– Что-то не верится, – с трудом выговорил Нетли, заставляя себя не смотреть на руки старого греховодника. – Решительно не верится.
– А ведь это полнейшая правда. Когда немцы вошли в Рим, я приплясывал на улицах вроде молоденькой танцовщицы, выкрикивая «Хайль Гитлер!», пока окончательно не охрип. И даже размахивал нацистским флажком, который выхватил у маленькой девочки, пока ее мамаша пялилась в другую сторону. А когда немцы ушли, я выскочил на улицу встречать американцев с бутылкой прекрасного бренди и корзиной цветов. Бренди-то я припас для себя, а цветы – чтобы швырять в наших освободителей. И первая моя роза досталась одному майору – черствому и чопорному на вид, но наверняка доблестному, потому что он ехал в первой машине. Мой бросок оказался на редкость удачным – я попал ему прямо в глаз. Видели бы вы, как он зажмурился и отпрянул!
– Майор… де Каверли! – задохнувшись от изумления и вскакивая с побелевшим лицом на ноги, воскликнул Нетли.
– Вы его знаете? – радостно спросил старик. – Замечательное совпадение, верно?
– Так вот кто ранил майора… де Каверли! – не услышав из-за удивленного возмущения последней реплики старика, в ужасе вскричал Нетли. – Да как же вы посмели это сделать?
– Вам бы следовало спросить меня, мог ли я этого не сделать, – хладнокровно сказал ему старый злодей. – Поглядели бы вы, с каким идиотским чванством восседал в машине этот майор – голова огромная, лицо надменное, – ну просто бог Саваоф на престоле, а не человек. Я засветил ему в глаз розой «американская чудная». По-моему, очень подходящий к случаю сорт. А по-вашему?
– Это было чудовищное злодеяние, – гневно осудил старика Нетли. – Преступный и воистину непростительный поступок. Майор… де Каверли служит у нас начальником штаба.
– Вот оно что, – с насмешкой отозвался бесстыжий старик и ущипнул себя в припадке гаерского раскаяния за остренький подбородок. – А вы еще говорили, что у меня нет нравственных принципов. Я сделал это ради справедливости, потому что, когда в Рим вступали немцы, мне почти удалось выбить глаз одному обер-лейтенанту черенком эдельвейса.
Нетли был возмущен и потрясен неспособностью старого преступника осознать свою вопиющую вину.
– Так вам, значит, наплевать на ваше злодейство? – грубо выкрикнул он. – Майор… де Каверли – достойнейший, замечательный и всеми почитаемый человек!
– Он старый дурак, хотя и вел себя как молодой осел, что в его возрасте выглядит полнейшим идиотизмом. А где он сейчас? Его убили?
– Никто этого не знает, – с глубоким благоговением понизив голос, ответил Нетли. – Он исчез.
– Вот видите? Ну можно ли рисковать в столь почтенном возрасте остатками жизни за ерундовину вроде родины?
Тут Нетли внезапно опять обрел под ногами почву.
– Ничего я не вижу! – с пафосом отпарировал он. – Родина – это вовсе не ерундовина, и бывает так, что человек просто должен умереть за родину.
– Вы думаете? А что такое родина? Участок земли, окруженный со всех сторон границами, причем, как правило, искусственными. Англичане умирают за Англию, американцы за Америку, немцы за Германию, русские за Россию – в этой войне дерутся пятьдесят или шестьдесят стран, и каждая для кого-то родина. Так неужто все они стоят того, чтоб за них умирать?
– Ради продолжения жизни иногда приходится идти на смерть, – сказал Нетли.
– Ради продолжения жизни надо жить, – возразил старый святотатец. – Вы такой невинный и простодушный юноша, что мне, пожалуй, надо бы вас немного просветить. Сколько вам лет? Двадцать пять? Двадцать шесть?
– Девятнадцать, – ответил Нетли. – В январе исполнится двадцать.
– Если только вы доживете до января. – Старик нахмурился и покачал головой – с тем же укоряющим сочувствием, какое Нетли заметил у благочестивой старухи. – Вам надо поостеречься, иначе вас обязательно убьют, но вы, насколько я понимаю, остерегаться не собираетесь. А почему бы вам все же не поучиться у меня здравому смыслу? Тогда и вы, быть может, дожили бы до ста семи лет.
– Потому что лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – с возвышенной уверенностью провозгласил Нетли. – Надеюсь, вы слышали такое речение?
– Слышать-то слышал, – раздумчиво протянул вероломный старик и пакостно осклабился. – Да сдается мне, что вы его здорово переиначили. «Лучше жить стоя, чем умереть на коленях» – вот как звучит это речение.
– Вы уверены? – серьезно усомнился Нетли. – А мне кажется, что у меня оно звучит правильней.
– Правильней моего не скажешь. Спросите хоть ваших друзей.
Нетли обернулся, чтобы спросить своих друзей, но их не было. Йоссариан и Дэнбар исчезли. Старик зловредно расхохотался, откровенно потешаясь над горестным изумлением Нетли. А тот нерешительно замер, и лицо у него потемнело от стыда. Потом он сорвался с места и бросился в ближайший коридор, надеясь отыскать, пока не поздно, своих друзей, чтобы вернуть их в гостиную для обсуждения сногсшибательной новости про драматическую встречу майора… де Каверли с гнусным стариком. В коридоре стояла темень. И ни единой полоски света под закрытыми дверьми. Было уже очень поздно. Нетли прекратил безнадежные поиски. Он решил, что ему не остается ничего другого, как вернуться к возлюбленной и отправиться с нею в постель, чтобы после деликатных, обоюдонежных утех подумать о совместном будущем, но, когда он вернулся в гостиную, она уже ушла спать, и ему не оставалось ничего другого, как возобновить бесплодный спор с омерзительным стариком, который, однако, поднялся, едва он вошел, из своего кресла, насмешливо извинился за поздний час и тоже исчез, оставив Нетли в обществе двух смутноглазых девиц, не знавших, где ночует его любимая шлюха, и удалившихся на покой после неудачных попыток завести с ним платный роман, так что ему не оставалось ничего другого, как лечь спать в опустевшей гостиной одному – на узкой, короткой и кочковатой кушетке.
Нетли был привлекательный, чувствительный и богатый юноша девятнадцати лет с темными волосами и доверчивыми глазами, проснувшийся утром на кушетке с вывихнутой шеей и глухим непониманием, куда его занесло. Он был деликатен и вежлив. Он прожил почти двадцать лет без травм, надрывов, неврозов и ненависти, что служило для Йоссариана безусловным доказательством его ненормальности. Ему досталось в удел совершенно безоблачное детство, хотя никто его особенно не баловал. Он прекрасно ладил с братьями и сестрами и обошелся без ненависти к родителям, даром что они всегда желали ему добра.
Он сызмальства был приучен порицать людей вроде Аафрея, которых его матушка называла пролазами, и Миндербиндера, которых его отец называл пронырами, но как они выглядят, он не знал, потому что их даже близко к нему не подпускали. Насколько он мог припомнить, у них дома – будь то в Филадельфии, Нью-Йорке, Мэйне, Саутгемптоне, Лондоне, Довиле, Париже или где-нибудь на юге Франции – появлялись только леди и джентльмены, коих нельзя было отнести к выскочкам и пронырам. Его матушка, происходившая из старинного рода Торнтонов, древних уроженцев Новой Англии, была дочь Американской революции, а отец – сукин сын.
– Помни, – частенько говаривала ему матушка, – что ты Нетли. Не Вандербилт, чье состояние начинал когда-то скапливать по крохам грубый шкипер грязного буксира, не Рокфеллер, получивший деньги, нажитые беспардонной спекуляцией нефтяными участками, не Дьюк, у которого предки продавали доверчивым людям продукты с канцерогенными примесями, не Астор, до сих пор, кажется, сдающий квартиры, а Нетли. Твердо помни, что Нетли ничего не делают ради денег.
– Твоя матушка имеет в виду, – вставил однажды со своим обычным изяществом, которое так восхищало Нетли, его отец, – что старые состояния почитают гораздо больше новых и что скоробогатых уважают гораздо меньше, чем медленно обнищавших. Правильно я передал твою мысль, дорогая?
Отец Нетли был бездонным кладезем глубокомысленных премудростей вроде этой. Розовый и кипучий, как только что сваренный глинтвейн, он неизменно вызывал у Нетли восхищение, хотя глинтвейн вызывал у него тошноту. Когда разразилась война, на семейном совете решили определить Нетли в армию, поскольку для дипломатического поприща он был еще слишком юн, и его отец авторитетно утверждал, что Россия лопнет через несколько недель или месяцев, а Гитлер, Черчилль, Рузвельт, Муссолини, Ганди, Франко, Перон и японский император подпишут мирный договор, чтобы жить в счастливом согласии до скончания века. По совету отца Нетли послали в летную школу, где ему предстояло учиться вплоть до полной капитуляции России и где, как офицер, он должен был жить среди джентльменов.
А Нетли вместо этого проводил время с Йоссарианом, Дэнбаром и Обжорой Джо в римском борделе, любовно тоскуя на кочковатой кушетке по равнодушной к нему шлюхе, с которой ему удалось утром лечь в постель, куда буквально через секунду забралась вломившаяся к ним без предупреждения младшая сестра его возлюбленной, ревниво пожелавшая, чтобы он обнял и ее. Любимая шлюха Нетли влепила ей трескучий подзатыльник и выволокла за волосы из постели. Неисправимая двенадцатилетняя девчонка напоминала Нетли общипанного цыпленка или жалкую веточку с обглоданной корой; ее тщедушное тельце вызывало у всех чувство неловкого смущения, и, хотя она всячески пыталась подражать взрослым, ее постоянно выгоняли из гостиной, наказав ей одеться и пойти погулять – чтобы она подышала свежим воздухом и поиграла на улице с детьми. А сейчас сестры принялись бешено ругаться, шипя и брызгая слюной, словно разъяренные кошки, что немедленно собрало к ним в комнату весело гомонящую толпу заинтересованных зрителей. Нетли устал бороться за свое счастье. Он предложил возлюбленной одеться и пойти позавтракать. Младшая сестра потащилась вместе с ними, и Нетли горделиво ощущал себя главой респектабельного семейства, пока они завтракали в ближайшем уличном кафе под открытым небом. Однако, позавтракав, его шлюха снова прониклась к нему тупым раздражением и решила поискать клиентов на улице в обществе двух своих подруг. Нетли и ее младшая сестра смиренно поплелись за ними следом на расстоянии около двадцати шагов: сестра – чтобы учиться полезным навыкам, а он – чтобы кусать локти и проклинать судьбу; когда трех шлюх увезли в штабной машине подобравшие их солдаты, они печально побрели обратно к кафе.