— А может, у тебя просто нет души?
Жермен сказал это в шутку, но Ипполит принял его слова всерьез:
— Может быть… А у животных есть душа? Вот, например, у наших попугаев она есть?
— Большинство людей считают, что нету.
— Вот в том-то и дело… Неудивительно, что они меня любят. Я такой же, как они. Каждое утро для меня начинается новый день.
Он отошел от Жермена и снова принялся за работу. Понятно, почему Патрисия его оставила. Как умная женщина может любить такого неинтересного человека?
Но сейчас ему нужно постричь газон. Он на минуту замялся: во-первых, на тротуарах все еще толпились прохожие, которых интересовало дело Бидермана, во-вторых, ему нравилось работать газонокосилкой, сняв футболку, но он не хотел, чтобы Патрисия теперь видела его полуобнаженным. Если между ними все кончено, он не хотел возвращаться к старому — к тому много раз испытанному в этом сквере ощущению, когда он чувствовал, что его спину согревают не только солнечные лучи, но и ее ласковый взгляд.
А затылок у него все-таки обжигало. Как если бы она была там, у него за спиной. Но он не решался обернуться и проверить, смотрит ли она на него из окна.
— Жермен, ты не хочешь постричь газон вместо меня?
— Да ну тебя! Ты же знаешь, что ручки косилки для меня высоковаты.
А он-то наивно надеялся, что Жермен об этом не вспомнит. Не снимая футболки, Ипполит включил мотор и толкнул косилку вперед. Не успел он сделать и нескольких шагов, как появилась злющая Ксавьера, она сурово морщила лоб:
— Слушай, Ипполит, тебе обязательно так шуметь? Ты мешаешь моим цветочкам расти.
Ипполит побаивался Ксавьеру; эта женщина получала такое удовольствие оттого, что изводила окружающих, — ее характер принадлежал к числу тех загадок, в которых садовник и не чаял разобраться. Он тут же выключил мотор.
— Мне положено стричь газон, мадам. Если я не сделаю этого, трава сильно разрастется.
— Ты вот это называешь травой — эти три жалкие былинки? Да твой газон такой же лысый, как череп моего муженька.
Ипполит глянул себе под ноги и вынужден был согласиться, что она права.
— Это потому, что теперь тут столько народу…
— Да уж, теперь весь Брюссель толчется у нас на площади. И знаешь что? После того как они потопчутся здесь на газоне, каждый обтирает свои испачканные в дерьме подметки о тротуар перед моим магазином. Просто удивительно, какой мерзкой теперь стала наша площадь. Вот я про все это напишу бургомистру!
— Мне нужно стричь газон, мадам, у меня задание. — И он включил мотор.
Она неприязненно его разглядывала:
— На войне ты стал бы выполнять любые приказы!
— Простите?
— Да ладно, я уже все поняла.
Перед тем как начать выстригать первую полосу, Ипполит приглушил мотор и спросил:
— А правда, что некоторые цветы от шума перестают расти?
— Естественно. А зачем, ты думаешь, в Бордо на виноградниках включают Моцарта?
Ипполит восторженно покачал головой и принялся за работу, полный новых мыслей.
А Ксавьера улыбалась, очень довольная этой беседой; каждый раз, когда ей удавалось поговорить с Ипполитом, она выдумывала какую-нибудь новую придирку и ужасно радовалась.
«Вот есть же на свете справедливость! На него посмотришь — и начинаешь в нее верить: надо же, такой красавчик и такой дурак!»
Когда Ипполит вернулся домой, Изис уже пришла из школы. Она с увлечением рассказала ему, что случилось за день, и достала из тетрадки список:
— Папа, учитель попросил нас купить линейку с делениями, циркуль и транспортир. Мы будем заниматься геометрией. Здорово, да? Сходишь со мной в канцелярский магазин?
Ипполит вздрогнул: он терпеть не мог магазины двух видов, канцелярские и книжные, потому что чувствовал себя там абсолютно чужим и даже хуже — самозванцем. Он никогда не мог сам найти то, что нужно было купить, и приходилось обращаться за помощью к продавцу, который в ответ цедил сквозь зубы что-то неразборчивое или помогал в поисках, но держался страшно высокомерно.
Из-за кухонной плиты вышел Жермен:
— Давай я схожу. Пойдешь со мной, Изис?
— Конечно! А как мы будем добираться: пешком или на трамвае?
— Пешком.
— Здорово! Тогда я посмотрю все витрины по дороге.
— Сколько вам нужно на это времени? — спросил обрадованный Ипполит.
— Дойти до того конца авеню Луизы и вернуться? Часа полтора, не меньше. А то и два.
Оставшись один, Ипполит вздохнул. Надо использовать это время с пользой. Рядом со своей невестой (то есть уже бывшей невестой), глотавшей романы один за другим, и дочерью, которая тоже обожала читать, он чувствовал себя таким ничтожеством, что решил наверстать упущенное в прошедшие годы и стать читателем, как они. Он заставлял себя часами просиживать над книгами, которые назвала ему Патрисия.
Ипполит принял душ — к книгам он относился с почтением и брал их в руки, только когда был вымыт, выбрит и побрызгался одеколоном, — и, в одних трусах, устроился на кровати.
Не раздумывая, он выбрал самую тонкую из десяти книжек — на обложке стояло имя Батиста Монье. Ведь Патрисия, когда советовала ему прочесть ее, шепнула: «Если возьмешься за рассказ Монье, уже не можешь остановиться, так и читаешь до конца. Как будто он берет тебя за руку и ведет за собой. Доверься ему — он не бросит тебя на полпути».
И он открыл книгу, надеясь, что это чудо действительно случится. «В тринадцать лет я разбил свинью-копилку и отправился к шлюхам». Он смущенно оглянулся по сторонам. Ничего себе язык! Так вот это и есть литература? Вместо «шлюх» можно было бы сказать что-нибудь помягче. И неправдоподобно! В тринадцать лет мальчик еще не может… Хотя некоторые, возможно… Редко, конечно… А кто это рассказывает? И где происходит действие? В какое время? Конечно, все это разъяснится позже, но он-то хотел знать все уже сейчас, чтобы понять, хочется ему читать дальше или нет. Он перевернул книгу и стал рассматривать обложку. Издатель должен был указать, идет ли речь о реальных фактах или выдуманных. Если это реальная история, Ипполит готов сделать над собой усилие. А если автор все это просто придумал, то какой смысл напрягаться?
Он рассердился и положил книгу на живот. В последнее время его ждали одни разочарования. Только что он дочитал полицейский роман, который его ужасно разозлил. Расследование преступления, которое вначале показалось ему любопытным, невероятно затянулось: кто убийца, удалось выяснить только к концу. Хотя очевидно, что писательница знала это с самого начала и просто скрывала на протяжении двухсот страниц. Какое вероломство! Даже хуже, она направила Ипполита по ложному следу. Если бы когда-нибудь ему удалось встретиться с этой Агатой Кристи, уж он бы ей высказал все, что он думает о ее манерах: если что-то знаешь, так и скажи сразу, чего крутить-вертеть!
Попробовал он читать и роман о чувствах «Принцесса Киевская», и эта книга тоже показалась ему затянутой. Что там, в сущности, происходит? Дамочка, вроде леди Ди, влюбляется в аристократа, но она замужем, поэтому запрещает себе видеться с ним, чахнет и умирает. Подумаешь, невидаль! Конечно, по мелочи там есть интересные мысли. Но то по мелочи. Не хотят же они сказать, что вся литература только и держится на мелочах, на отдельных деталях…
В дверь позвонили.
Думая, что это Жермен или сосед, он открыл дверь как был, в одних трусах.
На площадке стояла Патрисия: она покраснела, тяжело дышала и от волнения переминалась с ноги на ногу.
— Ой! — воскликнула она, увидев его почти голым.
Он не успел сообщить ей, что удивлен ее приходом и рад ему. Она побледнела, зашаталась, схватилась за дверной косяк, глаза у нее закатились, и она стала падать.
Ипполит успел подхватить Патрисию до того, как ее голова или колени ударились об пол. Он взял ее на руки и донес до постели, опустил на матрас, потом распахнул окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух, и похлопал ее по щекам салфеткой, смоченной в холодной воде.
Патрисия открыла глаза. Увидела перед собой Ипполита и успокоилась.
— Не волнуйся, я здесь, — прошептал он.
Она опустила ресницы — подтвердила, что слышит его.
Он дал ей попить и подложил под спину подушки. Она все еще не могла до конца прийти в себя.
— Ты плохо себя чувствуешь?
Она ответила не сразу. Ее молчание встревожило Ипполита.
— Давай я вызову «скорую». Надо побыстрей показать тебя врачу.
— Нет!
Она сказала это твердо. Он застыл на месте.
— Мне уже лучше. Я просто…
— Разволновалась? — закончил Ипполит, вспомнив их первую встречу наедине, на площадке перед квартирой Патрисии, когда в обморок хлопнулся он сам.
— Наверно… и еще из-за диеты.
И она рассказала ему все — о своих комплексах, о переменах настроения, внезапных приступах слабости и вспышках гнева, когда, чтобы перестать ненавидеть саму себя, она вынуждена испытывать отвращение ко всему остальному миру. Он узнал, на какие жертвы она пошла с тех пор, как они познакомились, и какой опасности подвергала свое здоровье.
— Я должна сказать тебе правду, Ипполит. Я хочу тебя оставить не из-за тебя, а скорей из-за себя самой.
— Я люблю тебя такой, какая ты есть, Патрисия.
— Перестань. Терпеть не могу эту фразу! Мне кажется, что ты оказываешь мне милость или говоришь с сумасшедшей, которую надо успокоить.
— Патрисия, я люблю тебя такой, какая ты есть. Я не хочу, чтобы ты менялась.
— Да ты просто не видишь, какая я на самом деле!
— Нет, вижу, и очень хорошо.
Ипполит объяснил ей, какой восторг она у него вызывает. Поскольку он не был наделен даром красноречия, свое восхищение он выражал не только словами, но и пальцами, ладонями, даже его грудь, к которой она прижалась, говорила сама за себя — своей твердостью и теплом. Теперь Патрисия шагнула вслед за Ипполитом в его мир. Что может быть красивее, чем запястье полненькой женщины. Не видно ни косточек, ни сухожилий, только шелковистая кожа. Даже странно, что это запястье может выполнять такие важные функции: врачи ведь говорят, что там расположен сустав. А в бедрах тоже кроется свой секрет: когда они худые и широко расставлены, это просто какие-то костыли, на которые опирается скелет, а вот если они округлые, пухлые и по ним не видно, что там внутри, их хочется ласкать, целовать и сотней трепетных знаков внимания добиваться, чтобы они перед тобой распахнулись. В женщине всегда должно быть что-то материнское, что-то от кормилицы, от массивной внушительной пчеломатки, которая просто раздавит окружающих ее худощавых самцов, если они не выкажут достаточной преданности.