– Ох, как же Аня тут одна? У нее ж ни копья за душой! Как ребенка-то прокормить? – неискренне запричитала соседка.
– Я ей оставил, потом еще пришлю, – ответил Георгий, и тетя Надя аж присела от зависти и восторга. Бывают же такие мужики. Какой благородный. И тут же разнесла новость по всем соседкам. Те позавидовали и дружно начали Аньку ненавидеть. Если до этого собирались передать вещи кое-какие, оставшиеся от выросших детей, то теперь решили не передавать. Пригодятся тем, кому нужнее. Да и кто поблагодарнее Аньки будет. От нее-то «спасибо» не дождешься.
Обсудив тему детей, соседи перешли к другой – как Анька могла от матери отказаться? Должна ведь была заботиться, выхаживать, а не в больницу сдать и отделаться. А как иначе? Мать ведь родная. Ну и что, что с деменцией? Половина стариков с деменцией. Не помнят, как до туалета дойти. Их, получается, тоже нужно подальше отправить? Пусть чужие люди заботятся, а родная дочь на что? Мать ей все дала, а в ответ что получила? Ну и что, что не узнаёт. Так и мужики с бодуна не то что жену не узнают – себя вспомнить не могут. Амнезия такая, хоть скалкой по голове бей. Ничего не помнят – ни с кем бухали, ни куда деньги дели.
Анна
Как Анна отреагировала на новость о болезни матери? Она плохо помнила. Слова будто гулким фоном текли, она не вслушивалась. Поняла только, что ничего сделать нельзя, с каждым днем будет становиться хуже. Наверное, эгоизм свойствен беременным женщинам – они думают сначала о себе, о ребенке в животе, а посторонние беды, пусть даже они приключились с родными людьми, становятся не такими острыми, что ли. Ну случилось и случилось. Аня переживала, кто будет сидеть с ребенком. Она ведь не привыкла. С Антоном и Юлькой всегда были няни. Они следили за временем кормления, купания, они же переглаживали детское белье. Часто они же общались с врачами, делали массажи, зарядку, катали младенцев на большом фитнес-мяче и гуляли с коляской. Аня не привыкла управляться в одиночестве и рассчитывала на мать. И вдруг оказалось, что мама ей не помощница.
Так бывает не только с беременными женщинами: когда одно эмоциональное потрясение накладывается на другое, но первое все равно остается сильнее, второе не имеет такого эффекта, даже если оно с бо́льшим надрывом и градусом трагедии. «Масло масляное» – так можно назвать этот эффект. Вы ели на завтрак кашу с настоящим деревенским сливочным маслом, вкусным. И каша вкусная. И вдруг – потрясение. На следующий день вы, допустим, едите ту же кашу, но уже с маргарином – и снова потрясение. Вкус маргарина перебивает все, каша отвратительная. Но вы его просто не заметите. Съедите, будто это сливочное масло. Аналогия грубая, но верная. Так произошло и с Анной. Когда она узнала, что Толик сбежал, бросил ее, она испытала такую боль, которую даже не могла ни с чем сравнить. Ей было настолько плохо, что она не замечала ни Юльку, ни Георгия, ни проблемы со здоровьем матери. Ее диагноз наложился на первое потрясение и не имел такого ужасающего эффекта, хотя должен был. Но мамина опухоль стала для нее тем самым маргарином, который она не заметила, не ощутила. Приняла к сведению, только и всего. Да, возможно, это неправильно, но так устроена психика. Аня, погрузившаяся в эмоции по поводу Толика, в любовь к будущему ребенку, зачатому от любимого мужчины, забыла обо всем остальном. Для нее на всем свете остались только Толик и ребенок, которого она носила и собиралась родить. Ребенок, которого она любила все девять месяцев, которого хотела отчаянно, до истерики, ради которого еще жила, иначе давно бы наложила на себя руки. Да, соседки были правы во всем, кроме одного. Она любила. И любила Толика, а не Георгия – пусть и самого распрекрасного мужчину на земле. Ей был нужен Толик. Она хотела видеть в своем ребенке его черты, а не черты Георгия. Иметь частичку любовника рядом с собой, а не копию бывшего мужа, которой становилась Юлька. Да, Антон был больше похож на нее, но Анна и в сыне перестала видеть себя, свои черты, только Георгия.
Была ли она эгоисткой – безусловно. Плохой матерью – скорее да, чем нет. Но она прекрасно помнила момент, когда перестала испытывать к Георгию хоть какие-то чувства, включая благодарность и уважение. И не винила себя за это. Только никому, включая мать, не могла об этом рассказать. Это было даже не интимное, не частное, а что-то глубокое, внутреннее, в чем нельзя никому признаться. Не пикантные подробности личной жизни, не какие-то секреты – совсем другое.
Когда Георгий понял, что его сын Антон растет не таким, как ему хотелось, он во всем обвинил Аню. Она виновата в том, что сын слабый, плаксивый, нуждается в особом питании и уходе. Что родился не крепышом-богатырем, а худющим младенцем, который первые дни своей жизни провел под капельницей в реанимации для новорожденных с воткнутой в голову иголкой. Потом – особое питание, жесткий режим дня, развивающие занятия. Антон считался беспокойным ребенком – то не спал, то плакал, то не ел. Ему все время требовались лекарства – разбудить аппетит, уснуть, улучшить пищеварение, сон и так далее. Даже положительные эмоции – поход в зоопарк, первая попытка покататься на велосипеде – сказывались на нем плохо. Он писался по ночам до восьми лет, несмотря на все усилия врачей. Таблетки, физиотерапия. Анна прекрасно помнила, как врач сказала ей: «Он дельфин, относитесь к нему как дельфину. Очень умный, просто другой. Не такой, как мы». Она не поняла, что врач имела в виду. И зря. Антон действительно рос другим – лучше, чем его родители. У него обнаружилась фотографическая память, его завораживали цифры, он рано начал читать, а считать – еще раньше. В том, что Антон вырос таким умным, мудрым, трепетным, целеустремленным, успешным, не было Аниной заслуги. Скорее врачей, нанятых Георгием, и нянь, педагогов, логопедов, дефектологов и других специалистов, которых тоже нанял он.
Когда стало понятно, что у Антона проблемы, Георгий сказал фразу, которую Аня не могла ему простить:
– Это ты виновата, что он такой. Твоя генетика.
Аня зачем-то рассказала Георгию, что в их роду были случаи шизофрении – кажется, болел сын маминого двоюродного брата, или троюродного и не брата – точно она не знала. И самоубийства случались – мамин дядя повесился. Но исключительно от водки, это точно, а не от какого-то заболевания.
Анна тогда приняла вину. Корила себя все время. Да, ее генетика, ее наследственность. Наверное, вообще не стоило рожать детей. Но только сейчас, нося ребенка от Толика, она подумала, почему тогда не спросила у Георгия про его генетику? Много ли он знал о своих дядях, тетях, если те имелись? О бабушках, дедушках? Ничего ведь не знал. Никакого семейного анамнеза, как говорят врачи. Может, в его роду были психические заболевания? А может, и в его семье случались суициды и приступы необъяснимого психоза. Почему она не задала эти вопросы, разрешив Георгию думать, что все из-за нее? Почему вообще нужно искать виноватого, как того хотел Георгий? Ему требовалось переложить на кого-то ответственность. А на кого еще, если не на жену? Анна прекрасно помнила, как Георгий упрекал ее, когда она, беременная, поехала на дачу к подруге. Дорога была тяжелой, с пробками, после чего пришлось лечь на сохранение. Анна кивала, соглашаясь. Да, вела себя неразумно, не думала о ребенке. Но зачем вообще мериться виной – кто больше, кто меньше? Разве так должны вести себя супруги? Или каждый человек живет с чувством вины, часть которой так отчаянно хочется переложить на другого?
Георгий
Георгий винил себя в смерти матери. Он должен был ее защитить. Как? Не важно. Он сын. Все детство не мог себя простить. Если бы он задержал маму в тот день, если бы не отпустил… Этих «если» накопилось бесчисленное множество, и Георгий не мог найти ответы. Он, уже взрослый и состоятельный мужчина, ходил в церковь, ездил в буддистский храм, устраивал индивидуальные туры по тайге и общение с шаманами. Нигде не нашел успокоения. Легче ему не становилось. Ни священники, ни ламы, ни шаманы не давали ответа на главный вопрос – почему это произошло? Именно с ним. С его семьей.
Он отправлялся в командировку. В тот день все пошло вопреки планам – вдруг сломалась машина, водитель сам чуть не плакал, разводил руками. Накануне все проверил. Рабочая встреча, важная, из разряда неотменяемых. Георгий поехал на вокзал. Он и раньше так делал, все подчиненные об этом знали и уважали за это – начальник и на метро мог спокойно доехать, и на электричке загородной прокатиться, хотя ничего не стоит вызвать такси. Секретарша опять умоляла его вызвать такси, говорила, что перенесет встречу, но Георгий ответил, что поедет. Нормально. Все детство прокатался в плацкартных вагонах, причем зайцем. Или на третьей багажной полке. Да и в институт часто добирался зайцем, потому что не хватало денег на билет. Электрички, любые, он знал от первого до последнего вагона. Новомодные «Ласточки» ему очень нравились – сервис, туалет, двери. Красота. Кресла удобные, зарядка для телефона – все удовольствия. Но в тот день билетов в бизнес-класс не осталось. Только в эконом. И не на удобную «Ласточку», а на чудом оставшуюся старую пригородную электричку, ту самую, запах которой он помнил с детства.
Те пригородные поезда пахли пирожками, соленьями, сервелатом и водкой. Или дешевым вином. А еще тяжелым мужским потом и такими же тяжелыми женскими духами. Запахи смешивались – давно немытые тело и волосы, усталость, груз обязанностей, пропахший всем, чем только можно, чемодан, сумка, большая, удобная и потому несколько раз зашитая на ручках. Эти электрички пахли особенно – смесью надежды и отчаяния. Жесткие ободранные сиденья, заставляющие сидеть ровно и не разваливаться. Вечная, несмываемая грязь на полу. Невозможность читать или писать, потому что вагон качает. Разве что делать вид, чтобы избавиться от назойливых разговорчивых соседей. Иногда смотреть в окно, разглядывая монотонный, незапоминающийся пейзаж. Насладиться видом не получится. Сосед, пьяный, уснет, завалитс