Ла Кабра наизусть помнил Новый завет. Его мать, стриптизерша в баре «Семь зеркал», имела чин лейтенанта Армии спасения и не давала сыну поесть, если тот не выучивал каждый день три новых стиха. При малейшей ошибке она совала ему в рот стручок красного перца. От такого учения язык Ла Кабры покрылся язвами: нервничая, он постоянно сбивался и вместо «Двадцать шестой стих. В шестой месяц, запятая» бормотал: «Двадцать. пятый? Нет, нет шестой. Двадцать шестой стих. В шестой месяц. Точка».
— Бездельник! Не точка, а запятая! Раскрой рот, или я выбью тебе зубы колотушкой от большого барабана! И скажи спасибо, что это всего лишь перец, а не раскаленный уголь!
На Ла Кабру сразу же накатила волна давнего отвращения к евангельским текстам, и он выкрикнул: «Ублюдок, дух дерьмовый! Иди со своим пророчеством куда подальше! Эту женщину осеменю я один!» И, сложив пальцы в непристойном жесте, он сделал резкий рывок бедрами, рассчитывая излить семя прежде, чем ангел успеет вмешаться. Но в миг оргазма он утратил контроль над собой, а также и наслаждение: ангел вихрем ворвался в Энаниту и своим сиянием усыпил сознание Ла Кабры. Проснувшись, тот обнаружил, что лежит на теле подруги; однако все удовольствие от совокупления у него похитили. Надменный херувим загремел: «Ты утратишь память об этом событии, пока не придет время исполнить твое предназначение». Что еще за предназначение? К чертовой бабушке предназначение! «Ты, крылатый гомик, прекрати нести чушь! Никакой ты не ангел! Давай, исчезай, ты — порождение белой горячки, такое же убогое, как все вокруг!»
И снова боль. Проклятый сгусток! Благослови меня, сын мой, ручками и ножками. Вот так. Спасибо. Но что делает здесь дон Непомусено Виньяс, председатель Национального поэтического общества, без тоги и лавров, одетый, как последний оборванец, измазанный краской? Да он еще и рисует сфинкса!
Ла Кабра потянул за пижамную штанину, обильно испачканную оранжевым, и когда поэт сошел с лестницы, подставил ему зад: «Ударь, друг мой, за мной должок!» Председатель и секретарь излечились от всех страхов. После встречи с обезглавленным, самоубийства капитана Сепеды, обратившегося затем в Попая, и наконец, этого бара — ночью Содом с Гоморрой, утром женский монастырь — ничто не могло их поразить. Оба с почтением оглядели святое семейство, решив, что перед ними банда попрошаек, и, тщетно обыскав пустые карманы, — Ла Кабру не узнал ни один — попытались предложить им хлеба и вина. Через окно дуновением ветра занесло трехметровую ленту серпантина — остаток ночной оргии, — и та проползла под ногами девы Марии. У Вальдивии мурашки пошли по коже. Лежа в грязи, умирающий от любопытства Виньяс просунул линейку между ступнями и полом. Сомнений не оставалось: Энанита действительно плыла по воздуху! Ла Кабра, отдирая фальшивую бороду, снова выпятил зад:
— Ну же, поэт, отомсти!
Тут оба опознали святотатца. Разве могли они его забыть? Тогда пришлось смоченной в спирту ватой отчищать собрание сочинений Гарсиа Лорки от кусочков мозга оскорбителя. Хромец, из-за своего увечья был неспособен ударить ногой, но именно потому страстно желал этого: порой, запершись в своей комнате, он надевал на правую руку носок с башмаком и бил по футбольному мячу, пока соседи не разражались жалобами. Изо рта Вальдивии потекли слюнки, и он толкнул приятеля локтем:
— Чего вы ждете, господин председатель? Воспользуйтесь блестящей возможностью!
Непомусено не слышал его. Взволнованный до слез, он поспешил выразить сочувствие крохотной женщине:
— Несчастная! Ты, наверное, ешь так мало, что буквально взлетаешь от голода!
Хромоногий, раскаиваясь, протянул Марии палку колбасы. Та улыбнулась:
— Тот младенец лежал между ослом и волом. Теперь мне нужны вы двое. Прошу идти за мной…
Приказание было отдано с такой мягкостью, что оба исполнили его беспрекословно, будто зачарованные. Рука, невидимая рука схватила их за волосы. Они взглянули вниз: ноги не касались земли! Пять миллиметров отделяли их от реальности. Ла Кабра вновь стал святым Иосифом. Колбаса обернулась розой. Так они доплыли до входа в «Ареналь», где их уже поджидала достойная дама. Да это же Гаргулья!
Помните квартал красных фонарей в Токопилье? Помните, дети мои, как вы состригали с моего лона волосы, чтобы приладить их на голову деревянного Христа? Прошли годы, корабли больше не приплывали, рудники истощились, народ разбежался. Я не могла покинуть эти места, связанная непонятными узами с городом-призраком. Однажды я повстречала на пляже Розу Кристину. Как всегда, она лепила что-то в воздухе: приближалась, отходила, поднималась по приставной лесенке, сглаживала, вытягивала, уминала, открывала невидимые двери, поправляла мелкие детали. Кожа ее только что не прилипала к костям, глаза светились. «Что на этот раз?» — спросила я. Она достала мешок и начала разбрасывать пригоршнями муку, по мере того как мы обходили ее новое творение. Белый порошок прилипал к невидимой поверхности, понемногу вырисовывались статуи, колонны, капители, химеры, алтари, овальные окна, ангельские хоры, мириады различных форм. То был обширный собор — плод упорного труда. В нем мы и жили долгое время, пока не нагрянула полиция. Я попросила их быть осторожнее: «невидимое» не всегда значит «несуществующее». Но они били по стенам — и вот собор, издав звук, какой произвели бы сто тысяч разбитых бокалов, рухнул, погребая под собой тело Розы Кристины. Надо было бежать. Я шла по долинам и горам, через пустыни, озера, реки, леса, — и так месяцы и годы; но, посмотрев под ноги, я поняла, что продвинулась лишь на сантиметр. Я по-прежнему была в Токопи-лье, но постарела и опиралась на палку, нижний конец которой уходил в землю. Деревянный Христос у меня на плечах, облысевший, изъеденный древоточцами, сделал так, чтобы в порту причалил американский корабль. Не знаю, как мне удалось прокрасться в трюм и спрятаться там. Я путешествовала в полумраке; крысы бегали возле моих ног. Одну из них я вовек не забуду: она уселась прямо напротив меня, уставившись мне в глаза. Усы ее свисали до пола, морда была испещрена морщинами: на вид — тысячелетнее создание. Я склонилась перед ней почтительно, как перед римским папой. Крыса раскрыла пасть и выплюнула мне в ладонь обручальное кольцо. Я заснула и пробудилась от криков, возвещавших о прибытии ангелов. Я посчитала, что мы уже в раю, но это оказался всего лишь Лос-Анджелес. На берег меня не пустили, пришлось возвращаться в Токопильо на том же судне, в том же трюме. В сумраке я повстречала немую наставницу. Как и я, она путешествовала тайно. Наставница помогла мне избавиться от Христа: мы выкинули его через иллюминатор в океанские волны. Она очистила мои одежды, исцелила раны, сделала меня взрослой. В ее пустых руках была вся любовь, заключенная внутри мира. Мы прибыли в Талькауано, самый глухой угол на планете, и, направляемые высшей волей, дошли до «Ареналя». Наставница села в глубине бара, созерцая стену, пока не появились девушки и не избрали ее своей предводительницей. Она знает тебя, а ты ее. Благодаря тебе она стала такой, как сейчас. Ты думал, что целую жизнь ткал в пустоте, но все исполнено смысла…
Гаргулья оправила тунику и пошла впереди Святого семейства. Виньяс, не очень понимая, какая ему отведена роль, колебался, мычать или кричать по-ослиному. Для него не было разницы, становиться ли символическим ослом или символическим волом, но все же он сделал выбор в пользу первого и выдал льстивое «иа», обращаясь к обеим женщинам. Вальдивия был на седьмом небе: никогда еще он не передвигался с такой легкостью! Поэтому, услышав ослиный крик, он замычал. В конце концов, — сказал он себе, — слово «вол» еще никого не кастрировало. И сглотнул слюну, представив себе, сколько женских лобков увидит в скором времени.
— Что это вы так тяжело дышите, товарищ Вальдивия?
Хромец быстро сунул руку в карман, скрывая внезапно выросшую шишку. Погруженный в свои фантазии, он, сам того не заметив, очутился в танцевальном зале. Вопрос председателя вернул его к действительности. Зрелище, которое открылось перед Вальдивией, притушило его энтузиазм — настолько, что он смог вынуть руку из кармана. Ковры устилали пол. От жаровни с ладаном исходили клубы дыма. Женщины с пучком волос на затылке двигались свободно в широких туниках под звуки некоего струнного инструмента, исполняя сложные упражнения, требовавшие немалой гибкости и умения контролировать дыхание. Разделенные на восемь групп, они танцевали на рассыпанных семенах — у каждой группы были свои. Тот, кто желал пересечь зал, должен был пройти по этим разноцветным зернышкам. Там, в дальнем конце, сидела Наставница. Сняв маску, она показала Энаните свое лицо. Диана Доусон!
Неисповедимы пути Провидения. Бессмысленные действия оказываются, годы спустя, краеугольными камнями больших построек… Откусив себе язык, зачеркнув прошлое, она в первый раз столкнулась с миром: миром без Дианы Доусон.
Ее компаньонки по шоу сохранили утраченный орган в пластмассовой коробочке. Когда Диана вышла из больницы, ей вручили эту коробочку вместе с собранными пожертвованиями — весьма скромными — и распрощались с ней, порекомендовав осесть в доме престарелых. Но Диана не позволила себе сломаться. Ей нужно было выжить, и она выжила, опустившись на самое дно. Банда преступников, с которой связалась актриса, изготовила для нее фальшивый язык с полостью для провоза героина. В один прекрасный день полиция все же задержала ее. Выйдя из тюрьмы, Диана целыми днями ничего не ела, спала где придется. Ее встретил на улице бывший обожатель и предложил работу на фабрике, где упаковывали зерна. Сначала работа была изнурительной, но затем Диана стала общаться с зернами. Те оказались носителями тысячелетней мудрости. Пшеница с твердой, обжигающей оболочкой. Маис, горячая влажность сумерек. Рис, сухое, еле заметное подводное небо. Просо, с незаметными движениями и точностью стихийных бедствий. Овес, уводящий к сердцевине сновидений. Ячмень, милосердная чаша для сердца, знающего слишком много. Гречиха, открывающая тайны любви к самому себе. Рожь, со всех ног бегущая среди неподвижности Становления. Диана Доусон крестилась, погрузившись в воду, где плавали семена всех восьми злаков. Вынырнув на поверхность, она уже знала свое имя и свое предназначение: Иоанна Крестительница, новый глас, которому дано воззвать в пустыне, дабы возвестить о возвращении Христа и явлении небесной Америки. Следовало немедленно покинуть город. Иоанна отправилась в порт, забралась на какой-то корабль, зная, что ею управляет высшая воля. Во мраке трюма она встретила Гаргулью, ставшую первой ее ученицей. Обе женщины сошли на берег в Талькауано. Увидев зловещую красную вывеску «Ареналь», Наставница вняла небесному зову и осталась в заведении. Она сидела неподвижно у стены, пока вокруг бушевали оргии; проститутки провозгласили ее святой. Наставница смогла основать свою школу. К счастью, заведение принадлежало женщинам, и Наставница постепенно превратила его в храм. Во сне ей было знамение о грядущем приходе Святого семейства. Поэтому и начались работы по рисованию Сфинкса. «Ареналь» должен был стать пустыней, убежищем для младенца-Христа в его новом обличии, ибо только проститутки были способны помочь ему спасти мир.