— Стало быть, все же моя, — решил майор Меткаф.
— Так уберите ее.
— Слушаюсь, сэр. Только сначала вам придется убрать свою. А то она стоит на моей.
— Вы предлагаете мне убрать ногу?
— Что вы, сэр! Никак нет, сэр!
— Тогда убирайте вашу и помалкивайте. Чтоб никакой мне тут околесины. Ясно? Так можно погромче? Я ничего не слышу.
— Слушаюсь, сэр. Мне никогда не приходило в голову утверждать, что вы не сможете меня наказать.
— Это про что же вы толкуете?
— Я просто отвечаю, сэр. Отвечаю на ваш вопрос.
— Что еще за вопрос?
— «Так на каком основании, грамотейское отродье, вы утверждали, умник вонючий, что мы не сможем вас наказать?» — прочитал свою запись капрал, который умел стенографировать.
— Ну ладно, — сказал полковник. — Так на каком таком растреклятом основании?
— У меня не было таких оснований, сэр.
— Когда?
— Что «когда», сэр?
— Опять вы задаете вопросы.
— Виноват, сэр. Я просто не понял, сэр.
— Когда у вас не было оснований? Теперь поняли?
— Никак нет, сэр. Не понял.
— Это вы уже говорили. А теперь отвечайте.
— Да как же я отвечу, сэр?
— Опять вопрос.
— Виноват, сэр. У меня никогда не было оснований.
— На что?
— Ни на что, сэр.
— Так-то лучше, мистер Клевинджер, — удовлетворенно сказал полковник. — Даром что это прямая ложь. Не далее как вчера вечером вы шептали в сортире, что мы не сможем вас наказать. Значит, вы считали, что основания-то у вас есть, тем более что этот грязный сукин сын, которого мы не одобряем… этот, как его…
— Йоссариан, — подсказал лейтенант Шайскопф.
— Вот-вот, Йоссариан. Теперь вспомнил… Йоссариан? Это что еще за фамилия такая — Йоссариан?
— Это у него такая фамилия, сэр, — всегда готовый ответить полковнику, пояснил лейтенант Шайскопф.
— Ладно, пусть фамилия. Так на каком основании вы нашептывали Йоссариану, что мы не сможем вас наказать?
— Виноват, сэр, но я же говорил Йоссариану совсем не то. Я говорил, что вы не сможете меня обвинить…
— Может, я, конечно, дурак, — перебил его полковник, — но мне что-то не видно разницы. Конечно же, я полный дурак — потому что не вижу разницы, да и все тут!
— М…
— А вы, значит, растреклятое грамотейское трепло, верно? У вас ведь никто не просит разъяснений, а вам, значит, не терпится. Я сказал, что сказал, а разъяснений у вас не просил. И вы, значит, позорное грамотейское трепло, так?
— Никак нет, сэр.
— Нет, сэр? Значит, трепло-то я?
— Что вы, сэр! Никак нет, сэр!
— А раз нет, значит, вы позорное трепло, верно?
— Никак нет, сэр.
— Вам что — хочется меня завести?
— Никак нет, сэр.
— Так трепло вы или нет?
— Никак нет, сэр.
— Значит, хочется. Ну так я перепрыгну сейчас через этот здоровенный вонючий стол и повыдергаю вам, трусу вонючему, руки и ноги, откуда они, зараза, растут!
— Повыдергайте, сэр! Обязательно повыдергайте! — подхватил майор Меткаф.
— Да и вы тоже трепло вонючее! — рявкнул на Меткафа полковник. — Говорил я вам, трусу дерьмовому, чтоб вы помалкивали, болван позорный?
— Так точно, сэр. Виноват, сэр.
— Вот и помалкивайте.
— Да я же именно и учусь помалкивать, сэр. Без ученья любое дело не дело, а мученье.
— Это кто так говорит?
— Все так говорят, сэр. Даже лейтенант Шайскопф.
— Вы так говорите, Шайскопф?
— Так точно, сэр, говорю. Да и все говорят.
— Ладно, Меткаф, надеюсь, вы научитесь помалкивать, если будете как следует учиться. Так на чем мы остановились? Прочитайте-ка мне последнюю фразу.
— «Прочитайте-ка мне последнюю фразу», — тотчас прочитал капрал, который умел стенографировать.
— Да, не мою последнюю фразу, болван! — заорал полковник.
— «Прочитайте-ка мне последнюю фразу», — тотчас прочитал капрал.
— Это моя последняя фраза! — взвыл полковник с побагровевшим от злости лицом.
— Никак нет, сэр, — поправил его капрал. — Это моя последняя фраза. Я вам только что ее сказал. Припоминаете, сэр? Пятнадцать секунд назад.
— Ох ты ж распрогоссссподи Иисусе Христе! Да прочитайте мне его последнюю фразу, болван! И назовите, кстати, свою вонючую фамилию, будь она неладна.
— Попинджей, сэр.
— Следующий вы, Попинджей. Этот разбор закончим и начнем ваш. Ясно?
— Так точно, сэр! А в чем меня будут обвинять?
— А какая, к дьяволу, разница, Попинджей? Вы слышали про ученье? Вот мы вас и научим — разберемся с Клевинджером и научим. Курсант Клевинджер, на каком… Вы ведь курсант Клевинджер, а не Попинджей?
— Так точно, сэр.
— Прекрасно. Так на каком…
— Попинджей — это я, сэр.
— Понятно, Попинджей. И вы, значит, сын миллионера, так? Или сенатора?
— Никак нет, сэр.
— Ну, тогда вы крепко вляпались, Попинджей. А может, ваш отец генерал или важный чин в Белом доме?
— Никак нет, сэр.
— Превосходно, Попинджей. Так чем занимается ваш отец?
— Он умер, сэр.
— Замечательно, Попинджей. Считайте, что вы вляпались по самую макушку, вам и с лопатой теперь не выбраться, ясно? А почему вы, кстати, Попинджей? Что это еще за фамилия такая — Попинджей? Вот уж не одобряю.
— Это у него такая фамилия, сэр, — объяснил полковнику лейтенант Шайскопф.
— Ладно, Попинджей, я еще повыдергаю вам, трус вонючий, руки и ноги, откуда они, зараза, растут, дайте только срок. Ну, Клевинджер, отвечайте ясно и коротко: что вы говорили или не говорили в сортире Йоссариану, и на каком основании?
— Слушаюсь, сэр. Я сказал, что вы не сможете меня обвинить…
— Ну что ж, начнем отсюда. Итак, на каком основании вы утверждали, что мы не сможем вас обвинить?
— Я не утверждал, что вы не сможете меня обвинить, сэр.
— Когда?
— Что «когда», сэр?
— Вы снова решили меня допрашивать?
— Никак нет, сэр. Виноват, сэр.
— Тогда отвечайте на вопрос. Когда вы не утверждали, что мы не сможем вас обвинить?
— Вчера поздно вечером в сортире, сэр.
— Это был единственный раз, когда вы так не утверждали?
— Никак нет, сэр. Я никогда этого не утверждал. А в сортире я просто сказал Йоссариану…
— Никто вас пока не спрашивает, что вы сказали Йоссариану. Мы спрашиваем, чего вы ему не говорили. Нас пока не интересует, что вы сказали, ясно?
— Так точно, сэр.
— А теперь пойдем дальше. Так что вы сказали Йоссариану?
— Я сказал ему, сэр, что вы не сможете признать меня виновным в тех преступлениях, которые на меня возводятся, и остаться верным делу…
— Какому еще делу? Вы очень мямлите.
— Не мямлите!
— Слушаюсь.
— И не забывайте «сэр», когда мямлите.
— Да помалкивайте же, Меткаф! А вы продолжайте.
— Слушаюсь, сэр, — промямлил Клевинджер. — Делу справедливости, сэр. Что вы не сможете…
— Справедливости? — изумленно переспросил полковник. — А что такое справедливость?
— Справедливость, сэр, — это…
— Нет, Клевинджер, справедливость вовсе не это, — насмешливо сказал полковник и принялся стучать по столу в такт своим словам обрюзгшей ладонью. — Я тебе сейчас растолкую, что такое справедливость, сосунок. Справедливость — это молча коленом в пах, под покровом ночи с финкой на склад, где хранятся боеприпасы, снизу в челюсть и по башке нежданно, втихую. Удавить, чтобы победить. Справедливость сейчас — это жестокость и стойкость, которые помогают нам бить макаронников. Стрельба с бедра в любого врага. Понял, молокосос?
— Никак нет, сэр.
— А ты меня не сэрь!
— И добавляйте «сэр», когда не сэрите, — распорядился майор Меткаф.
Клевинджер был, разумеется, виновен, иначе ему не предъявили бы обвинений, а доказать это можно было, только признав его виновным, что судьи и сделали во исполнение своего патриотического долга. Ему определили меру наказания в пятьдесят семь штрафных маршей с полной выкладкой. Попинджея посадили для острастки под арест. А майора Меткафа отправили на Соломоновы острова хоронить мертвецов. И вот Клевинджер маршировал каждую субботу по пятьдесят минут перед зданием военной полиции, ощущая, что винтовка у него на плече наливается многотонной тяжестью.
Голова у него от всего этого шла кругом. Он видел много странного, но самой странной была для него ненависть — непреклонная, откровенная, остервенелая ненависть, неугасимо мерцавшая в узких, словно прорезь прицела, глазах его судей на глянцевито застывших, как маски мстительной злобы, лицах. Это открытие ошеломило Клевинджера. Им хотелось его растерзать. Трое вполне взрослых людей так ненавидели молодого парня, что желали ему смерти. Их ненависть воспламенилась еще до его появления в училище, полыхала, пока он учился, и не угасла с его отъездом — они люто лелеяли ее, будто заветную драгоценность, и сообща, и поодиночке.
Накануне суда Йоссариан всячески его предостерегал.
— Ты обречен, парень, — сказал он. — Они ненавидят евреев.
— Так я-то не еврей, — удостоверил Клевинджер.
— А это неважно, — предрек Йоссариан — и оказался прав. — Им все люди поперек горла.
От их ненависти хотелось отпрянуть, как от слепящей тьмы. Эти трое носили ту же форму, что и Клевинджер, говорили на его языке, жили там же, где он, однако, вглядевшись в их безжалостные лица, сведенные судорогой непреложной враждебности, он внезапно понял, что нигде на свете — ни во вражеских танках, подлодках и самолетах, ни в укрытиях за пулеметными щитками или у артиллерийских орудий, ни среди знаменитых зенитчиков из дивизии Германа Геринга, ни в мюнхенских пивных, где собираются за кружкой пива поганые потатчики фашизма, — словом, нигде в мире не найдутся люди, которые будут ненавидеть его сильнее, чем эти.
Глава девятаяМайор майор майор майор
Майор Майор Майор Майор появился на свет с великим трудом.
Подобно Миниверу Чиви из стихотворения Робинсона, тосковавшему по минувшей эпохе, он родился слишком поздно — ровно на тридцать шесть часов позже, чем могла выдержать, без ущерба для здоровья, его матушка, кроткая и х