И Моцарт вошел к нему в комнату, уселся и говорил с ним на своем ярком, непосредственном, многословном и разностороннем языке. И Батист следовал за идеями композитора, продолжал их. Чтобы выйти из-под действия этого колдовства, он вскочил и сменил диск: нужна была какая-то более спокойная музыка, не такая захватывающая, а движущая сила, которая не мешала бы ему думать самостоятельно и свободно. Для такого случая очень подходил Шуберт — с его повторами, паузами, божественными длиннотами; и вот в комнате, расцвечивая воздух причудливыми арабесками, уже звучала соната для арпеджионе, а Батист раскуривал толстую сигару.
Следя за колечками дыма и разогревая себя такими же округлыми и причудливыми мелодиями, он снова стал размышлять. Так куда мог бы скрыться персонаж по имени Жозефина?
Снова где-то в глубине его сознания забрезжил ответ, но он не мог уловить его очертания, ухватить его суть. Тем не менее он знал, что скоро сможет его нащупать.
Наконец сказалось общее действие музыки и табака: его резко потянуло в сон, это было острое желание, внезапное, как удар по голове. «Главное — не сопротивляться».
И он погрузился в сон.
Через несколько минут он проснулся, размахивая над головой свежей идеей, словно ныряльщик, который появляется из глубины вод с желанной жемчужиной: Жозефина ждет его в Ирландии.
Он бросился в спальню, но будить Изабель ему не пришлось: она уже собирала дорожные сумки.
— Что ты делаешь? — воскликнул Батист.
— Собираю тебе и мне багаж в дорогу.
— Зачем?
— Чтобы отправиться в то место, которое ты мне сейчас назовешь.
Он улыбнулся, восхищенный ее оптимизмом:
— Жозефина поехала в Корк, в Ирландию. Остановилась в семейном пансионе.
Самолет доставил их в страну клевера, до Корка был прямой рейс. Изабель должна была впервые ступить на землю кельтов: она была взволнована и сосредоточена на главной цели их путешествия — отвоевать Жозефину. Батист же с каждым шагом все больше проникался уверенностью, что он не ошибся.
«Ни разу ни один из моих персонажей мне не солгал. Персонажи вообще меня не обманывают, просто иногда я сам ошибался, останавливался на полдороге, не делал достаточно шагов им навстречу, довольствуясь взглядом издалека». Над Северным морем Батист объяснял Изабель свою теорию «доказательства сном», это был один из его писательских принципов: он считал, что наваливающийся сон ведет к истине. Он всегда пользовался этим ходом. Как только он осознавал существование персонажа, обрисовывал его себе в общих чертах, начинал его слышать, он на несколько мгновений засыпал, чтобы проснуться уже с ним рядом. С самого начала его писательской карьеры бог Гипнос частенько брал за руку Батиста, чтобы он расстался с реальностью и ее фактами, а обратился вместо этого к сути вещей, к самым важным истинам, таящимся в его воображении.
— Жозефина скучает в Корке. Как только я добираюсь до истинного знания о персонаже, мне уже все про него понятно.
А самолет тем временем подлетел к зеленому острову и шел над его берегом, следуя округлым очертаниям рельефа, изнеженного тысячами ветров, которые дули с моря и ласкали эту землю.
Корпус самолета болтало и встряхивало. Огромное враждебное море внизу было ярко-синим, оно волновалось, гудело и бросалось на прибрежные скалы, словно хотело их разрушить.
— Смотри, вот они, первые ирландские стада — стада облаков.
Когда самолет над Корком начал снижаться, синий цвет сменился зеленым и появились холмы, расчерченные невысокими ограждениями, домики из темного камня на высоких отрогах и серые горы вдали.
— Теперь объясни мне, как ты догадался, что лететь нужно именно сюда, — попросила Изабель, которая, закрыв глаза, пыталась справляться с болтанкой.
— Когда мы с Жозефиной познакомились, я влюбился в нее, но не хотел этого признавать. Я считал, что мне дорога лишь одна вещь — собственная свобода. Я причинил Жозефине боль. Она отдавала мне все, не ставя никаких условий, не соблюдая меры, а я то оставлял ее, то снова возвращался, пытаясь доказать себе, что меня ничто не связывает, что я по-прежнему сам себе хозяин. Честно говоря, в моих жизненных планах не значилось великой любви, я намеревался порхать с цветка на цветок, ждал множества романтических историй. Я был одержим множественностью, а единственное число мне не улыбалось. Жозефина сразу поняла, что наша встреча была судьбоносной. Я же каждый раз, оказываясь с ней рядом, чувствовал одно и то же и каждый раз заставлял себя отдаляться от нее, чтобы отделаться от этой зависимости. Встать на якорь, связать себя по рукам и ногам? Ну вот еще! И как-то утром Жозефина исчезла. Хотя мы и не жили вместе, но отправились вдвоем, как семья, на три недели к морю — погостить у друзей в Греции. Прошло пять дней полного счастья, и Жозефина исчезла.
— Ты волновался?
— Она не поленилась нацарапать нам записочку, чтобы мы не боялись, что она утонула или еще что-то случилось. Вот тогда я понял.
— Что?
— Как она мне дорога. Я полюбил ее сильнее, чем свою свободу. Я хотел вернуться в Париж, но она мне прислала на тот греческий остров телеграмму, где говорилось, что скоро, если я захочу, она сообщит мне свой адрес. Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни: я уже принял решение, я понял, до какой степени она мне нужна, но не мог сказать ей об этом. Наконец я получил адрес и взял билет до Корка.
Его лицо рассекла улыбка. Глаза посветлели.
— Она ждала меня в одном ирландском семействе с шестью детьми, в окружении стада овец.
— А почему там?
— С Жозефиной не бывает никаких «почему». Выбор простой: пан или пропал.
Самолет коснулся земли и неуверенно, спотыкаясь, побежал по дорожке.
— Спасибо, что впустил меня, — прошептала Изабель.
— Ты о чем?
— Это прекрасное доказательство любви: ты впустил меня в самое сокровенное для вас с Жозефиной место.
Вместо ответа он крепко ее поцеловал. Это был настоящий поцелуй — долгий, трепещущий, просто бесконечный. Стюардесса растрогалась, думая, что это пара, отправившаяся в свадебное путешествие. Могло ли ей прийти в голову, что эти двое, которые так нежно целуются, как раз сейчас мчатся на поиски кого-то третьего, точнее, третьей.
В аэропорту Батист решил взять напрокат машину.
— С такси будет сложно, я же не смогу назвать шоферу точный адрес. А сам я найду туда дорогу, как только доберемся до порта.
Изабель кивнула, и Батист смущенно спросил, разглядывая ботинки:
— А ты можешь сесть за руль?
— Если хочешь.
— Да, тут дело даже не в том, хочу ли я… У меня нет прав.
— Ты что, завалил экзамен?
Он смутился и покраснел:
— Да нет, не такой уж я дебил! На самом деле я никогда не пытался его сдавать.
Изабель бросилась ему на шею и осыпала его поцелуями. Чем дальше они общались, тем больше она узнавала этого надежного, твердокаменного Батиста, уважаемого писателя, сложного, почти как Жозефина, — и оказывалось, что это бриллиант с множеством разных граней. Когда его считали рациональным, он вел себя как мистик. Стоило поверить, что он серьезный и ответственный, как он оказывался совершенным ребенком.
— Понимаешь, — признался он, чтобы как-то оправдаться, — я слишком рассеянный. Вместо того чтобы смотреть на дорогу и на знаки, я думаю о своих персонажах, разглядываю провода вдоль дороги — их мягкие изгибы меня убаюкивают.
Она прижала к себе этого мальчишку, который в машине выдумывал себе истории, положила на стойку права и выбрала красную гоночную машину.
Они покатили в сторону Корка. Изабель уверенно рулила, несмотря на левостороннее движение.
Чем дальше они забирались, тем больше Батисту бросалось в глаза, как изменилась Ирландия с тех пор, как они были молодыми. Дороги, промышленные корпуса, магазины… Уродливое благополучие захлестнуло край, бывший некогда сельским. Его, конечно, радовало, что страна вырвалась из нищеты, в которой пребывала веками, но он думал: а вдруг она при этом сбилась со своего пути… Действительно, мир меняется, и сам он, наверно, тоже… А вдруг и Жозефина изменилась? Как можно было отмахать тысячу километров, руководствуясь одной интуицией?
Они въехали в Корк — город, разрезанный рекой надвое, — и добрались до порта. Изабель восхищалась невысокими разноцветными домиками, прижавшимися друг к дружке. Такое буйство красок удивляло: это могла бы быть тропическая картинка, но они были вовсе не в тропиках, могло бы выглядеть вульгарно, но не выглядело, могло бы смотреться как китч, — но в итоге город нельзя было не признать милым и живописным. Разноцветие фасадов — бледно-розовый, голубой цвета венецианской лагуны, кирпично-красный, светящийся зеленый и ярко-оранжевый — не било в глаза, потому что мелкий дождик, облачное небо и близость океана приглушали цвета, смазывали их, словно на них положен был матовый слой лака, как на картинах старых мастеров.
Они остановились на мосту Святого Патрика с тремя пролетами, и Батист стал ворошить в памяти прошлое. Он назвал несколько противоположных направлений. Как все люди, которые не водят машину, он запоминал дурацкие, бесполезные детали местности, вроде того, какие там были кусты, афиши, витрины — словом, черты, которые давно сменились.
Изабель его не торопила: она видела, как он расстраивается из-за этой своей несуразности. Наконец он узнал терракотовую статую Девы Марии на перекрестке, они выехали из города и покатили через поля.
И вдруг ослепительный свет озарил все вокруг, словно окончание всех забот и печалей или второй за сутки рассвет, внезапно пришедшийся на середину дня; небо очистилось, а крохотные облачка уменьшились до мазков кисти на холсте — способ придать синеве эффект глубины.
Шоссе сменилось проселочными дорожками в обрамлении замшелых каменных кладок и всклокоченных изгородей. На перекрестке возник старинный указатель.
— Гостиница «У Мёрфи. Bed and Breakfast»! Точно, туда-то нам и надо!
Батист торжествовал!