И, как всегда, когда она считала разговор законченным, мадам Симон встала и вышла, не добавив ни слова.
Патрисия же была абсолютно сбита с толку. Столько нелепых идей сразу! Ей только что выдали целый пучок гипотез, одна страннее другой. Это она — мать-ребенок? Она никогда не думала о себе таким образом. Какая глупость…
Она встала, покачнулась. Какое потрясение… «Что-то она меня травмировала, этот спец по травмам. И это называется врач? Ах, ну да, клин клином вышибают… Жизнь нанесла тебе удар? Ну на, получи еще один, чтобы больше не думать о первом».
Она направилась на кухню и автоматически выдвинула ящик буфета. Нет. Она не голодна. Никакого аппетита. Если ей каждый день устраивать такую головомойку, как сегодня, она, пожалуй, похудеет. Точно. Депрессия — отличный способ сбросить вес. Почти такой же хороший, как рак.
И она заплакала беззвучно, медленно, без рыданий. Плач-кровотечение.
Вернувшись в гостиную, она по старой привычке выглянула на площадь.
Ипполит работал в сквере вместе с Жерменом. Он не поворачивался к ней. Видимо, специально. Вокруг них толпились люди, все еще взбудораженные делом Бидермана. Убожество!
Она пригляделась к Жермену. Вот кого она напоминает рядом с Ипполитом. Уродина. Калека. Такая же смешная. Самой ей нравился Жермен, но она считала ненормальным, что Жермен нравится Ипполиту. И не более нормальным — то, что ему нравилась она сама. Короче, Ипполит просто ненормальный, вот и все.
Навалилась усталость, и она снова пошла на кухню, автоматически, как раньше, когда при любой тревоге она начинала опустошать холодильник. Она открыла дверцу. Пусто. На полках ничего. Естественно, она же не ходит в магазин. Чтобы они с Альбаной чем-то питались, она заказывала готовые блюда в китайском, а иногда в японском ресторанчике. Это было ей так чужеродно, что она теперь полностью готова к диете. Еда ей стала противна.
Она вышла из кухни. Может, поговорить с Альбаной? Почему бы нет?
В этот момент, проходя мимо двери, она заметила, что на площадке шевельнулась какая-то тень.
Под дверь проскользнуло письмо, — видимо, кто-то подсунул его с той стороны.
Конверт был желтый, как и в прошлый раз, и почерк тот же самый.
7
Без сомнения, это была самая бездарная ночь в ее жизни. Фаустина сидела голая на кровати, поджав ноги к груди и обхватив колени руками, и раздумывала о том, что произошло.
Мужчина, который якобы страстно в нее влюблен долгие месяцы и на словах только и мечтал оказаться с ней в постели, даже смиренно позволил ей многократно его отшить — страсть дала ему силы это вынести, — так вот, этот самый мужчина, будучи наконец допущен к заветному Граалю, как только она распахнула объятия ему навстречу, шлепнулся с ней рядом, будто куль с мукой, и, не особо утруждая себя предварительными ласками, после нескольких вялых, монотонных и невыразительных движений сбросил в нее семя, задыхаясь от натуги, — всего-то и делов. Потом он заглянул ей в глаза — видимо, имелось в виду, что взор его пылает от страсти, — такой довольный, будто доставил ей море удовольствия. Дальше — хуже: после этого он мгновенно уснул, словно олимпиец, осиливший марафонскую дистанцию. И девять часов спустя все еще дрыхнет. Просто сокровище!
Фаустина потерлась подбородком о левое колено. Эта неудача должна была бы ее разозлить, но она почему-то чувствовала себя умиротворенной. Она-то, привыкшая к бурным ночам любви, к неудержимым выплескам страсти и множественным оргазмам, почему-то не рассердилась на эту кратковременную прогулку по тихим водам обыденного секса, может, даже все это ей не так уж и не понравилось. Она проснулась спокойной и безмятежной — это было новое, непривычное ощущение.
Она встала, не побеспокоив Патрика Бретон-Молиньона, который раскинулся на всю кровать и, устраиваясь во сне поудобней, подсунул под себя почти все подушки. Удивляясь, что главного редактора «Матен» не дергают с самого утра телефонными звонками, она наклонилась к столику у кровати и обнаружила, что Патрик выключил мобильник. Должна ли она чувствовать себя польщенной такой расстановкой приоритетов или, наоборот, посмеяться над мужчиной, для которого ночь столь невыразительной любви являет собой нечто исключительное?
Она выглянула в окно и убедилась, что зеваки и фотографы все еще толпятся у особняка Бидерманов. Они паслись на площади группками и поодиночке. Она удовлетворенно вздохнула: приятно осознавать, что шумиха продолжается и место, где она живет, по-прежнему остается в центре событий.
Недалеко от своего дома она заметила Патрисию, которая решительным шагом направлялась в сторону ее подъезда.
— О боже, как же я забыла!
Она забегала по комнатам, кое-как оделась, перехватила волосы резинкой, затворила двери в спальню и побежала открыть Патрисии заранее, чтобы звонок не разбудил Патрика Бретон-Молиньона.
После обмена ритуальными приветствиями и поцелуев в щечку Фаустина пригласила Патрисию в салон. Патрисия была одета в чуть простоватое фиолетовое платье и явно очень напряжена; она вытащила из матерчатой сумки папки:
— Вот тебе рецензии.
Патрисия разложила на низеньком столике папки с рукописными листками.
— Ты не добавишь ничего на словах?
— У меня мало времени, — пробурчала Патрисия. — Все, что надо, там написано. Ты приготовила деньги?
Фаустина протянула ей незаклеенный конверт с купюрами:
— Ты, небось, тоже следишь за нашими новостями?
— Какими новостями?
— Ну, про нашего высокопоставленного соседа, этого мерзавца, Захария Бидермана.
— Меня тошнит от этого.
— Меня тоже.
— И еще больше меня тошнит от людей, которые об этом говорят.
— Почему?
— Потому что они говорят только о нем: что с ним случилось, как он дошел до жизни такой, о его поломанной карьере да обманутых надеждах… Но ведь трагедия-то произошла не с ним, а с ней, с той женщиной, которую он изнасиловал! Это же ей причинили боль!
— Да, так-то оно так…
— «Так-то оно так»? Ты рассуждаешь, как все, Фаустина! Преступник интересует тебя больше, чем жертва. Там, где ты видишь трагедию известного политика, я вижу несчастье, которое произошло с женщиной.
— Ну, не перегибай палку. Это ведь его все знают. И его собирались избрать премьер-министром. А она…
— А как насчет женской солидарности, Фаустина?
— Нет уж, спасибо. В такие вещи я давно не верю. Женская солидарность? Худшие подлости, которые случались со мной в жизни, всегда исходили от женщин.
— Ну, может, ты сама их спровоцировала… Не будем больше об этом, а то я разозлюсь. — И Патрисия с недовольным видом встала и быстро пошла к двери, погруженная в собственные мысли.
Фаустина сухо спросила:
— Патрисия, а ты ничего не забыла?
— Я?
— Ну, следующую порцию книг, которые тебе надо для меня рецензировать. — Фаустина указала на стопку книжек, сложенных на кресле.
— Да, ты права, я совсем забыла, — пробормотала Патрисия.
Она вернулась на несколько шагов и встала перед Фаустиной:
— Я забыла тебе сказать, что завязываю с этим.
— Что?!
— Я не буду больше читать за тебя.
Фаустина машинально поправила:
— Читать для меня.
— Отлично. Ты и сама справишься.
— Сама? Но у меня же не хватит времени!
— У меня тоже.
Патрисия развернулась и взялась за ручку двери. Фаустина вскочила и задержала ее на пороге:
— Да что с тобой стряслось?
Патрисия упрямо смотрела в пол, стараясь не дать воли чувствам. Фаустина сменила тон и спросила участливо:
— У тебя какие-то неприятности?
— Это мое дело.
— Но я же твоя подруга, Патрисия.
Патрисия пожала плечами:
— Нет, ты давала мне работу, и я была твоим литературным негром, но какие мы с тобой подруги?
— Спасибо, это очень мило с твоей стороны.
— Впрочем, даже и настоящей подруге я бы ничего не сказала. А тебе просто сообщаю то, что касается наших дел: я больше не буду за тебя читать ни эссе, ни романы.
— А если я буду больше платить?
— Нет. Я сказала, и это решено, спорить тут не о чем.
— И ты сообщаешь мне об этом вот так, с бухты-барахты, после стольких лет сотрудничества! А мне-то что теперь делать?
— Научишься читать. Смотри, вон у тебя на халате вышиты какие-то слова, можешь для начала повторить алфавит. — И она шагнула через порог.
Фаустина схватила ее за руку:
— Патрисия, ты же никогда такой не была!
Глаза у Патрисии вспыхнули.
— Вот именно! Прощай. — И она ринулась вниз по лестнице.
Фаустина вернулась в квартиру совершенно разъяренной.
Если эта дурища ее бросила, то как, спрашивается, она представит журналистам книги, которых даже не пролистала? Как убедит авторов, которые к ней приходят, что на нее произвел невероятное впечатление их последний роман? И пострадает не только ее работа, но и общий доход: она ведь давно приспособилась перепродавать эти листочки за немалые деньги одному известному парижскому критику, который, как и она, предпочитал рассуждать о книгах, а не читать их.
Она направилась в кухню и приготовила завтрак. Забавно, как много для нее значит этот ритуал. Он успокаивал ее, помогал усмирить подступающий хаос, пока день еще не навалился на нее всей тяжестью.
Она как раз заканчивала жарить яичницу-болтушку, когда на кухню вышел Патрик Бретон-Молиньон с обмотанным вокруг бедер полотенцем; выглядел он не блестяще: впалая грудь с несколькими редкими и длинными волосками, плечи вперед и обвисший животик, хотя в одежде Патрик смотрелся худощавым. Она на мгновение представила себе, как выглядел бы Дани в этом же полотенце и те, кто был до него… Бесспорно, Патрик Бретон-Молиньон был самым блеклым из всех ее поклонников.
— Доброе утро, милый, как ты?
Самым естественным образом она заговорила с ним, как мамочка.
— Прекрасно. Я просто счастлив.
«Бедняга! Даже не понимает, как смешон этот пафос».
Она погладила его по щеке: