Валя открывает дверь комнаты, выходит. Я иду за ней. В конце длинного коридора — кухня, с другой его стороны — входная дверь и еще две двери. Валя идет в сторону кухни. Дед в расстегнутой выцветшей пижаме — видны седые волосы на груди — сидит за кухонным столом и мешает ложечкой чай в большой чашке.
Валя говорит:
— Вот здесь.
Она включает свет, я захожу в туалет. Она говорит:
— Доброе утро, дедушка.
— Доброе утро, — отвечает он. Его голос дрожит, слова еле разобрать.
Пьем с Валей чай на кухне. Дед убрался в свою комнату. К чаю — один только черствый батон.
— С одной стороны, у нас сейчас трудные времена, — говорит Валя. — А с другой стороны, аскетизм — это тоже неплохо. — Она улыбается. — Дедушкина пенсия вся уходит на лекарства, маме в библиотеке платят копейки, а я пока не работаю…
— А чем ты занимаешься?
— Ничем. Работала в магазине, но меня оттуда выгнали…
— За что?
— Потом расскажу, сейчас неохота. А до этого я училась. В МГУ, на историческом. Вылетела в летнюю сессию. Что-то отовсюду меня выгоняют. Плохая примета.
— Закройте окно, хорошо? — говорит Валя.
Мы репетируем в «каморке». Валя сидит на усилителях с бутылкой пива.
— Не надо, пожалуйста, — подает голос Леха. — Я тут в углу вообще спарюсь.
— Не спаришься, — говорю я.
— Коллеги, проявите жалость…
— Ну, если девушка просит… — говорит Курт.
— Вот, все вы против меня сегодня…
— Ладно, поехали. На три счета…
Леха вступает, потом я и Курт — и сразу «разъезжаемся».
— Стоп, стоп, стоп! — кричу я в микрофон. — Леха, куда ты так гонишь?
— Извиняюсь, коллеги, извиняюсь…
В «каморке» — я и Валя. Леха и Курт пошли покурить. Мы целуемся. Я сую руку Вале под свитер, трогаю грудь. Она сегодня без лифчика.
— Они долго будут курить? — спрашивает Валя.
— Не знаю. А ты что, предлагаешь?..
— Ну а что? Нет, шучу. Не успеем.
По бокам аллеи — черные голые деревья. Над усадьбой Ленинские Горки низко нависают серые облака. Под деревьями — корка грязного снега.
— Я здесь был всего один раз, в школе, в первом классе… — говорю я Вале. — Весной, на какую-то годовщину. Тогда было много народу, не то, что сейчас. Но я почти ничего не помню…
— Нет, я несколько раз была. И давно, и недавно… Но мне сейчас тоже нравится больше, когда нет всяких зевак. А то приезжают гоблины, просто от нечего делать, вопросы задают идиотские…
Мы заходим в «Большой дом». Тетка в кассе говорит:
— Вы подождите, ребята, сейчас группа должна приехать — китайцы. С ними тогда обойдете дом…
— А можно как-нибудь без китайцев? — спрашиваю я.
— Ну, можно и без китайцев. Надежда Сергеевна, проведите ребят по дому, пока китайцы не приехали.
Идем за Надеждой Сергеевной — маленькой худой старушкой — по анфиладе комнат усадьбы. В комнатах — спертый, «нафталиновый» запах. Я его ненавижу. Хочется скорее на улицу.
— А вот в этой комнате Владимир Ильич умер, — говорит Надежда Сергеевна. — Причем, говорят, что перед смертью он попрощался со всеми. А вообще, он очень много работал и мало отдыхал — и в этом одна из причин ранней смерти. После первого инсульта врачи говорили ему, что надо отдыхать. И он все собирался, собирался, но так и не собрался. Другие отдыхали — и Троцкий тот же, и Киров. На охоту ездили, в Крым…
У крыльца топчутся два десятка китайцев. Почти у каждого — фотоаппарат или видеокамера. Они галдят на своем языке.
— Интересно, нафига они сюда приперлись? — говорю я. — Потому что коммунисты или просто так, от не фиг делать?
— Какие в Китае коммунисты? — отвечает Валя. — Какой там вообще может быть коммунизм? Так, ширма одна. Но ведь, гады, не признают открыто, что коммунизма давно у них нет, что обычная капиталистическая страна, только со своими китайскими фишками…
— Что, не любишь китайцев? За что?
— За это и не люблю. За осквернение светлых идей.
Сидим на скамейке у гаража. На соседней скамейке мент жмет на кнопки телефона — набирает «эсэмэску» или играет в игру.
— Может, не будем ждать? — спрашивает Валя. — Обошлись бы без этой машины…
— Давай посмотрим, раз уж приехали, — говорю я. — Мне интересно. Тем более, ты ее видела, а я — нет.
Мент отрывается от телефона.
— Машину и я вам могу показать. Только я про нее ничего не знаю — рассказать не смогу.
— Не страшно. Посмотрим — и все, — говорю я.
Мент встает, подходит к гаражу, отпирает дверь.
— Теперь зажимайте уши — сигнализация запищит.
В тускло освещенном гараже — «роллс-ройс» с крылатой статуэткой на капоте. К передним колесам приделаны лыжи, вместо задних — гусеницы.
— Прислали из Англии специально для Ленина. Для зимы переделали в Питере, на Путиловском заводе. Скорость по снегу около двадцати километров в час. Все, больше ничего не знаю.
— А он на ней ездил? — спрашиваю я.
— Кто — он?
— Ну, Ленин…
— Может, и ездил, а может, и нет. Хуй его знает.
Идем к остановке автобуса. Валя говорит:
— Вот это время было, да? Революция, все рушится, строится что-то новое… Кайф. Не то, что сейчас — какая-то гнусная буржуазная жопа. Сделать бы сейчас революцию, да?
— Не могу себе это представить.
— Ну, не такую, конечно, как в семнадцатом. Ну, а возьми Украину — они же сделали. Правда, буржуазную, но все равно…
— По-моему, все это лажа. Революция, не революция — ничего не меняется. У власти всегда остается говно, нормальные люди во власть не идут, а если идут, то сами становятся говном.
— А я верю, что изменить что-то можно. Просто я слишком ленивая. Нет, не ленивая даже. Мне не хватает энергии. Но я не знаю, где ее взять. Да, кстати, я тебе принесла Бакунина… — Валя раскрывает рюкзак, достает книгу.
— Зачем?
— Как зачем? Почитаешь. Самообразование все-таки.
— Знаешь, наверно не стоит. Неохота мне что-то его читать. Зачем загружать себя тем, что не интересно?
— Ну, как знаешь. А что ты сейчас читаешь вообще?
— Лимонова. «У нас была великая эпоха».
Она прячет книгу обратно в рюкзак. На берегу реки стоит с удочкой мужик в резиновых сапогах.
Я спрашиваю:
— Неужели, здесь есть рыба?
Валя не отвечает. Нас обгоняет автобус с китайцами. Они пялятся в окна.
Шереметьево-2. Я провожаю маму. Она летит с группой на семинар в Венгрию. Вокруг нее толпятся дядьки с портфелями, из-под расстегнутых курток видны белые рубашки и галстуки.
— Саша, нужен Михайлов, — говорит мама.
Я перебираю подписанные конверты с паспортами, нахожу Михайлова, даю маме. Она протягивает конверт невысокому плотному мужику с усами, в кожаном черном пальто. Он отходит.
— Молодой человек, у меня к вам один вопрос, — говорит дядька в кепке. — А гостиница в Будапеште — она сколько звезд? И звезды там соответствуют европейскому уровню, или там сервис чисто славянский?
— Извините, я не в курсе. Я просто помогаю.
Мама, пропустив вперед мужика и трех теток — они прибежали в последний момент, — встает в очередь в зону регистрации. Сзади пристраивается семья японцев. Ребенок сидит на чемоданах, погруженных в тележку.
— Ну, хорошо тебе слетать, — говорю я.
— И тебе тоже счастливо. Смотри, осторожно…
— Не волнуйся, не в первый раз.
Мама целует меня в щеку. Я иду к эскалатору.
Валя прохаживается по комнате.
— Ну, нормально у вас. Не буржуазно, по крайней мере. Не очень буржуазно, скажем так.
— Тесно только.
— Ну да, понимаю.
Я подрезаю ножом и срываю пластмассовую пробку с бутылки портвейна «Массандра», наливаю в стаканы. Мы выпиваем, не чокаясь. Я отламываю кусок лаваша, начинаю жевать.
— Фильм какой-нибудь будем смотреть? — спрашиваю я.
— В общем, можно. А что у тебя есть?
— Так, не слишком много. Есть «Криминальное чтиво». Пойдет?
— Ну давай.
Мы стоим у окна, обнявшись. По шоссе едут машины с включенными фарами. Светится заправка.
Я спрашиваю:
— Поедешь с нами в Питер?
— А когда?
— Восемнадцатого.
— И что там будет?
— Сейшн какой-то. У Курта друзья там живут. Он им позвонил, они говорят — приезжайте, зажжем. А подробностей — в каком клубе, кто будет играть — я не знаю.
— Вообще, съездить можно. Я Питер люблю. Только бабок нет ни фига.
— У меня есть, не проблема.
— Значит, еду, вопрос решен.
Над домами низко летит самолет, заходит на посадку в Домодедово. Хлопает чья-то балконная дверь. Мы начинаем целоваться.
Достаю из ящика стола презервативы «Contex». Я всегда покупаю одни и те же, в аптеке рядом с «Копейкой». Аптекарша каждый раз просит показать на витрине, хотя я говорю ей конкретно: «за тридцать пять — двадцать». По такой цене только одни.
Валя берет пачку, вертит в руке.
— Спрячь. Я ненавижу презервативы. Надеюсь, ты мне доверяешь?
— Доверяю, конечно. Я не про это… Ты пьешь таблетки?
— Нет, не пью. Поэтому осторожно.
— И тогда не пила?
— Когда?
— У тебя дома…
— А ты что, тогда кончил в меня?
— Не помню. Я был пьяный.
— Я тоже. Но это уже не важно. Все нормально.
Сквозь щель между шторами в комнату пробивается свет. Я смотрю на часы. «10–21». Валя спит. Я встаю, иду в туалет, шлепая босыми ногами по плиткам пола.
Поднимаю крышку. Струя льется в унитаз. Слева, почти у бачка, трещина. На белом фарфоре видны налипшие волосы и грязь. Я ненавижу мыть унитаз и никогда не мою. Этим всегда занимается мама — каждые выходные. А сейчас ее нет.
Валя уже не спит. Я залезаю под одеяло, ложусь на спину, смотрю в потолок.
— Ты Курта вообще давно знаешь? — спрашиваю я.
— Года два или три.
— А как вы с ним познакомились?
— Я точно не помню уже. Где-то в тусовке. Какие-то были знакомые… Нет, сейчас уже не могу точно вспомнить… На каком-то этапе он вроде бы проявлял интерес…