– ПАПА! МЫ ЗДЕСЬ!
И стройный хоровод споткнулся. Забуксовал. Растерянно завертел головами. Наконец остановился и распался, расцепил склеенные потом ладони. Мужчины и женщины, молодые и старые, тощие и тучные, высокие и коротышки – все они завертели, затрясли головами, словно пытаясь выбить из них эхо отчаянного крика.
Вчерашние игрушки вздрогнули, остолбенели, разрываемые двумя противоположными желаниями. Первым сдался спрут. Комично переваливаясь, он торопливо подполз к пожилой супружеской паре и обвил их скользкими щупальцами. Лена вздрогнула, представив, как хрустнут хрупкие кости, но вместо этого… спрут принялся утешающе гладить их по седым головам, поправлять очки на носу мужчины и платок на шее женщины.
Следом за ним, не выдержав, бросились остальные. Спешно, боясь опоздать, разбирали своих новых хозяев, увлекали их играми, пускались в пляс, тянули обратно в хоровод, в гипнотический транс, в оцепенение разума. И будто вновь раскрученное колесо завертелся было, закружился, набирая обороты, хоровод…
– МЫ ЗДЕСЬ! ЭЙ! МЫ ЗДЕСЬ! МАМА, ПАПА, МЫ ПРИШЛИ ЗА ВАМИ!
Теперь уже кричали все. Даже Славка очнулся и теперь прыгал и махал руками своим родителям. Вопли и улюлюканье остановили отлаженный механизм, как мелкий камешек, застрявший в шестернях. Засбоил ритм, заплелись ноги, кто-то упал в траву и, по-собачьи мотая головой, стоял на четвереньках. Люди сталкивались и разлетались по лужайке, как шары на бильярдном столе. Веселый летний праздник превратился в дикую и жутковатую фантасмагорию, полную марионеток с порванными нитями и сломанных аниматроников.
И тогда травяное чучело сделало шаг. Нетвердый, неумелый, но уже второй дался ему куда легче. Стелясь по траве, на ходу вплетающейся в зеленое тело, чучело протянуло руку куда-то в тяжелые от пыльцы цветы и выудило оттуда маленькую девочку, рыжую и угрюмую. Чучело прижало ее к животу, опутало стеблями, украсило лепестками – голубыми, белыми, и красными, и лиловыми, – пока не спрятало целиком за хрустким волокнистым панцирем. Остались только глаза, сплошь зрачки, похожие на проплешины от пожара.
Кукла в кукле. Дьявольская матрешка. Она скользила по дивному разнотравью, и ни следа былой неуверенности не осталось в ее движениях. С хищной кошачьей плавностью надвигалась она на детей, и рот на зеленом лице разрывала широкая, от уха до уха, улыбка, полная кривых, похожих на бледные корни, зубов.
Завопил Жан, посылая их маленькую армию в атаку. Нестройным клином мальчишки побежали навстречу травяной великанше. От волнения Славка забыл, что безоружен, и просто размахивал сжатыми кулаками. Обрубок хоккейной клюшки в руке Ярика отливал сталью. Травы и цветы услужливо ложились мальчишкам под ноги. Не бежала одна Лена.
Колдовским магнитом ее притянули черные глаза за путаной вязью зеленых стеблей. Она прикипела к ним, прилипла, как муха к меду, вплавилась пузырящимся оловом. Медленно-медленно, словно боясь вспугнуть, Лена шла к этим страшным, гипнотическим, наполненным горем глазам.
Отброшенный рукой-плетью, отлетел Славка. Рухнул на спину, суча ногами, как перевернутый жук. Пригибаясь и отскакивая, прыгал Жан, умело отсекая кривые пальцы. Из обрубков тек густой прозрачный сок, аромат давленой зелени носился над поляной, а новые пальцы отрастали с фантастической быстротой. Но главного Жан достиг: отвлек внимание на себя.
В футбольном подкате к долговязому чучелу прорвался Ярик. Ударил клюшкой… нет, не клюшкой – боевой секирой с витым серебристым орнаментом, бегущим по лезвию! Чавкнула зелень, полетели прозрачные брызги. Чучело покачнулось. Окрыленный, Ярик скакал вокруг, нанося удар за ударом. Жан свирепо кромсал корявые, непомерно длинные руки. С рыком в самую гущу боя бросился Славка, пальцами выдирая мясистые волокна из зеленого тела.
А Лена все шла, и шла, и шла… Руки и ноги чучела жили собственной жизнью, отбиваясь, атакуя и принимая удары. Но измученные глаза не отрываясь следили за Леной. Неторопливой Леной. Осторожной Леной. И мало-помалу в них разгорались неуверенность и… страх.
Чучело отбросило нападающих и заревело. Не пастью, не глоткой, а всем естеством своим, бесшумно и необратимо. Черный свет выплеснулся из его груди, полыхнул, разошелся сферой, поглощая поляну, кусты, высоченные сосны, словно кегли расшвыривая людей, погружая их во мрак.
Лена уперлась ногами в землю, спрятала лицо в предплечье. Она стояла дальше всех, и волна тьмы докатилась до нее ослабшей, и все равно пошатнула, чуть не сбила с ног. В опустившемся мраке метались перепуганные голоса, плач и скулеж. От мысли, что это взрослые мужчины и женщины рыдают как перепуганные дети, Лена похолодела.
Руки самостоятельно, без участия разума, крутанули корпус фонаря. Копье света воткнулось в темноту, едва ли сильно ей повредив. Стало видно, что тьма как субстанция носилась вокруг то ли черным ветром, то ли хлопьями пепла. Она залепляла глаза и стекло фонарика, кружила перед лицом, забиралась в легкие, сбивала дыхание. Она не отступала, лупила наотмашь, но и Лена шаг за шагом вдавливала себя в ее неподатливое призрачное тело. Проползала сквозь стылый кисель, цеплялась ногами за твердь, скрепляла сердце, подбадривала саму себя. Только голос, звучащий в голове, казался чужим. Добрым, но чужим.
«Давай, Леночка, давай! Эка невидаль – темнота! Нешто мы темноты не видели? Не убоись, Леночка, шагай! Шагай! Шагай!»
Лена шла, молясь об одном: не сбиться бы, не потеряться во мгле этой. Свистел в ушах злой ветер. Издалека, из иной Вселенной, доносился крик Ярика. Кажется, Ярика. Луч фонаря дрожал, трепетал, придушенный, продирался вместе с Леной вперед и вперед. Покуда не врезался в угловатый силуэт, сотканный из мрака. Луч ударился в него и переломился пополам, как копье незадачливого рыцаря на турнире. Фонарик испуганно моргнул и зажмурился навсегда. Но это уже не имело значения. Тьма вокруг силуэта сияла, и черный убийственный свет стекал с него водопадом. В центре угольками горели две точки. И хотя невозможно было разобрать ничего, кроме багровых всполохов, Лена чувствовала, как растет в этих глазах непонимание и страх.
Не зная, что будет делать, когда окажется с Куклой лицом к лицу, Лена тем не менее упрямо приближалась к источнику черного света. Испуганная, растерянная, наполовину ослепшая, она ощупывала воздух, но почему-то, различая на сетчатке отпечаток силуэта чучела, едва могла различить кончики своих пальцев. Кричали люди. Кто-то невидимый хохотал как сумасшедший. Тоскливо завывал волк.
Пальцы Лены коснулись жесткого травяного каркаса. Коснулись – и отдернулись в испуге. Клокоча горлом, чучело нависло над Леной, угрожающе раззявило пасть. Она этого даже не заметила. Все ее внимание тонуло в мечущихся зрачках спрятанной в травяной утробе рыжей девочки. Чучело занесло могучие лапы. И Лена атаковала тем единственным оружием, которое еще оставалось в ее арсенале, – она скользнула вплотную к телу, терпко пахнущему луговыми цветами, и…
…обняла его что было сил.
Время застыло. Кувыркалась, ярилась живая тьма, но теперь это больше напоминало агонию. Над сцепленными Лениными руками взвился дымок. Чучело взбрыкнуло, попятилось, но Лена держала крепко. На каждый рывок она вжималась все глубже, втискивала лицо в прохладу травяного каркаса – туда, к рыжей девчушке с перепуганными глазами.
Огонь вспыхнул и погас. Вновь вспыхнул, уже увереннее. И вот уже, не обжигая рук, весело побежал по спине, по плечам, по голове травяного кадавра. Внутри его ворочалась Кукла, билась, пытаясь сбросить с себя оковы чужих, незнакомых рук. Чучело с удивлением и восхищением разглядывало свои полыхающие пальцы. Огонь охватил и Лену, превратил в факел, однако странным образом не обжигал, она совсем не чувствовала жара.
В кромешном мраке разбрасывал искры большой костер. Тело чучела распадалось, разлеталось объятыми пламенем клочьями, ссыпалось в траву серым пеплом. Все сильнее и сильнее сжимала объятия Лена. Сперва она сомкнула пальцы, запечатав наконец кольцо рук. Затем сузила его так, что коснулась собственных локтей. И вот наконец в руках ее пойманной рыбой забилась рыжая девчонка.
Она вырывалась, и брыкалась, и даже, кажется, пыталась укусить. Но Лена стискивала крепко и тихонько раскачивалась из стороны в сторону: самой природой нашептанный инстинкт, материнская нежность, заложенная в каждой девочке. И беспокойное тельце билось все тише, покуда не обмякло, закинув на шею Лене веревочную руку.
Не замечая, что мрак рассеялся, не видя, как встают помятые и растерянные мальчишки, Лена еще долго качала куклу – обычную старую куклу с непомерно большой головой, глазами-пуговицами и стежками вместо рта. Лена шептала в рыжую макушку слова, словно вложенные кем-то в ее разум. Доброжелательные, но чужие. Шептала и надеялась, что больше никогда не испытает ничего подобного.
– Что ж ты, малышка, безобразничаешь? Почто людей честных пугаешь? Уймись, угомонись, малышка. Негоже так. Послушной будь, умницей будь…
Так Лена пронесла ее мимо оцепеневших мальчишек, сжимающих нелепые палки, мимо беспокойно перетаптывающихся взрослых, сгрудившихся в небольшое перепуганное стадо. Пронесла до неприметного камня, где лежали пластиковый солдатик-пират без ноги, резиновый крокодил с рваной дырой на месте гармони, плюшевый волк, машинка, ниндзя… Лена посадила Куклу на землю, прислонила к камню. Оправила платьице, как могла расчесала шевелюру пятерней. Чтобы не расплакаться, поспешно вскочила и, не оборачиваясь, пошла прочь.
– И что, все, что ли? – глуповато спросил Жан, вытирая предплечьем потный лоб. Волосы у него растрепались, выбились из аккуратного самурайского пучка, на щеке алела свежая царапина. Сейчас он вовсе не казался Лене взрослым – обычный мальчишка. Храбрый, честный, наверное, даже благородный, но привыкший решать проблемы ударом меча и лихим кавалерийским наскоком. Лена не знала, как объяснить ему эту щемящую пустоту в груди…
– Да, все, – наконец сказала она. – Все кончилось. Пора домой.