Истерический восторг, который раньше вызывало у нее это прекрасное достижение — союз втроем, — сменили приступы беспричинного гнева.
Батист предложил ей об этом поговорить:
— Если мы не разберемся во всем этом хорошенько, мы не сможем жить втроем. Надо обозначить наши проблемы, Жозефина, понять, когда мы чувствуем себя обиженными, несчастными или просто расстраиваемся.
При этих словах Жозефина бросилась ему на шею:
— Прости меня, Батист, прости! Я сломала то, что у нас было раньше, я сама разрушила нашу грандиозную любовь вдвоем.
Батист попытался справиться с волнением:
— Не надо так говорить. Наша любовь никуда не делась, просто она приняла новую форму.
— Я все разрушила!
— Отстроим заново. Наша пара сохранилась и внутри этого тройственного союза, Жозефина. Изабель отлично понимает, что она в нем — дополнительная составляющая. Кстати, я не знаю, как она это выносит.
— Мы с тобой вместе на всю жизнь, Батист.
— Конечно!
И они обнялись, причем вскоре к ним присоединилась Изабель, а Жозефина снова обрела свой легкий игривый нрав и непринужденность, в которых они все так нуждались.
Вечером, когда они вместе готовили ужин и болтали, Батист как раз собирался поставить в духовку лазанью, и тут его осенило:
— Черт подери! Мой вечер…
Жозефина уронила нож:
— Господи, я забыла тебе напомнить. — Она бросилась к своему ежедневнику. — Через двадцать минут в Конгресс-центре.
— Скажи им, что плохо себя чувствуешь, — осторожно предложила Изабель.
— Лучше помереть! — крикнул Батист.
Жозефина схватила Изабель за руку, чтобы остановить ее:
— Батист никогда не отменяет встречи. Он будет хуже себя чувствовать, пропустив свой вечер, чем если явится туда больным, да хоть бы и умирающим.
Он ринулся в свою комнату переодеваться, а Жозефина тем временем вызывала такси.
— Хочешь, мы поедем с тобой? — предложила Изабель.
Батист хотел было согласиться, но инициативу перехватила Жозефина:
— Нет, ни к чему! Мы ему будем только мешать. К тому же, честно сказать, после пятнадцати лет совместной жизни я знаю наизусть все вопросы, ответы и даже все анекдоты, которые он там расскажет. Они уже не новенькие!
Батист, которому не удавалось застегнуть непослушные пуговицы на манжетах, проворчал:
— Вот и поезжай вместо меня, раз ты такая умная.
Жозефина рассмеялась:
— Ладно, не паникуй: ты же знаешь, что все будет отлично.
Прибыв на место, Батист прошел через служебный вход, его никто не встречал, он оглядел пустые коридоры и решил подняться в вестибюль верхнего этажа. Там царило оживление; как только кто-то его заметил, организаторы ринулись ему навстречу, нервные, возбужденные. «Сейчас они скажут, что не продали ни одного билета, — подумал Батист с облегчением, — и можно будет вернуться домой».
Но веселые и уже пригубившие вина организаторы, наоборот, поведали ему, что народу пришло видимо-невидимо: уже лет десять на творческих вечерах не бывало такого аншлага. Мало того что зал на восемьсот человек заполнен до отказа — в двух соседних пришлось установить телеэкраны, потому что в сумме билеты, чтобы посмотреть на Батиста и послушать его, купили тысяча двести человек.
Ему захотелось сбежать: он ведь вообще не готовился.
— У вас не найдется кабинета, где я мог бы уединиться?
— Как! Вы не выпьете с нами?
Батист взглянул на радостного бургомистра, лицо которого пошло красными пятнами, — он любезно протягивал Батисту бокал. Писатель не смог признаться ему, что если он сейчас выйдет к публике как есть, без подготовки, то в следующий раз у них не купят ни одного билета.
— Попозже… — пробормотал он с улыбкой заговорщика, показывая, что уж после вечера-то можно будет повеселиться.
После того как он дружески поприветствовал всех знакомых, его проводили в комнатку, где он мог подготовиться.
«Зачем нужна литература?» — значилось в программке.
Батист сложил листок пополам, нацарапал что-то. Как пианист, который заранее выбирает аккорды для импровизации, он тоже наметил темы, на которые будет говорить. Автор, беседующий с многочисленными читателями, больше похож на джазмена, чем на сочинителя классической музыки; вместо того чтобы сперва написать текст, а потом его произнести, он должен создать в зале особую атмосферу: рискнуть отойти от заявленной темы, а потом вернуться на твердую почву, ловя на ходу удачные формулировки, приходящие в голову, и позволяя эмоциям окрашивать свои мысли, меняя тон и ритм разговора, чтобы интерес не ослабевал, а вспыхивал с новой силой. Батист не писал заранее текст своих выступлений на творческих вечерах, причем поступал так не из лености, а из уважения к публике. В былые времена каждый раз, когда он готовил речь и потом произносил ее со сцены, с отсутствующим видом уткнувшись носом в свои листки, речь получалась совершенно безжизненной и бесцветной; чтением готового текста он не мог тронуть слушателей, у которых складывалось ощущение, что настоящий Батист остался дома, а вместо себя прислал брата-близнеца, не такого находчивого и остроумного, и теперь тот что-то мямлит со сцены. Батист сделал вывод, что ему весьма средненько удается играть самого себя.
Зато, когда у него не было времени готовиться или листки внезапно терялись и ему приходилось импровизировать, он вдохновлял публику. Когда писатель говорит с читателями как пишет — не читает готовый текст, а блещет на глазах у публики дерзостью и находчивостью, которые обычно проявляются у него наедине с собой, — он словно играет спектакль: демонстрирует работу человеческого ума. От него ждут, что он покажет пламя горна, а не уже выкованный предмет, — работу, а не ее результат.
В тот субботний вечер Батист решил, что надо поверить в себя, довериться своему чутью, чтобы показать, как идет работа в его мастерской. Тут-то и таилась проблема: в последнее время он обрел куда большую уверенность в своей способности соблазнять, наслаждаться и дарить наслаждение, но несколько забросил свое второе ремесло — писателя, выступающего перед публикой, в пользу писателя, который пишет.
За ним пришли. Он вышел к читателям, которые оглушительно ему хлопали.
Устремленные на него взгляды быстро придали ему уверенности… Он воспарил на крыльях вдохновения, балансируя между наивностью и знанием высоких материй, — наивность его была неподдельной, знание высоких материй тоже, но при этом и то и другое было хорошо сыграно.
Через час слушатели устроили ему овацию и его повели в холл — раздавать автографы.
Несколько человек крутились вокруг стола, помогая ему: представители издательства, сотрудник книжного магазина, Фаустина — пресс-атташе, которой он любовался как персонажем, но не слишком ей симпатизировал: он все время подозревал, что она вот-вот выйдет за рамки и ее шуточки обернутся едкой желчностью, а остроумие выльется в сплетни и злословие.
Пока он подписывал читателям книги, Фаустина и ее коллеги проявляли к нему такую преувеличенную услужливость и любезность, что он уловил в этом нотку сочувствия.
«Что во мне сегодня такого трагического? Неужели вечер оказался неудачным?»
А они так и вились вокруг него: спрашивали, все ли хорошо, предлагали выпить, перекусить, покурить — словом, предлагали все, что он ни пожелает.
Тот тип из книжного магазина настойчиво намекал, какое сильное впечатление Батист производит на читательниц, которым подписывает книги.
— Правда-правда, уж вы-то соблазните любую женщину, господин Монье.
— Они все от вас без ума, — подхватила Фаустина.
— Такой мужчина, если что, не останется в одиночестве даже на день.
— Кстати, у меня есть одна подруга, — продолжала Фаустина, — пожалуй, она из самых красивых женщин, кого я знаю, вдобавок, к несчастью, умная и богатая, так вот, она ни о чем так не мечтает, как встретиться с вами, Батист. Ни один мужчина, кроме вас, ее не привлекает. Может, я вас познакомлю? Конечно, это вас ни к чему не обязывает…
— Оставь господина Монье в покое, Фаустина. Он сам знает, что ему нужно. Ему достаточно свистнуть, и женщины сбегутся к нему толпой.
Батист вдруг догадался, что случилось: они думают, что Жозефина ему изменяет. Должно быть, они с Изабель прошлись по улице в обнимку и по городу поползли слухи. Он вгляделся в лица людей вокруг: они умильно суетились около него, спеша проявить сострадание.
«Ну вот, теперь я знаю, как люди смотрят на рогоносца», — подумал он, борясь с искушением расхохотаться.
Неделей позже во второй половине дня в дверь позвонили.
Батист пошел открывать и удивился, увидев на площадке Жозефину и Изабель:
— Что это с вами? У вас что, ключей нет?
Жозефина указала на многочисленные пакеты и чемоданы, заполняющие площадку до самых ступеней лестницы:
— Мы хотим кое о чем тебя попросить.
Тон у нее был смиренный, как у девочки, которая спрашивает родителей, можно ли ей выйти погулять.
— И о чем же?
Жозефина указала на Изабель, которая с расстроенным видом прислонилась к стене и то улыбалась, то, казалось, вот-вот заплачет:
— Она ушла из дома.
Батист испугался, что муж Изабель обошелся с ней грубо.
— Вы что, поссорились? Он тебя обидел? Выгнал из дома?
Изабель подошла ближе и прошептала тихим, еле слышным голосом:
— Муж еще ничего не знает. Я оставила ему письмо на кухонном столе. Он найдет его, когда вечером вернется домой.
Она не осмеливалась прикоснуться к Батисту, хотя ей хотелось. Изабель пробормотала:
— Я больше не могу там жить. Это уже не мой дом. Я…
Она не могла договорить, и Жозефина закончила за нее:
— Она хочет жить с нами. Ты согласен?
Батиста все удивило в этой сцене. Возможно, это писатель в нем был заинтригован. Ему показалась странной скорее форма, чем суть дела, и он указал рукой на чемоданы:
— Мне кажется, вы уже все решили без меня.
Жозефина возмущенно возразила:
— Вовсе нет. Поэтому я и позвонила в дверь. Чтобы попросить тебя принять Изабель к нам, а не навязывать тебе это.