и он переключился на проект «Двести классических моментов семьи Ламберт» и понял, что фотографии не доставляют ему прежнего удовольствия. Годами он отбирал «Двести моментов», словно готовил идеально сбалансированный портфель, с огромным удовлетворением мысленно перелистывая образы, которые безусловно попадут в коллекцию. Теперь Гари недоумевал, на кого он, собственно, пытался произвести впечатление этими фотографиями, кого и в чем хотел убедить? Разве что себя самого. Бес толкал под руку: сжечь старые, давно любимые снимки. Но вся жизнь Гари строилась как исправленная версия судьбы Альфреда, и они с Кэролайн давно пришли к выводу, что Альфред страдает клинической депрессией, а депрессия, как всем известно, имеет генетические корни, это наследственный недуг, и, стало быть, не было у Гари другого выхода, кроме как стиснуть зубы и сопротивляться ангедонии, все силы положить на то, чтобы получать удовольствие…
Он проснулся с зудящей эрекцией. Кэролайн рядом.
На ночном столике еще горел свет, но в комнате было темно. Кэролайн лежала в позе мумии, спина плотно прижата к матрасу, под коленями подушка. Сквозь ставни в спальню проникал прохладный и влажный воздух уходящего лета. Нижние ветви платана почти касаются окна, ни ветерка, даже листок не шелохнется.
На ночном столике Кэролайн лежал том в твердом переплете: «Ничейная полоса. Как избавить вашего ребенка от отрочества, через которое прошли ВЫ» (Карен Тамкин, доктор философии, 1998).
Похоже, она спала. Длинные руки, все еще упругие (трижды в неделю бассейн в Крикетном клубе), вытянуты вдоль боков. Гари залюбовался изящным носиком, широким ярким ртом, светлым пушком и слегка блестевшей полоской пота на верхней губе, конусом светлой кожи в зазоре между подолом футболки и поясом старых гимнастических шорт «Суортмор-колледж». Ближайшая к Гари грудь распирала футболку, карминный ореол соска слегка проглядывал сквозь натянутую ткань.
Он погладил жену по волосам, и она вздрогнула всем телом так, словно из его руки ударил мощный разряд тока.
– В чем дело? – спросил Гари.
– Спина болит, умираю.
– Час назад ты хохотала и отлично проводила время, а теперь опять вступило?
– Кончилось действие мотрина.
– Чудесное воскресение боли.
– Ты мне доброго слова не сказал с тех пор, как я повредила спину.
– Потому что ты лжешь о том, как ты ее повредила.
– Господи, опять?!
– Два часа беготни и футбола под дождем – это не беда. Все дело в телефоне.
– Да, – подхватила Кэролайн, – потому что твоей матери жаль потратить десять центов и оставить сообщение на автоответчике. Она наберет, подождет до третьего гудка и бросит трубку, снова позвонит и снова бросит…
– Ты тут ни при чем! – съязвил Гари. – Моя мать виновата. Перелетела сюда из Сент-Джуда и пнула тебя в спину, от зловредности.
– Весь день я слышала, как телефон начинает звонить и тут же прекращает, начинает и прекращает! Нервы расшатались.
– Кэролайн, я видел, ты захромала прежде, чем побежала в дом! Я видел гримасу у тебя на лице! Не пытайся меня уверить, что тогда тебе еще не было больно!
Кэролайн покачала головой:
– Знаешь, что с тобой?
– А потом еще и подслушивала!
– Ты знаешь, что с тобой происходит?!
– Сняла трубку с единственного свободного аппарата в доме и имела наглость уверять меня, будто…
– Гари, у тебя депрессия. Ты это понимаешь?
– Не думаю! – рассмеялся он.
– Мрачный, подозрительный, одержимый! Бродишь по дому чернее тучи. Плохо спишь. Ни от чего не получаешь удовольствия.
– Уходишь от разговора, – сказал он. – Мама позвонила, чтобы задать совершенно разумный вопрос насчет Рождества…
– Разумный! – рассмеялась Кэролайн. – Гари, Рождество для нее – пунктик. Она бредит им.
– Право, Кэролайн!
– Так и есть!
– В самом деле, Кэролайн! Скоро им придется продать дом, они хотят, чтобы мы все приехали к ним в последний раз, пока они еще живы, слышишь, Кэролайн, пока мои родители еще живы…
– Мы давно условились на этот счет. Решили, что пять человек, у которых дел по горло, не полетят в разгар праздников через полстраны, чтобы два человека, которым абсолютно нечего делать, могли сидеть у себя дома. Я всегда с радостью готова их принять…
– Вранье!
– И вдруг вы меняете правила!
– Ты вовсе не принимаешь их «с радостью», Кэролайн. Дошло до того, что они отказываются проводить у нас более двух суток.
– По моей вине? – Свои жесты и ужимки Кэролайн адресовала потолку, выглядело это жутковато. – Ты никак не хочешь понять, Гари: у нас здоровая в эмоциональном плане семья. Я – любящая мать, активно вовлеченная в жизнь детей. У меня трое развитых, творческих, эмоционально здоровых детей. Если ты ищешь проблемы в нашем доме, посмотри на себя!
– Я высказал вполне разумное предложение, – сказал Гари, – а ты уверяешь, что у меня депрессия.
– А ты даже не догадывался?
– Как только речь зашла о Рождестве, у меня сразу появилась «депрессия»!
– Нет, тебе правда ни разу за последние полгода не приходило в голову, что у тебя может быть клиническая проблема?
– Называть человека «сумасшедшим» – крайнее проявление враждебности!
– Вовсе нет, если у человека в самом деле клиническая проблема.
– Я предлагаю поехать в Сент-Джуд, – сказал Гари. – Если ты не готова спокойно обсудить этот вопрос, я сам приму решение.
– Да неужели? – презрительно фыркнула Кэролайн. – Может быть, Джона и поедет с тобой. Посмотрим, удастся ли тебе посадить в самолет Аарона и Кейлеба. Пойди спроси их, где они предпочтут провести Рождество. Спроси их, на чьей они стороне.
– Я думал, мы одна семья, – вздохнул Гари, – и все делаем вместе.
– Это ты принимаешь единоличные решения.
– Неужели мы рассоримся?
– Ты очень переменился.
– Кэролайн, Кэролайн, это просто смешно! Почему не сделать исключение? Только на сей раз!
– У тебя депрессия, – подытожила она. – Я тоскую по тебе прежнему. Не могу больше жить с впавшим в депрессию стариком.
А Гари тосковал по прежней Кэролайн, которая лишь несколько ночей назад жалась к нему в постели, когда за окном громыхала гроза, по той Кэролайн, которая вприпрыжку подбегала к нему, когда он входил в комнату, по девочке-полусироте, которая всей душой желала быть на его стороне.
Но ему нравилась и ее решительность, нравилось, что она во всем отличается от Ламбертов и не питает ни малейшей симпатии к его родителям. Годами Гари собирал некоторые высказывания жены, пока они не сложились в его личные десять заповедей, в «классическую десятку Кэролайн». В них он черпал силы и уверенность:
1. У тебя нет ничего общего с отцом.
2. Ты не обязан извиняться за покупку «БМВ».
3. Твой отец эмоционально подавляет твою мать.
4. Мне нравится твой вкус, когда ты кончаешь.
5. Работа – наркотик, погубивший твоего отца.
6. Купим и то и другое!
7. Твои родители болезненно относятся к еде.
8. Ты неотразимо красив.
9. Дениз завидует всему, что у тебя есть.
10. В страдании нет ничего хорошего.
Годами Гари мысленно твердил этот символ веры и чувствовал себя в долгу перед Кэролайн за каждую ремарку, но теперь усомнился, все ли здесь истинно. Вдруг истины здесь вовсе нет?
– Завтра утром позвоню в турагентство, – сказал он.
– А я тебе говорю, – незамедлительно откликнулась Кэролайн, – позвони доктору Пирсу. Тебе нужно с кем-нибудь поговорить.
– Хорошо бы с тем, от кого можно услышать правду.
– Хочешь правду? Хочешь знать, почему я не поеду? – Кэролайн села, подалась вперед – угол наклона задавала боль в спине. – Действительно хочешь знать?
Гари непроизвольно зажмурился. Стрекот сверчков за окном напоминал неумолчное журчание воды в трубах. Издали доносился собачий лай, размеренный, точно скрип пилы.
– Правда заключается в том, – неумолимо продолжала Кэролайн, – что, на мой взгляд, сорока восьми часов за глаза хватит. Не хочу, чтобы дети представляли себе Рождество как особое время, когда все друг на друга орут. А с ними так и получится. Твоя мать переступает порог, накопив за триста шестьдесят дней свою рождественскую манию, она только об этом и думала с прошлого января, и с ходу: «А где же тот австрийский олень? Разве статуэтка тебе не понравилась? Ты ее убрал? Где она? Где она? Где австрийский олень?» У нее сплошные мании по поводу еды, по поводу денег, по поводу одежды, она тащит с собой десять мест багажа – раньше мой муж соглашался со мной, что это уж слишком, но вдруг, ни с того ни с сего, он встает на ее сторону. Будем весь дом вверх дном переворачивать в поисках тринадцатидолларового китча из сувенирной лавчонки только потому, что он имеет какую-то сентиментальную ценность в глазах твоей матери…
– Кэролайн!
– А когда выяснится, что Кейлеб…
– Это несправедливо!
– Будь добр не перебивать, Гари! Когда выяснится, что Кейлеб обошелся с этой штуковиной так, как всякий нормальный мальчик обошелся бы с дешевым сувениром, валявшимся в подвале…
– Не желаю этого слушать!
– Нет, конечно, проблема не в том, что твоя чересчур зоркая мать одержимо разыскивает эту австрийскую пустяковину, нет, проблема не в этом…
– Это была фигурка ручной работы за сто долларов!
– Плевать, хоть за тысячу! С каких это пор ты наказываешь родного сына, лишь бы угодить своей сумасшедшей матери? Ты загоняешь нас всех обратно в шестьдесят четвертый год, в Пеорию. «Не оставляй еду на тарелке!», «Надень галстук!», «Никакого телевизора вечером!» И ты еще удивляешься, из-за чего спор! Удивляешься, почему Аарон при виде твоей матери закатывает глаза! Тебе словно стыдно перед ней за нас! Пока она тут гостит, ты притворяешься, будто мы живем по ее правилам! Но вот что я тебе скажу: нам стыдиться нечего! Лучше бы твоя мать постеснялась. Ходит за мной по пятам по всей кухне, проверяет, будто у меня без того хлопот мало, можно подумать, я каждую неделю готовлю индейку, за моей спиной наливает по стакану растительного масла во все кастрюли и сковородки, а стоит на минуту выйти, она начинает рыться в мусоре, словно чертов санитарный контроль, вытаскивает из мусорного ведра объедки и скармливает их моим детям…