Я прерываю деда:
— А по-моему, сейчас все равно лучше, чем тогда. Я много чего ненавижу, много кругом всякого говна, но это все равно несравнимо с «совком». Ничего там хорошего не было, одна тупость и убогость. Вся эта ваша стабильность — миф. Ее придумали бюрократы…
— Ничего ты не понимаешь. Выросло поверхностное поколение — ничего не знают, ни в чем не разбираются. Только болтают языком о вещах, в которых ничего не понимают. Как ты, сопляк, можешь судить о том времени?
Я молча поднимаюсь, выхожу в прихожую, беру куртку, надеваю ботинки и выхожу из квартиры.
Дед — ветеран войны: он был в ополчении, потом работал на военном заводе. Если дать власть таким, как он, вся Россию превратится в один сплошной Гулаг. «Ветераны, как стоп-кран навсегда».
Я выхожу из подъезда, сворачиваю за угол. Снег почти весь растаял. Под ногами — жидкая сизая каша. У киоска тусуются пацаны лет по десять. Один подходит ко мне.
— Извините, у вас мелочи не будет?
Я качаю головой.
— А если будет, дадите?
— Нет.
Пацан отходит. Были бы чуть постарше, не просили бы, а просто накинулись бы, повалили, надавали по башке и забрали бы деньги. В Москве подобное вряд ли случится днем, а здесь — постоянно. Всего девяносто километров от Москвы, но все совсем по-другому: тупая дремучая провинция.
— «Старый мельник». Светлое, — говорю я продавщице и даю две десятки. — И откройте, пожалуйста.
— Сам откроешь. — Она показывает на привязанную открывалку.
Я забираю мелочь, демонстративно показав пацанам, сую в карман, открываю бутылку. Делаю глоток, иду к площади у дома культуры.
Широкозадая тетка в синем пальто толкает перед собой коляску. В руке у нее — бутылка пива, во рту — сигарета. Навстречу ей семенит старик в черной шляпе.
В детстве я любил приезжать сюда, а потом, лет с четырнадцати, меня это начало напрягать. Меня ломала ограниченность пожилых людей, которые ничего не понимали в моей жизни. Бабушка — она умерла четыре года назад — всегда говорила про одно и то же: что надо хорошо кушать, обязательно первое и второе в обед. Бабушка с дедом вообще любили поесть, даже рано утром. Каждый раз, когда я приезжал, меня кормили на завтрак котлетами с картошкой. Причем, заставляли все съедать, хоть я и ненавидел нажираться так рано.
Возненавидел я и сам город — тупой, идиотский, гопницкий. Несколько раз я хорошо получил по ушам от местных урланов. Только за то, что я — из Москвы, а они москвичей ненавидят. После смерти бабушки я стал приезжать реже и никогда не оставался на ночь.
Электричка отходит. Вагон — полупустой. Встав в дверях, невысокий мужик в черной вязаной шапке натренированным голосом говорит:
— Уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается очень интересная вещь, которая в первую очередь заинтересует школьников и студентов. — Он достает из кармана шариковую ручку. — На первый взгляд, это — обычная шариковая ручка. Но внутри нее скрывается вещь, называемая шпаргалкой…
Звонит мой телефон. Номер незнакомый, тоже «эмтээсовский». Я жму на «ответ».
— Алло, Саша?
— Да, слушаю. А это кто?
— Игорь. Игорь Мальцев. Что, не узнал?
— Сейчас узнал. — Игорь учился со мной и Антом в одном классе, но после школы мы практически не общались. — Откуда у тебя мой номер?
— Через вторые или третьи руки. Но это неважно. Короче, дела херовые: Анта «закрыли».
— Как — «закрыли»? Что случилось?
— Пока что он сидит в КПЗ. Но срок ему светит нехеровый. Менты подбросили героин…
— Ничего себе… Как это было?
— Обыкновенно. В стиле Анта. Ты знаешь, он иногда ведет себя неадекватно, как будто ему на все положить. Залупнулся на мента в метро. Или мент сам доколупался — сейчас не суть важно. В общем, его повязали, повели в обезьянник, а он начал права качать — типа, пошли вы на хуй, уроды. Они ему и подкинули герыч. Я не знаю, что он будет делать: бабок, чтобы откупится, нет, и связей тоже никаких… У тебя контактов в ментуре нет?
— Увы. Я, конечно, поспрашиваю… Может, кто-то найдется, но, если честно, то вряд ли. Не хочу обнадеживать.
— Ладно, звони тогда, если что…
— И ты тоже звони — информируй. Ладно, давай.
— Пока.
Я прячу телефон в карман. За окном мелькают бетонные заборы и пятна грязного снега.
Я и Глеб идем к метро. Леха уже убежал — сказал, что с кем-то «стрела». На остановке светится ларек.
— Возьмем по пивку? — спрашивает Глеб.
Я киваю.
Я прислоняю чехол с гитарой к бетонной коробке за остановкой. Рядом на земле стоят две бутылки от «Балтики-тройки». Глеб снимает с плеча бас. Мы чокаемся бутылками.
— За успехи в музыкальных делах, — говорит Глеб. — И во всех остальных, в общем-то, тоже.
Я делаю глоток. Пиво обжигает горло — надрал глотку на репетиции. По проспекту несутся машины. Светятся окна домов.
— Ну, Санек, что теперь? — спрашивает Глеб.
— В каком смысле — что теперь?
— Ну, насчет музыки. Надо альбом записывать, да? Или еще одну «демку», но чтоб качественно. Как ты смотришь на это?
— Спокойно смотрю. Нету в этом особого смысла.
— Как это — нету?
— Никому это на фиг не нужно. Народ слушает другую музыку.
Глеб делает долгий глоток.
— Не, Санек, все-таки ты наивный пацан. Пролезть всегда можно. Просто надо мозгой шевелить. Думать, как это сделать. Может, прицепиться к какой-нибудь группе, а? К «Наиву», там, или «Тараканам»? Это ведь тоже панк, да?
— Это говно, а не панк. Чисто шоу-бизнес, все на продажу.
— Не, я что-то не просекаю. Что значит — шоу-бизнес? Что значит — на продажу? Мне, как потребителю, какая мне разница — на продажу это или не на продажу? Мне главное — чтобы вставляло, или нет? Кто сейчас на концерты ходит? Кто музыку слушает? По сколько им лет? По пятнадцать, по шестнадцать, даже по четырнадцать. Им что, не по херу, на продажу это или не на продажу? Главное, чтобы вставляло, чтобы энергетика была, чтобы драйв. Любая музыка кому-то нужна, надо только найти свою публику. А для этого надо лезть в шоу-бизнес. И надо держать нос по ветру — следить, что сейчас слушают люди, что сейчас модно, а не просто так. Это — правила игры. Разве нет?
— Какие, на хер, правила игры? Надо делать все искренне, то, что хочется делать, а не то, что модно. Сегодня модно одно, завтра — другое. Ну и что с того?
— Это все пустые базары. Так говорят те, кто не смог пробиться.
— А у меня нет цели, пробиться.
— А какая у тебя цель?
— Просто играть, делать музыку. Говорить про те вещи, которые меня волнуют.
— Зрителю это по херу, ты пойми. Возьми любую группу. Разве зрителя волнует, о чем песня? Возьми «Король и шут». У них тексты — говно, тупые страшилки. Но их слушают, тысячи людей. Может, даже десятки тысяч. Или возьми «Гражданскую оборону». Кто там слушает тексты? Сотня человек, которые, типа, интеллектуалы, да?
Я мелкими глотками допиваю пиво. К остановке подъезжает троллейбус. Я спрашиваю:
— Проедем остановку до метро?
— Ну, давай.
Мы хватаем гитары и бежим к троллейбусу.
Иду по переходу с кольцевой на «зеленую». Какой-то урод в белой рубашке, с бабочкой дрочит на скрипке «Ласковый май» — дебильнейший хит «Белые розы». Время от времени он выдрючивается, делает «вариации». В его «мыльнице» играет подложка — ударные и клавишный ритм. Я бы скорей дал ему денег, чтобы он не играл.
Через пять метров — мужик с отпечатанной на принтере бумажкой: «аттестаты, дипломы». Еще дальше — старуха-нищая в черном платке и очках на резинке. Я бросаю ей два рубля, но не верю, что деньги ей как-то помогут. Скорее всего, достанутся мелкому криминалу, который заведует этим «бизнесом», в лучшем случае — детям и внукам, которым западло работать самим.
На платформе обнимаются два пьяных мужика. Один говорит:
— Не, я Россию люблю — пиздец. Я чувствую, жопой чувствую, что если начнется заваруха, то я первый возьму автомат…
— Хуй ты что возьмешь, — отвечает второй. — Знаю тебя, ты только пиздеть умеешь.
До конца репетиции — десять минут. Мы прогнали программу не меньше трех раз и сейчас просто балдеем. Я играю всякие соло, а Леха и Глеб пытаются «джемовать».
— Ну, что это за ритм? — орет Глеб. — Разве в блюзе так по «рабочему» бьют?
Открывается обитая войлоком дверь, заходит хозяин «базы» Иван. Он маленький, коротко стриженный, в больших очках в металлической оправе.
— Извиняюсь, что отвлекаю. Есть одна тема…
Леха и Глеб затихают.
— Короче, мы задумали сделать продюсерский центр. Вы у нас, в общем, давно уже репетируете, слышал вас краем уха — может, возьмем вас к себе.
— И что это будет за продюсерский центр? — спрашивает Глеб.
— Задача — делать из вас звезд российской эстрады. Попса вся уже уходит, ее скоро слушать не будут. Русский рок — тоже, короче, в конце. А вот тяжелая музыка, альтернатива, панк, ска-панк — это все наоборот на подъеме. Так что, можно попробовать. Мы в воскресенье делаем прослушивание. Правда, за это придется платить, как за репетицию, но мы постараемся подогнать людей — с радио там, со студий, — чтоб послушали вас. Кого выберем, будем работать. Золотых гор не обещаю, но… Короче, решайте сами.
— Нет, спасибо, нам это не надо, — говорю я.
— Ладно, хозяин-барин. Ну, у вас есть еще время. Не буду мешать.
Иван выходит.
Глеб удивленно смотрит на меня.
— Ты что, охуел, Санек? Такая возможность для продвижения… Я вообще и не понял, что тебе не понравилось…
— Как это — что? Мне как-то не хочется становиться звездой российской эстрады…
— Ну, это он так, пошутил…
— Лучше бы он сказал — звезд советской эстрады, — говорит Леха. — Так красивее.
— При чем тут — российской, советской? — кричит Глеб. — Какая, на хуй, разница? Пацан предлагал реальную засветку…
Я молча выключаю усилитель, начинаю собираться.
Выпрыгиваю из троллейбуса, иду к дому. У углового магазина к решетке привязана овчарка. Рядом два тинэйджера пьют пиво. Звякает телефон: пришла «эсэмэска»: