Глаза у Северины наполнились слезами. Губы задрожали, и она не сразу выговорила:
— Ты меня обижаешь.
Тут Ксавьера взорвалась:
— Ну ты даешь! Несешь какую-то ахинею, и я же потом должна тебя утешать? Такое и в страшном сне не приснится.
— Я… я… не знаю, что с тобой такое. Я тебя не узнаю.
— Вот, все правильно ты сказала: я тоже тебя больше знать не хочу. Пока!
Ксавьера пересекла площадь Ареццо, приговаривая: «Невелика потеря…»
Вернувшись в магазинчик, она еще раз вспомнила их разговор: хотя она сама думала об аборте, ей показалось невыносимым, что Северина посоветовала ей тот же выход, настолько названные ею причины отличались от того, что думала сама Ксавьера. Она не хотела ребенка прежде всего потому, что вспоминала собственное детство, и еще потому, что не знала, откуда взялся этот червячок. Но соображения Северины о старости и риске врожденных заболеваний у ребенка она не желала даже слышать. Хуже того, она уже готова была родить, просто чтоб доказать болтунам вроде Северины, этим тупым приспособленцам, которые нарожали своих детишек молоденькими, что она вполне в состоянии произвести на свет нормального ребенка и его вырастить. И нечего тут!
Из подсобки вышел Орион, его спутанные волосы торчали в разные стороны и, словно корона, окружали лысую макушку от уха до уха.
Он смутился, заметив, что она на него смотрит, и подмигнул в ответ. Она отвернулась. «Господи, как же я могу с ним жить?»
Не задумываясь, она двинулась к нему:
— Орион, когда мы с тобой в последний раз занимались любовью?
Он хихикнул:
— А ты не помнишь?
— Нет, уж поверь, что не помню.
— Два с половиной месяца назад, после праздника у Дюран-Дебуров. — И он целомудренно опустил глаза.
Почувствовав, что он говорит правду, Ксавьера содрогнулась: она помнила только начало того вечера, кажется, там было весело.
— И где мы этим занимались?
— Ну как обычно.
— Как обычно — это где, Орион?
— В машине. Перед тем, как вернуться домой.
Ксавьера просто рот разинула от удивления:
— Это я-то?
— Ну да.
— Я — с тобой?
Он весело кивнул. Она выдохнула:
— Черт возьми, я вообще такого не помню!
— Ну, понятно, ты напилась.
— Ну да, я немного выпила, но чтоб вот так…
— Уже много лет мы с тобой занимаемся этим, только когда ты выпьешь.
— Чего???
— Мне очень нравится. Ты, когда выпьешь, такая славная: добрая, веселая, беззаботная. Как в самом начале.
В тот вечер Ксавьера уехала в Кнокке-ле-Зут. Равнины Фландрии показались ей бесконечными.
Она ни словом не обмолвилась Ориону о своем положении, а просто сообщила, что едет на море отдохнуть, а он пусть остается в магазине один. В любом случае он ничего не решает ни про ее дела, ни про свои.
На закате она ввалилась наконец в свой рыбацкий домик. Там, в этом тесноватом двухэтажном жилище, она чувствовала себя комфортнее и защищеннее, чем в Брюсселе. Это жилище было ее настоящим домом, отражало ее истинную сущность. Она сама обставила эти три комнатки: украсила их розовым миткалем, лентами и бахромой, разместила на этажерках из светлого дерева фарфоровых зверюшек и толстые любовные романы. Это убранство выдавало кокетливую женственность, тонкость, нежность — словом, качества, запрятанные далеко вглубь той ледяной особы, которой Ксавьера хотела казаться всему миру. Это место от всех держалось в секрете. Формальная причина — для Ориона — формулировалась так, что она не хочет демонстрировать их жизнь всем на свете, а настоящая состояла в том, что Ксавьера попросту не желала никого сюда приглашать. Недавно она сделала исключение для Северины, когда та смогла на два дня отлучиться из дома.
В холодильнике нашлось чем перекусить, она удивилась своему аппетиту, а потом у нее едва хватило времени, чтобы подняться по узкой лесенке, ведущей на бывший чердак, который стал ее спальней, и погрузиться в сон.
Назавтра, едва она вышла из дома, соленый ветер освежил ей лицо, и она взглянула на жизнь иначе. На что ей жаловаться? То, чего она хотела, у нее уже есть, остальное сделает, как сочтет нужным. Ее удивил этот прилив оптимизма, но она не стала с ним бороться.
Взяв продуктовую корзинку, она отправилась за покупками, но делала их не так, как всегда: обычно она считала каждую копейку, которую доставала из кошелька, а сейчас стала тратить деньги щедро, брать всего побольше, как если бы еда была нужна ей на двоих. Она сама осознала это, но в каком-то хмельном порыве продолжала в том же духе.
В два часа дня ей ужасно захотелось поесть вафель в кафе «Мари-Циска»[2] — удовольствие, в котором она всегда себе отказывала из страха встретить знакомых, которые стали бы интересоваться, что она делает в Зуте. Но сегодня был вторник, все на работе в столице, и она могла без особого риска позволить себе это баловство.
Тем не менее из осторожности она не села на террасе, а укрылась за роялем в дальнем углу застекленного зала.
Только она успела попробовать свои вафли, как появилась пара, показавшаяся ей симпатичной.
Они сели на террасе, к ней спиной, но, когда мужчина склонился к женщине, чтобы ее поцеловать, она разглядела их профили и узнала Квентина Дантремона и Еву. Сначала она решила, что воображение сыграло с ней злую шутку, но потом убедилась, что действительно это тот самый юноша с той самой записной красоткой.
Первым ее побуждением было возмутиться: «Она что, теперь уже детсадовцев цепляет?» — второй пришла мысль о сплетнях, которые она немедленно распустит из своего магазинчика среди всех обитателей площади Ареццо. Но, как ни странно, ее сарказм вытеснили другие, более благожелательные мысли. Почему бы и нет? У них счастливый вид. Очень счастливый. Они лучатся радостью. Зачем ей критиковать их? И должна ли она на них накидываться из-за того, что, когда Квентину стукнет сорок, он будет жить с женщиной, которой шестьдесят. Смотри-ка, ведь это ровно то, что сказала бы Северина, если бы ее спросили о таком возрастном конформизме.
— Какая же это ядовитая штука!
Сама не заметив, как это вышло, Ксавьера выругалась вслух. То, что когда-то привлекло ее в Северине, теперь отталкивало. Мягкотелость, которую она когда-то приняла за отстраненность, меланхолия, которая на поверку оказалась безразличием девушки из богатой семьи.
Эта вспышка гнева взбодрила Ксавьеру, а то ее сбивало с толку, что у нее теперь то и дело случались приступы дружелюбия. И она поняла, откуда они: этот ребенок-чужак, сидевший в ней, изменял ее, сводя с ума через гормоны.
Вернувшись в свой рыбацкий домик, она обнаружила, что Северина отправила ей десяток сообщений, но ей не захотелось их читать.
В пять часов разразилась гроза, и Ксавьера была в восторге: она обожала сидеть в тепле, когда вокруг бушевала стихия, не испытывая ни малейшего страха, а только облегчение оттого, что она надежно укрыта, что у нее есть эти четыре стены и крыша над головой, словно это было самое прекрасное изобретение человечества.
Остаток дня она собиралась провести так: чтение Джейн Остин, потом ужин. На самом деле получилось по-другому: она дремала, а когда просыпалась, чем-нибудь перекусывала. Какая разница! И так и так хорошо.
Снаружи бушевали ветер и дождь, так что скрипели стропила. Весь дом ходил ходуном. Развлечения ради Ксавьера иногда представляла себе, что ей страшно и что ее хижина вот-вот развалится.
Наступил вечер, а буря усиливалась, и ей пришлось оторваться от книги. Ей показалось, что жестокая и непредсказуемая стихия более романтична, чем ее роман. После каждой вспышки молнии она считала секунды, чтобы определить, на каком расстоянии от нее гроза. И если в начале ее подсчетов получалось, что эпицентр километрах в четырех, то теперь до него оставалось метров триста. Гроза бушевала прямо над Кнокке-ле-Зутом.
Ксавьера только успела успокоить себя мыслью, что удар молнии, если что, придется на колокольню расположенной по соседству церкви, и тут звуки иного рода заставили ее подпрыгнуть на месте.
Она вздрогнула и вскочила.
Звук повторился, только сильнее. Стук в дверь.
Она подошла к двери и приникла к ней ухом. На этот раз она явственно услышала, как кто-то стучит дверным молотком.
Она открыла и обнаружила в темноте Северину, в развевающемся от ветра плаще.
— Можно мне войти?
— Нет.
Северина решила, что это шутка, и шагнула через порог.
Ксавьера перехватила ее и резко вытолкнула назад, на улицу, где под грозовым небом бушевала буря.
— Что случилось? Ты не пустишь меня в дом?
— Я тебя звала?
— Слушай, Ксавьера, что случилось? При том, что между нами происходит…
— А что между нами происходит?
— Мы же любим друг друга.
— Да неужели?
Потрясенная Северина уставилась на нее. Ксавьера с совершенно непроницаемым лицом отгородилась от нее стеной безразличия и не давала никакой возможности проникнуть внутрь.
Северина пролепетала:
— Ты меня больше не любишь?
— Идиотка! Я вообще и не думала тебя любить. — И Ксавьера захлопнула дверь.
10
Сначала Франсуа-Максим представлял другим исчезновение Северины как забавный случай. Когда он вечером за ужином рассказывал детям, где мама, то сам почти верил в свои объяснения:
— Мама уехала отдохнуть. Она ничего не сказала потому, что просто не хотела вас тревожить.
— А когда она вернется?
— Скоро.
— Она что, заболела?
— Нет, просто устала.
— Это мы ее утомили? — спросил Гийом.
— Вот именно, поэтому, мальчик мой, она и исчезла потихоньку: она боялась, что кто-нибудь из вас задаст ей этот вопрос.
— Значит, мы правда ее утомляем?
— Да нет же. Если бы ты ее спросил об этом, она бы осталась, чтобы тебя в этом убедить.
— Надеюсь, что она скоро вернется.
Когда Франсуа-Максим пришел домой в шесть вечера и удивился, что жены нет дома, он набрал ее номер т