– Наверно.
– И мне жаль, что я устроил всю эту суетню с атабринными таблетками на пути сюда. Ведь, если ты хочешь подхватить малярию, это твое личное дело, правильно я говорю?
– Да брось, Эпплби, не вспоминай.
– Но я ведь просто пытался выполнить свой долг. Мне не хотелось нарушать приказ. Меня всегда учили беспрекословно подчиняться приказам.
– Да брось, Эпплби, не вспоминай.
– Ты знаешь, я сказал полковнику Кошкарту с подполковником Корном, что им не следует посылать тебя на боевые задания, раз ты отказываешься летать, а они сказали, что очень разочарованы во мне.
– Так оно наверняка и есть, – грустно усмехнувшись, откликнулся Йоссариан.
– А мне плевать. Какого черта, ты уже совершил семьдесят один боевой вылет. Этого, по-моему, вполне достаточно. Как ты думаешь, они тебя отпустят?
– Вряд ли.
– Ну а если все-таки отпустят, то получится, что они и нас тоже должны отпустить, верно?
– Поэтому-то они меня и не отпустят.
– А что они с тобой сделают?
– Не знаю.
– Как ты думаешь, отдадут они тебя под военный трибунал?
– Не знаю.
– Ты боишься?
– Боюсь.
– И согласишься летать?
– Не соглашусь.
– Ладно, будем надеяться, что все обойдется, – прошептал Эпплби. – Я уверен, что обойдется, – убежденно добавил он.
– Спасибо, Эпплби.
– Мне тоже не очень-то нравится до бесконечности летать на бомбардировку – особенно сейчас, когда мы почти победили. Я дам тебе знать, если услышу что-нибудь важное.
– Спасибо, Эпплби, – сказал Йоссариан и шагнул вперед.
– Эй, – раздался самоуверенный, опасливо приглушенный голос из чащобы мелкорослого, по пояс человеку, кустарника, разросшегося возле палатки. Там сидел на корточках Хавермейер. Он жевал козинак, и его прыщи и громадные поры с угрями вокруг носа казались темными шрамами. – Как дела? – спросил он, когда Йоссариан подошел.
– Прекрасно.
– Ты собираешься летать?
– Нет.
– А если они попытаются тебя заставить?
– Откажусь.
– Дрейфишь?
– Конечно.
– Они отдадут тебя под военный трибунал?
– Похоже на то.
– А что говорит майор Майор?
– Он давно не показывается.
– Так они его исчезли?
– Не знаю.
– Что ты сделаешь, если они решат исчезнуть и тебя?
– Постараюсь им не даться.
– Они предлагали тебе какие-нибудь сделки, чтоб ты согласился летать?
– Птичкард и Краббс обещали назначать меня только в безопасные полеты.
– Послушай, а ведь это прекрасная сделка, – оживившись, заметил Хавермейер. – Я бы на такую согласился. Ты, небось, рад?
– Я отказался.
– Ну и дурак. – Туповато бесчувственное лицо Хавермейера покрылось морщинами хмурого удивления. – Но вообще-то такая сделка была бы несправедливой по отношению к остальным. Ведь, если тебя назначать только в плевые налеты, нам достанется твоя доля опасных, так?
– Это верно.
– Да, похабные штучки! – воскликнул Хавермейер и, возмущенно вскочив, упер руки в бока. – Очень даже похабные! Они, значит, готовы подло меня облапошить, потому что ты дрейфишь летать?
– Обсуди это с ними, – сказал Йоссариан и обхватил на всякий случай рукоять пистолета.
– Да нет, я тебя не виню, – сказал Хавермейер, – хотя ты и поганец. Мне, знаешь ли, тоже не улыбается до бесконечности летать. Как бы от этого избавиться, а?
– Нацепляй пистолет и присоединяйся ко мне, – с насмешливой ухмылкой посоветовал ему Йоссариан.
– Нет, это для меня не выход, – задумчиво покачав головой, отказался Хавермейер. – Я опозорю жену и сына, если буду вести себя как трус. Трусов никто не любит. А кроме того, мне хочется остаться офицером запаса после окончания войны. Запасникам платят пятьсот долларов в год.
– Тогда продолжай летать.
– Да, видимо, придется. Послушай, а как ты думаешь, могут они освободить тебя от полетов и отправить домой?
– Вряд ли.
– А все же, если отправят и предложат выбрать еще одного человека, чтоб отправить вместе с тобой, выбери меня, ладно? Не выбирай всяких типов вроде Эпплби. Выбери меня.
– Да с чего вдруг они мне такое предложат?
– Ну мало ли. Ты, значит, помни, что я первый к тебе обратился, ладно? И дай мне знать, как у тебя дела. Я буду сидеть тут в кустах каждый вечер. Может, если они тебя не затравят, я тоже откажусь летать. Договорились?
Весь следующий вечер темнота материализовала перед Йоссарианом людей, интересующихся, как у него дела, и выпытывающих с изможденными тревогой лицами сокровенные сведения о нем, потому что их, оказывается, объединяло родство душ, о котором он никогда не подозревал, усиленное болезненным любопытством к его судьбе. Малознакомые ему люди из его эскадрильи материализовались перед ним словно бы ниоткуда, чтобы спросить, как у него дела. Даже летчики из других эскадрилий таились в темноте у тропинок, по которым он ходил, чтобы материализоваться перед ним с теми же вопросами. Куда бы он ни отправился после заката солнца, перед ним то и дело материализовались люди, чтобы спросить, как у него дела. Они выныривали из лесной чащи и кустов, из канав и высокой травы, из-за палаток и машин. Однажды даже его сосед по палатке материализовался перед ним с вопросом, как дела, и просьбой не говорить остальным соседям по палатке, что он к нему обращался потихоньку от них. Йоссариан медленно приближался к материализующимся во тьме фигурам – опасливо настороженный силуэт с рукой на пистолете, – никогда не зная, какая из них по-предательски обернется шлюхой Нетли или, еще того хуже, здоровенным посланцем полковых штабистов, которому поручено измордовать его до потери сознания. Постепенно становилось ясно, что они должны как-то с ним расправиться. Они не хотели отдавать его под военный трибунал, обвинив в дезертирстве на линии огня, потому что, во‑первых, полк, размещенный за сто тридцать пять миль от линии фронта, трудно было приравнять к боевым подразделениям на линии огня, а во‑вторых, именно Йоссариан разбомбил мост у Феррары при втором заходе на цель, угробив Крафта – он, кстати, почему-то почти никогда не вспоминался Йоссариану среди убитых. Но так или иначе, а начальству надо было как-то разделаться с ним, и его однополчане угрюмо ждали какой-нибудь зверской расправы.
Днем они все его сторонились, даже Аафрей, и он понял, что на свету вместе они совсем иные, чем порознь и в темноте. Ему было наплевать на них, и он по-прежнему ходил задом наперед, не выпуская из рук пистолет, в ожидании новых посулов, уговоров и угроз, когда капитан Птичкард и капитан Краббс возвращались после очередного чрезвычайного совещания из штаба полка, куда их систематически вызывали полковник Кошкарт и подполковник Корн. Обжора Джо почти не появлялся в расположении эскадрильи, и единственным человеком, который разговаривал днем с Йоссарианом, был капитан Гнус, ядовито именовавший его Герой-гроза-врагов и рассказавший ему однажды после поездки в Рим, что шлюха Нетли бесследно сгинула. Йоссариан воспринял это известие с горьким раскаянием и тоскливой печалью. Он скучал по ней.
– Сгинула? – глухо переспросил он.
– Во-во, сгинула, – ответил, похохатывая, капитан Гнус. Глаза у него устало слезились, и он утомленно тер обоими кулаками подглазные мешки на своем заостренном худом лице, поросшем, как всегда, рыжевато-белесой двухдневной щетиной. – Я хотел было побаловаться с этой безмозглой телкой, раз уж мне довелось оказаться в Риме, – просто чтобы вспомнить добрые старые деньки. И чтобы Нетли пропеллером покрутился на том свете, у-ху-ху-ху-хо! Здорово мне удавалось допекать его насчет этой телухи, помнишь? Но ее уже там не было.
– А кто-нибудь знает, где она? – спросил Йоссариан, постоянно коривший себя за те невзгоды, которые ей наверняка пришлось из-за него пережить, и почти скучавший по ее непримиримо свирепой ненависти к нему.
– Там никого не осталось, – весело объяснил Йоссариану капитан Гнус. – Неужто не понимаешь? Они все сгинули. Их притон погорел.
– Погорел?
– Ну да, погорел. А их выкинули на улицу. – Капитан Гнус жизнерадостно расхохотался, и кадык у него на шее под щетинистой кожей резво задрыгался вверх и вниз. – Про них пронюхала военная полиция, и курятник распотрошили, а курочек поразогнали. Во смеху-то, наверно, было, а?
– Да за что? – воскликнул Йоссариан, и его охватила тревожная дрожь.
– А нам-то какое дело? – откликнулся капитан Гнус и широким жестом отстранил от себя эту чепуху. – Их всех повыкинули на улицу. А гадюшник прикрыли.
– И куда же делась девчонка – ну, сестренка Нетлиевой шлюхи?
– Выкинули, – ответил, хохоча, капитан Гнус. – Вместе с остальными пропадлами. На улицу.
– Да она же еще ребенок! – возмущенно вскрикнул Йоссариан. – И никого во всем городе не знает! Как же она теперь?
– А как хочет, – равнодушно пожав плечами, ответил капитан Гнус, но потом с радостным любопытством посмотрел на Йоссариана. – Эй, в чем дело? Ишь ведь как тебя проняло! А я, дурак, сразу не рассказал, чтоб ты жрал, оглоед, чего дают. Ну так жри сейчас. Да куда ты? Куда? Жри, тебе говорят, здесь, а я на тебя погляжу!
Глава тридцать девятаяВечный город
Йоссариан летел без всяких документов в самоволку на самолете Мило Миндербиндера, который сидел за штурвалом в кресле первого пилота – самолет шел курсом на Рим – и, благочестиво поджав губы, укоряюще покачивая головой, с набожным смирением говорил Йоссариану, что ему за него стыдно. Йоссариан устраивает недостойный спектакль, разгуливая задом наперед по расположению эскадрильи с пистолетом на боку и отказываясь летать, сказал Мило Миндербиндер. Йоссариан кивнул. Это неуважение к однополчанам и предательство по отношению к командирам. Да и самого Мило он ставит в очень неловкое положение. Йоссариан кивнул. Люди начинают ворчать. Это же безнравственно – думать только о своей безопасности, когда настоящие патриоты вроде Мило, полковника Кошкарта, подполковника Корна и Уинтергрина не щадят усилий для приближения победы над врагом. Летчики, совершившие по семьдесят боевых вылетов, начинают ворчать, поскольку им необходимо дотянуть до восьмидесяти, и есть опасность, что кое-кто из них, зараженный дурным примером, тоже привесит к поясу кобуру с пистолетом и примется шастать по расположению эскадрильи задом наперед. На моральную стойкость личного состава гибельно действует безнравственность Йоссариана. Страна в опасности, а он к тому же ставит под угрозу неотъемлемое право американских граждан на свободу и независимость, пытаясь им воспользоваться.