И Аурокан исчез. Наш Лаурель очутился среди почтительно взиравшей на него толпы, никто не решался сказать ни слова. Сутана его была залита гноем, в руках он держал нож. Он ничего не понимал. Сбитый с толку, он склонился мне на грудь и зарыдал, не узнав меня. Какая-то старуха принесла горшок козьего молока, помазала мне пальцы и омыла его лицо. Я отвела Лауреля в монастырь. Привратник ничего не заметил. Я же вернулась к поселянам, чтобы готовить их к великому собранию в день зимнего солнцестояния. Знайте же, что сегодня Он возвращается, как и обещал! Знайте, что наступает конец мира и начало Его царства! Когда аббат омоет ноги Лаурелю Гольдбергу, Аурокан предстанет во всей своей славе! Его пути неисповедимы: исполняя его волю, двенадцать тысяч верующих собрались вокруг двенадцати избранных, и вот мы ждем Его… Сколько нас?
Деметрио, Энаниту, Га, Толина, Акка, Хумса, Зума, Ла Кабру, фон Хаммера, Аламиро Марсиланьеса и Эстрелью Диас Барум — всех заколотил озноб. Получалось, что они, вместе с Боли, — не кто иные, как двенадцать апостолов!
VI. У КАЖДОГО БОГА — СВОЙ АПОКАЛИПСИС
Можно заниматься взвешиванием и при помощи фальшивых гирь.
Хотя в моем мире все законы произвольны, я применяю их и уважаю.
Вот почему моя жизнь обладает некоей внутренней соразмерностью.
Электрическая мухоловка обезумела: ее бешеный треск прервал сиесту монахов. Посыпались возгласы на немецком, французском и итальянском. Черные сутаны закружились и потянулись к алтарю вслед за аббатом, который шел, закрыв уши руками в синих перчатках — надеваемых специально на тот случай, если во сне пальцы прикоснутся к стыдным частям, — и тонзура его казалась большим багровым глазом. Замыкал шествие брат Теолептус, с невысохшими кистями. (Во время сиесты он писал зодиакальный круг с Иисусом, парящим над волнами четырех океанов, в центре. Тысячи рыб в прозрачной воде, повернутых передней частью к ногами Мессии, образовывали триста шестьдесят спиц колеса).
На электрической решетке поджаривался огромный тарантул, издавая едкий запах. Почти исчезнув в облаке дыма, он медленно шевелил лапами, прощаясь с миром.
«Плохое предзнаменование!» — процедил аббат, и аккуратно выстриженная макушка его словно вздулась. Аппарат выключили, почистили и снова подсоединили к сети возле алтаря. Современная звуковая система наигрывала мотеты фон Брука, и бенедиктинцы продолжили мирный отдых в сверкающих хромом кельях, дабы в спокойствии встретить арауканский карнавал во время омовения ног.
И опять мухоловка сошла с ума!
Треск ее звучал сигналом тревоги. Все, задыхаясь, сбежались к алтарю прямо в трусах. Новый тарантул на решетке! Профессор латыни, поглаживая татуировку на бицепсе (Святой Себастьян), сказал по-гречески:
— Он не смог жить без самки и решил уйти навсегда…
Эта фраза с явным сексуальным подтекстом сделала атмосферу в церкви ледяной. Аббат закашлялся и удалился, читая «Отче наш». На сиесту больше не было времени: настал момент посвящения. Через полчаса послушник с чистыми ногами примет имя брата Мартирио.
Несмотря на всеобщую суматоху, Лаурель лежал спокойно, стараясь сделать ровным свое прерывистое дыхание. В тысячный раз он зажал свой бледный член между большим и указательным пальцем, вытянул его, чтобы рассмотреть получше. Он не поддался возникшему приятному ощущению и потянул кожу. Она легко подалась назад, обнажив крепкую головку. Из остатков памяти выплыл образ кающегося отца:
— Нам было так тяжело, что я забыл позвать раввина для твоего обрезания! Твоя мать, чтобы возвратить себе стройность после родов, целыми днями спала и тоже упустила время! Тебя мыла и одевала служанка, так что прошли годы, пока мы заметили это. Но увы, слишком поздно!
Мать ни разу не приблизила к себе обнаженного младенца — приласкать. Лаурель потянул еще сильнее. Блестящая кожа, растягиваясь, причиняла боль. Оттого, что между ног у него обнаружился мужской орган, Лаурель пришел в полное недоумение. До впадения в транс его ряса застегивалась так, что сквозь щель между пуговицами можно было лишь с трудом помочиться. Теперь же голос Лауреля изменился, стал густым и, поднимаясь из живота, заставлял дрожать тестикулы. Тело его наполнилось глубоким удовлетворением. Лаурель Гольдберг не узнавал сам себя. Не в силах сдержать тревоги, он лег на плитки пола и перекатился по ним до кровати. Вытащил распятие-кинжал. Понюхал частицы гнойных корок, приставшие к лезвию. Попытался вспомнить. Бесполезно. Он жил в ожидании чудесного посещения, а сейчас, когда оно произошло, не мог сказать — избранник ли он Божий или слуга Сатаны. Лаурель попробовал перекреститься, но рука бессильно упала. Он различил в биении своего сердца слова мольбы:
— Я… тво. е. Сжаль… ся.
Лаурель приостановил ход мыслей, чтобы превратить свой разум в придел церкви, вращающийся вокруг замкового камня свода, но единения с Иисусом не наступило — в мозгу пронеслось слово «Аурокан». Лаурель застонал, тряхнул головой, стал колоть ножом вокруг себя, сражаясь с невидимыми существами. Но плакать он вскоре перестал, так как от этого волосы на голове вставали дыбом.
В алюминиевую дверь постучали. Он едва успел спрятать оружие под рясой. Вошел аббат в торжественном одеянии. За ним праздничные монахи несли золотую лохань и освященную воду, а еще — лиловое полотенце. Лаурелю хотелось бежать в пустыню, скрываться там, пока к нему не возвратится вера, — но он покорно присоединился к процессии. Брат Мартирио. Как ему идет это имя[15]! С помощью широких рукавов он скрыл, как мог, эрекцию и вверил себя Божьей воле.
Двенадцать тысяч верующих поднялись с песка, усыпанного мраморной крошкой, и прекратили пение, ожидая, что трехстворчатая металлическая дверь раскроется, пропуская через себя кусок избранной плоти, в которую вселится новый Бог. Тишина была нарушена жужжанием стаи мух, привлеченных блеском карманных зеркал, очков, пуговиц, искусственных перьев и жирной косметики индианок. В молодости аббат играл в театральной труппе, где, по причине скромных талантов, ему доверяли лишь производить звучание ангельской трубы в сцене Страшного суда. При виде толпы в нем проснулся актер, и, обильно выпуская газы, он затянул по-коптски, хотя и не к месту, хвалебную песнь Деве Марии. Когда Лаурель появился в дверях, двенадцать тысяч глоток проревели «Аурокан!», так что аббат онемел, кенары обезумели, а мух просто сдуло. После этого раздался адский шум: барабаны, трещотки, свист, щелканье пальцами. Члены Общества цветущего клубня, оглушенные запахом тысяч подмышек, спаслись при помощи очередного флакона, который покоился у Эстрельи Диас Барум между грудей.
Процессия подошла к подмосткам. Уже темнело, и пришлось зажечь факелы. По монастырю разлилось огненное море. Уставшие глотки продолжали глухо выкрикивать божественное имя; оно смешивалось с завываниями ледяного ветра, быстро изгонявшего дневное тепло. Аббат наклонил ухо Лауреля к своим губам:
— Не волнуйся, брат. Порой мы бываем избранными, не будучи зваными. Ты стал магнитом. Благодаря тебе все эти индейцы потянутся в монастырь, будут посещать мессу. Примем же как должное их необъяснимое почтение к тебе и, соблюдая всю торжественность церемонии, устроим небольшое представление.
Аббат приподнял полы рясы и принялся скакать вокруг Лауреля, топая изо всех сил, как индейцы. Два-три безмолвных приказа взглядом — и вот другие монахи затопали в свою очередь. Чего еще могло желать Общество цветущего клубня? Компаньоны пустились в пляс, опустошая по ходу дела бутылку. Боли, хранившая неподвижность, пока остальные немыслимо изгибались в танце, устремила на Гольдберга взгляд, полный обожания и желания. Лаурель не узнал еврейку, но почувствовал, как в тело вонзаются ее зрачки. Член, как живой, потянулся к лобку женщины. Послушник дал себе пощечину, громкую, как выстрел, и этим остановил шабаш. Все головы повернулись к нему. Лаурель, разутый, опираясь на брата Теолептуса и какого-то немецкого монаха, ступил в лохань со святой водой. Аббат преклонил колена и, пыхтя, принялся тереть ему кончики пальцев.
Тишина обеспокоила прилизанных людей в штатском. Стоило одному из них достать платок цвета хаки и вытереть очки, как остальные сделали то же самое.
— Вмешаться, господин генерал Лебатон?
Тот, кому задали вопрос, вновь скрылся под очками. Он барабанил пальцами по чемоданчику, с которым никогда не расставался. Загорра облизала языком толстые шнуры губ.
— Не будем спешить. Уверяю вас, несколько минут — и они разбредутся по домам.
— Нечего нас дурачить, сеньора: эти выродки — враги господина президента! Дону Геге Виуэла следовало бы объявить всех дерьмовых коммунистов вне закона!
Приспешники Лебатона, уловив звучащую в его голосе ненависть, разом махнули рукой. Танковые пушки, пулеметы и винтовки нацелились на толпу народа.
Загорра испустила смешок, такой же искусственный, как ее зубы, и попыталась разрядить напряжение.
— Генерал, признаюсь честно, меня интригует содержимое вашего чемоданчика. Это военная тайна?
Лебатон подкрутил усы и, улыбнувшись, мягко объяснил:
— Я никогда не расстаюсь с ним, мадам… Там внутри — коллекция оловянных солдатиков, воспроизводящих военную форму прошлого вплоть до мельчайших деталей.
Он открыл свой бронированный кейс и выставил на вершине холма маленькое войско.
— Эти солдатики стоят целое состояние. Некоторые сделаны по момему заказу в Англии. Двадцать лет исторических исследований!
Генерал с нежностью поглядел на оловянную армию. Затем устроил сражение. Надувая щеки, он изображал разрывы снарядов и вырвал с корнем небольшой кустик, назначенный неприятелем.
— Железная рука! — прошептала Загорра в тревоге.
Пока Лаурель, безнадежно барахтаясь, ползал по келье и прижимался к каждой плитке, дух понемногу начал покидать его тело, как человек, медленно снимающий маску с лица. Далеко отсюда аббат погружал толстенькие пальцы в освященную воду, дабы омочить ступни новому собрату. Дух взмыл кверху, стараясь избегать лучей, посылаемых кверху винтовочными штыками и птичьими клювами.