столько мольбы, что Георгий опять задохнулся. Слезами, мысленными разговорами с матерью, виной перед детьми. Ему было больно так, как никогда до и после. Его дочь, которая не смогла защитить собаку, отправленную в приют, надеялась помочь бабушке. И понимала, что время имеет значение.
Георгий приехал, договорился с городской больницей, оплатил палату, любые исследования. Отвез туда бывшую тещу. Она его не узнала, но все время благодарила.
– Спасибо вам за заботу, – твердила она и сжимала его ладонь.
– Все будет хорошо, – отвечал он.
– А вы кто? Из пенсионного фонда? Или из администрации? – уточняла бывшая теща. Георгий проклинал себя каждую секунду. Он никогда не обращался к ней по имени-отчеству. Обходился нейтральным: «Будьте добры, не могли бы вы…» Эта женщина всегда оставалась для него матерью Ани, тещей, не заслуживающей даже имени. Она ему нравилась, но он никогда ее не уважал, не считался с ней, не принимал во внимание ее слова. Она была лишь удобным человеком, случайным в его доме, не близким. Домработницей, кухаркой… Разве можно было так относиться к бабушке своих детей? Разве он после этого не чудовище? Георгий копался в памяти, силясь вспомнить, как зовут тещу. Что-то простое, даже устаревшее, такое совсем деревенское. Точно, Зинаида. Отчество он вспомнить не мог, поэтому опять обходился общими обращениями. Ему было стыдно – за себя, за свое поведение, за то, что не проявил уважения к пожилой женщине, которая заботилась о нем, готовила для него, заботилась о дочери, внуках, вела хозяйство, старалась всех накормить и никогда не вмешивалась в их брак. Одно время Георгий винил тещу в том, что она разрешала дочери видеться с любовником, молчала, не пыталась образумить. Но разве она имела на это право? Могла помешать дочери ломать судьбу? Нет.
– Я такие огурчики закрутила, – говорила в больнице бывшая теща, держа Георгия за руку, – вы вернитесь к нам, мою дочь зовут Анечка, она вам даст баночку. Скажите, я попросила. И помидорчиков тоже. Откроете и вспомните меня.
– Хорошо, заеду обязательно, – пообещал Георгий.
– Вы же из пенсионного фонда? Ой, может, не надо мне в больницу? Кто же заплатит-то? – беспокоилась та.
– Уже заплатили, не волнуйтесь, – отвечал бывший зять.
У Аниной матери оказалась опухоль мозга. Неоперабельная. Никто не возьмется, нигде. Прогнозы? Не может быть никаких прогнозов. Никто не скажет, как быстро опухоль будет расти. Но вряд ли это продлится долго.
Они сидели на кухне с Анной. Юлька тоже сидела за столом. Анна пыталась отправить ее в другую комнату или гулять, но Юлька заявила, что хочет знать про бабушку, имеет на это право, и она уже взрослая. Георгий рассказал как есть, не выбирая выражений. Анна застыла и молчала. Юлька очнулась первой.
– Значит, бабушку надо домой вернуть. Лучше пусть дома умрет, чем в больнице. Пусть хоть персики закручивает, если ей от этого легче, – заявила она. Георгий смотрел на свою дочь и восхищался ею.
– Юлька, ты не понимаешь, о чем говоришь. Сюда бабушку нельзя. Мне же скоро рожать. Как ты себе это представляешь? – возмутилась Анна. – Пусть лучше в больнице, под присмотром врачей.
– Тогда я уеду вместе с бабушкой к папе, – объявила Юлька. – Да, пап? Ты же разрешишь? Возьмешь бабушку домой? Она в больнице скорее умрет. Она привыкла на кухне, к хозяйству. Вдруг это ее удержит?
Георгий видел, как Юлька сглатывает слезы, старается не расплакаться.
– Юля, ты еще маленькая, не понимаешь, – начала говорить мать, – папа работает, Антон учится, кто о бабушке будет заботиться? Ей скоро станет хуже…
– Мы все вместе будем. Ты точно не собираешься, – отрезала Юлька.
– Вряд ли папа захочет, чтобы больной человек жил в его квартире, – заметила Анна и тут совершила главный промах.
Георгий был готов заверить дочь, что обеспечит бабушке любой уход, лекарства, что в больнице о ней лучше позаботятся, но тут перестал думать разумно.
– Папа захочет, – с нажимом сказал он, – папа готов забрать бабушку, чтобы она провела свои последние дни в окружении внуков, как бы пафосно это ни звучало. Тебе же будет проще. Займешься спокойно ребенком.
Он не стал добавлять, что хотя бы бабушку ты не сдашь в приют, как сдала собаку, и не убьешь ее, чтобы самой не мучиться. Сдержался, хотя слова вертелись на языке.
– Тогда я пошла собираться. Бабушкины вещи тоже соберу. – Юлька не радовалась. Она подводила итог семейному собранию. Коротко и жестко. Так, как делал ее отец на совещаниях. Тогда, в тот вечер, он понял, насколько дочь похожа на него. Будто клонированная. Его жесты, интонации, даже поза его – Юлька все это время стояла, держась за стул обеими руками. Так же, как он. Не садился, а словно нависал над столом, за которым сидели остальные.
– Антону нужно учиться! – воскликнула Анна.
– Да, он будет учиться, – отрезал Георгий. – За это можешь не волноваться.
Все сборы, отъезд Анна помнила плохо. Будто находилась в дурном сне. Юлька говорила бабушке, куда они поедут, что они будут делать, и та ее слушалась беспрекословно. Если Анна подходила и пыталась накормить мать манной кашей или супом, та капризничала, отодвигала тарелку, говорила, что невкусно. Заходила Юлька и командовала – бабушка должна съесть кашу, и та покорно брала тарелку в руки.
Анна проснулась в полной тишине. Никаких звуков. Она даже сначала не поняла, где находится. Положила руки на живот, чтобы удостовериться – не в больнице, не после наркоза. Ничего не случилось. Живот на месте. Но в доме стояла оглушающая тишина. Анна вспомнила: вчера все уехали – и мать, и дочь, и бывший муж. Оставили ее одну с еще не рожденным ребенком, со сбежавшим от ответственности любовником. Она пошла на кухню – там лежал конверт с запиской: «Это на роды и вещи для ребенка». Ей стало плохо. Георгий и об этом подумал – оставил деньги, написал, на что именно нужно их потратить. Анна не была ему благодарна. Нисколечки. Как всегда, в своем репертуаре – все подсчитано, целевое расходование средств определено.
Она не хотела сказать бывшему мужу «спасибо» за заботу о матери, за то, что забрал Юльку. Лишь злилась на него, потому что он опять управлял ее жизнью. Решил все возникшие проблемы и оставил с нынешними и будущими: Толик, его ребенок, роды. Кто вызовет скорую, если она начнет рожать? Соседи? Точно нет. Все знали, что Толик не хотел этого ребенка, Ленка ходила по деревне с лицом святой мученицы. Анну все считали разлучницей, разрушающей семью. Ну и шалавой, естественно. В спину, конечно, не плевали, но шушукались. И рады ей не были. Особенно после того, как появился Георгий и забрал детей и бывшую тещу. Его все соседки считали святым и не понимали, как дура Анька могла променять такого мужа на дебила Толика, который, конечно, тоже хорош, но что с него взять – всегда гульной был, как любой мужик. Ленка тоже выходила хорошей – терпела, семью сохраняла. Легко ведь, как Анька, хвостом махнуть и все разрушить, а вот попробуй сохрани. Но чего точно не понимали женщины – как Анька могла отдать детей. Так и говорили – именно «отдать». Понятно, что новый родится, а старые, получается, уже не нужны? И сердце не дрогнуло? И ладно бы нуждалась или голодала. Так нет же – живи, шикуй. Ходили слухи, что алименты Георгий платит щедрые. И какого рожна еще не хватало? Толика? Так всем известно, что Анька ему нужна, только чтобы деньги с нее тянуть. Он не скрывал, бахвалился. Мол, бабы ему за секс платят, а не он им. Гордился этим. Дура, одним словом. Жизнь свою просрала, детей просрала. И вот результат – одна, беременная. Лучше бы аборт сделала по-тихому, честное слово. А если считает, что Толик к ней после родов прибежит, так зря надеется. Он и к жене родной не бежал в роддом, в запой уходил на неделю, забывая Ленку встретить. Да и отец он, откровенно говоря, так себе. Не любил даже родных, не то что приблудных. Раздражали его дети. Мог и подзатыльник отвесить, и поджопник дать как нечего делать. А чтоб Ленке помочь – отродясь такого не было. С чего он вдруг станет к Анькиному приплоду иначе относиться? Еще небось и сомневается – от него или не от него? Так, чтобы ответственность снять. Не то что Георгий – вон он как с детьми. Видно, что любит, беспокоится. Тут же прибежал, стоило Юльке позвать на помощь. Любую просьбу выполнял. Еще и денег на чужого ребенка оставил. Откуда все знали? Так соседка тетя Надя во дворе была, когда Георгий увозил детей и тещу.