— Контрабандным табаком? — заинтересовался Мило Миндербиндер.
— Мило! — умоляюще вскричал Йоссариан, чувствуя, что все погибло.
— Да, marchese, — ответил комиссар. — Барыши от подпольной продажи табака такие огромные, что перекрыть пути контрабанде почти невозможно.
— В самом деле огромные? — уточнил Мило Миндербиндер, и его рыжевато-ржавые брови алчно изогнулись, а ноздри жадно втянули воздух.
— Мило! — тревожно воскликнул Йоссариан. — Не забывай о нашем деле!
— Да, marchese, — подтвердил комиссар. — Доходы фантастические. Контрабанда превратилась в национальное бедствие, это воистину национальный позор.
— Вы уверены? — с озабоченной улыбкой спросил Мило Миндербиндер и, словно в трансе, двинулся к двери.
— Мило! — завопил Йоссариан и бросился ему наперерез. — Мило, ты же обещал мне помочь!
— Контрабандный табак, — завороженно объяснил ему Мило Миндербиндер, продвигаясь к выходу. — Пропусти меня. Мне необходимо его перехватить.
— Подожди немного, нам же надо ее найти! — взмолился Йоссариан. — Ты перехватишь его завтра!
Мило Миндербиндер, будто оглохнув, стремился вперед — спокойно, но безостановочно и непреклонно, — он взмок от пота, в глазах у него мерцала слепая одержимость, а на подергивающихся губах блестели капельки слюны. Он протяжно, как от привычной боли, пристанывал и машинально повторял: «Контрабандный табак, контрабандный табак». Йоссариан понял, что разговаривать с ним бесполезно, и покорно отступил. Мило мгновенно исчез. Комиссар расстегнул китель и презрительно посмотрел на Йоссариана.
— Что вам здесь надо? — холодно спросил он. — Вы хотите, чтоб я вас арестовал?
Йоссариан вышел из кабинета и спустился по лестнице на темную, как склеп, улицу, а дородная дама с бородавками и двойным подбородком, увидев, что он уходит, вернулась в кабинет. Мило, разумеется, уже скрылся. Вокруг не светилось ни одного окна. Безлюдная, мощенная булыжником улица всползала на крутой холм. Через несколько кварталов она упиралась в ярко освещенный широкий проспект. Полицейское управление располагалось почти на дне низины; лампочки у входа потрескивали, будто сырые факелы. Сеялся мелкий холодный дождь. Йоссариан побрел по улице вверх. Вскоре его взгляду открылся небольшой уютный ресторан с красными бархатными шторами на окнах и голубой неоновой вывеской над дверью: РЕСТОРАН ТОНИ. ОТМЕННЫЕ НАПИТКИ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ЗАКУСКИ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Странная вывеска почти не удивила Йоссариана. В той извращенной действительности, которая окружала его, любые отклонения от нормы казались ему нормальными поправками. Черные, расчерченные косой моросью стены домов причудливо дрожали, и чудилось, что вся улица качается и дробится в промозглой тьме. Йоссариан поднял воротник и зябко запахнул свою теплую шерстяную куртку. Из темноты вынырнул босой мальчишка в тонкой рубашке и тонких драных штанах. У него были черные волосы, и он давно нуждался в стрижке, не говоря уж о носках и башмаках. На его болезненно-бледном лице застыла маска угрюмой печали. Он как бы нарочито с громким хлюпаньем чавкал босыми подошвами по лужам, и Йоссариан ощутил такую щемящую жалость к его несчастной нищенской доле, что ему захотелось размозжить ударом кулака, вышвырнуть из реальной жизни это печальное, бледное, болезненное лицо, которое напоминало о печальных, бледных, болезненных лицах всех итальянских мальчишек — несчастных, нестриженых и босых, — застигнутых непогодой в непроглядной ночи. Он заставил Йоссариана подумать про увечных, продрогших и голодных бродяг, про лишенных крова, бессловесных и верных матерей с безжизненно застывшими взглядами и младенцами на руках, которые жадно теребили голодными губами их безропотно обнаженные, мокнущие под льдистой моросью груди. Йоссариан подумал, что они переносят лишения с терпеливой покорностью коров, и сразу же, точно вызванная его раздумьями из небытия, перед ним вдруг возникла женщина с грудным ребенком, завернутым в черные лохмотья, на руках, и его обуяло желание размозжить голову и ей, потому что она напомнила ему о босоногом мальчишке в тонкой рубашке и тонких драных штанах, о дрожащей, замордованной, исстрадавшейся нищете, затопившей мир, способный предоставить кров, пропитание и справедливость лишь горстке бессовестных ловкачей. Господи, что за пакостный мир! Йоссариан попытался представить себе, сколько бедняков мается от голода и холода даже в его собственной процветающей стране, сколько жилищ надо назвать жалкими трущобами, сколько мужчин по-скотски напились, скольких жен беспощадно избили отчаявшиеся мужья, скольких детей запугали, замордовали и бросили. В скольких семействах не было сегодня ужина? Сколько сердец было разбито? Сколько людей покончит к утру жизнь самоубийством, сколько сойдет с ума? Сколько тараканов расплодится и сколько домовладельцев обогатится за счет погибающих бедняков? Сколько удач обернется неудачами, сколько победителей потерпит поражение и сколько богатых встанут утром бедняками? Сколько праведников окажется преступниками, мудрецов — дураками, храбрецов — трусами, честных людей — лжецами, верных — предателями, а хороших — плохими? Сколько высокопоставленных избранников народа продаст за гроши свою душу подонкам и у скольких вообще не окажется души? Сколько счастливых историй завершится несчастьем? Сколько прямых путей превратится в окольные тропы? Сколько уважаемых семей оскандалится, а крепких — развалится? Где искать хорошего человека? Если все это должным образом сложить, вычесть и подытожить, то хорошими окажутся только дети и, возможно, Альберт Эйнштейн да старый скрипач или скульптор где-нибудь в дремучей глухомани. Йоссариан угрюмо подымался по темной улице, страдая от мрачного одиночества и мучительного воспоминания о бледном босоногом мальчишке, пока не вышел на светлый проспект, где увидел группу военных из самых разных стран. Шестеро из них навалились на молодого лейтенанта с бледным мальчишеским лицом, который бился в падучей, и старались удержать ему руки, ноги, голову — каждый одну из частей тела, — чтобы лейтенант не покалечился. Он дергался и стонал и нечленораздельно мычал сквозь стиснутые зубы, а зрачки у него закатились под верхние веки. «Не давайте ему откусить себе язык», — мудро посоветовал самодеятельной команде спасателей стоявший рядом с Йоссарианом низкорослый сержант, и седьмой помощник бросился в общую кучу, чтобы спасти лейтенанту язык. Внезапно спасатели одолели эпилептические корчи и недоуменно уставились друг на друга, не понимая, что же им теперь делать с окостенело вытянувшимся на тротуаре лейтенантом. Их тупо недоуменные взгляды как бы взаимно генерировали во всех семерых паническую дрожь. «А почему бы вам не положить его на капот машины?» — подал им неспешный совет стоявший сзади Йоссариана капрал. В этом был смысл, и семеро спасателей положили молодого лейтенанта на капот автомобиля, плотно прижимая к тонкому железу дергающиеся в эпилепсии части тела. Справившись с этой задачей, они снова вопросительно уставились друг на друга. «А внизу-то ему было лучше», — снова выручил их стоявший за спиной Йоссариана капрал. Мысль была верная, и семерка спасателей принялась перекладывать лейтенанта с капота на тротуар, но, прежде чем они закончили эту операцию, к ним подъехал джип со слепящей поворотной фарой и двумя военными полицейскими на переднем сиденье.
— Что за свалка? — рявкнул водитель.
— У него припадок эпилепсии, — объяснил полицейским один из спасателей. — Мы не даем ему изувечиться.
— Он, стало быть, под арестом, — заключил полицейский.
— А что нам с ним теперь делать?
— Держите его под арестом, пока не опомнится! — гаркнул в ответ полицейский и, сипло расхохотавшись над своей шуткой, стремительно укатил.
Йоссариан вспомнил, что у него нет отпускного свидетельства, и, решив больше не задерживаться у этой слишком заметной группы, пошел дальше, навстречу смутным голосам, доносящимся из пасмурной тьмы. Широкий, затянутый серой сеткой мороси проспект освещали через каждые полквартала укрепленные на низких столбах фонари, вокруг которых клубилось жутковато сизое марево, слепо глохнущее в пелене бурого тумана. Откуда-то сверху, из окна, до Йоссариана донесся испуганно молящий женский голос: «Пожалуйста, не надо! Пожалуйста, не надо!» Хмурая молодая женщина в черном плаще и с пышной черной шевелюрой вынырнула ему навстречу из темноты и прошла, не подняв головы, мимо. Впереди, у здания министерства внутренних дел, пьяный молодой солдат притиснул пьяную молодую женщину к одной из коринфских колонн, а трое его пьяных товарищей по оружию сидели чуть ниже на широких ступенях с бутылками вина между ног. «Пжалшта, не надо, — уговаривала солдата молодая женщина. — Пжалшта, не надо, мне пора домой». Йоссариан посмотрел на них, и один из сидящих солдат, злобно выругавшись, запустил в него сверху бутылкой. Бутылка упала довольно далеко и с коротким приглушенным звоном разбилась об асфальт. Не меняя темпа и не вынимая рук из карманов, Йоссариан продолжал неспешно и вяло шагать вперед. «Подожди, курочка, — раздался сзади голос пьяного солдата, — теперь моя очередь». «Пжалшта, не надо, — просила его женщина. — Пжалшта, не надо». На следующем углу Йоссариан вдруг услышал звук лопаты, сгребающей снег, — этот совершенно невозможный здесь звук донесся до него из простроченной плотной моросью тьмы, в которой тонула узкая кривая улица, выходящая на проспект. Ритмично размеренный, будто в такт затрудненному от работы дыханию, скрежет металла об асфальт напугал его своей неуместностью до мурашливой дрожи; он торопливо пересек темную боковую улицу и быстро шел вперед, пока навязчивый, знакомый с детства металлический скрежет не заглох в отдалении у него за спиной. Теперь он наконец понял, куда попал: если идти не сворачивая, вперед, проспект вскоре выведет его к бездействующему фонтану в маленьком сквере; а потом, миновав еще семь домов, он доберется до офицерской квартиры. Внезапно ночную черную тишину взрезали пронзительные нечеловеческие вопли. Йоссариан подошел к перекрестку; фонарь на углу не горел, и контуры домов казались призрачно размытыми. На другой стороне поперечной улицы какой-то человек избивал дубиной собаку, мгновенно напомнив Йоссариану крестьянина из сна Раскольникова, зверски избивавшего кнутом свою лошадь. Йоссариан безнадежно силился ничего не видеть и не слышать. Собака, прижавшись к асфальту, пронзительно скулила, то бессмысленно дергая веревку, то обессиленно извиваясь под ударами, и ни разу не попыталась огрызнуться, но человек все бил, и бил, и бил ее по спине своей массивной, овального сечения дубиной. Вокруг стояла небольшая толпа зрителей. Приземистая женщина сделала шаг вперед и попросила его, чтобы он, пожалуйста, перестал. «Иди-ка ты…» — грубо рявкнул он, подымая дубину выше обычного, как бы с угрозой ударить женщ