Дева Мария обняла Крестительницу, обе разрыдались. Святому Иосифу сообщили, что его миссия окончена. Поблагодарив за покровительство и защиту, его попросили покинуть вместе с животными место, куда допускались одни женщины. Почтенный плотник взобрался на вола-Вальдивию, и тот плавно вынес его за пределы храма. Осел-Непомусено, помахивая вынутой из кармана кистью, удалился с мушкетерскими поклонами, опускаясь все ниже по мере удаления от Мессии. Оказавшись за дверью, он перестал парить и коснулся земли. То же самое случилось с хромоногим, который под тяжестью Иосифа полетел носом в грязь. Его подняли. Святой Иосиф не знал, что делать. Он лишился жены и сына. Под образом Иисуса и Марии проступили прозрачные Энанита и Кристобаль Колон. Боль пронзила мозг, по телу пробежал холод, и левая половина лица оказалась парализованной. Теперь он видел и дышал с трудом, став опять Ла Каброй. Черт! Почему такая несправедливость? Он умрет здесь, как подзаборный пес? Но возвратился святой Иосиф: «Не теряй веры. Наша святая супруга и мать не забудет тебя. Она поможет тебе, ибо ребенок — твой отец. Садись в тени, отгоняй мух фальшивой бородой и терпеливо жди. Там, внутри, происходит то, что могут видеть только женщины».
Превозмогая боль, он растянулся на земле. Председатель и секретарь вернулись к своей работе. Когти на львиных лапах сфинкса были языками пламени.
Диана Доусон, Гаргулья и десять девиц раздели младенца. Дева Мария улыбалась, стараясь скрыть свое ликование. Все помещение окурили ладаном, и по приказанию Наставницы Гаргулья, приблизив губы к мужским органам Иисуса, зашептала безостановочно:
— Раввуни, Раввуни, Раввуни… Дай первый знак…
Апостолы повторяли «Раввуни» вслед за ней. Крошечный член налился кровью и стал подниматься, обнаружив необычайную стройность. Когда кожа натянулась до предела, по маленькому отростку прошло волнение, распространившееся на голову и тело. На глазах у взволнованных женщин отросток втянулся внутрь, превратившись во влагалище.
— Раввуни, божественный андрогин, дай второй знак! Говори!
Ребенок сделался красным, тело и подмышки покрылись горячим потом, на лобке и на голове стали пробиваться белые волоски. Младенец с шевелюрой старика махал ручками и ножками перед почтительно склоненными куртизанками; наконец, те пали на колени, ожидая послания, которое будет им передано посредством лепета, стонов, плача, телодвижений.
Заключить океан в одну-единственную каплю? Втиснуть вечность в обрывок сна? Путешествовать вдоль корней, бесконечных, словно струя растительного сока и выразить в малом цветке свою ослепительную мысль, обращенную в запах? Как все это ненадежно! Младенец грозил разлететься на клочки, а с ним — и вся Галактика. И поэтому пришлось начать с матери, преобразив каждую ее клеточку, укрепив яичники, придав крови солнечную мощь. И все же, когда ее накрыла яйцеобразная тень, Мария едва не обратилась в пепел: чтобы отдаться во власть Иллюзии и не распасться, ей нужно было развернуть свою любовь в полную силу. Ребенок должен был поглотить ее, мало-помалу, словно чистая и непрочная губка.
Замкнувшись в самом себе, он путешествовал в сумерках, обретая новое воплощение с крайней осторожностью. В ушах постоянно звенел назойливый голос: «Раввуни, Раввуни, Раввуни.». Терпение, женщины! Всему свое время. Не принуждайте меня говорить, прежде чем мускулы языка не укрепятся — так, чтобы слово не растворило их. Если не усилить каждую клеточку мозга, тело, этот жалкий студень, сделается расплавленной магмой, когда моя мысль взорвется! Разве выдержит печень жар бесчисленных солнц? Терпение. Я установил закон, я знаю, что должен исполнить его. Я сам, добровольно иду в ловушку. Но не торопите меня. Это опасно — испытывать нервы ребенка. Если что, я не совладаю с собой, и мой гнев заставит Землю сорваться с орбиты. Хватит этих «Раввуни»! Не надо льстивых голосов! Не стоит лишать детства это маленькое существо! Я все сказал ясно в священной книге: вы — плоды союза мужчины и женщины, которые никогда не были детьми. Я совершил ошибку, сотворив вас взрослыми, — вы не знали, что такое игры, чудо первого шага, восторг от первого слова. Женщина и мужчина, сотворенные мной, не росли одновременно умом и телом: едва открыв глаза, они уже были законченными. Они получали все и ничего не добивались сами. И потому, изгнав их обоих из рая, я сотворил детство, а вместе с ним — и материнство… Сегодня я не стану открывать тайн, которые изменят лицо мира, не стану отдавать повелений. Мои губы сделают единственно возможное посреди всего этого нетерпения: будут пить молоко! Поймите, прошу вас: я хочу не говорить, а сосать.
Он отдался во власть своему желанию. Легкие еле выдерживали его голодные стоны. И вот он погрузился в смакование вековечного яства. Мясо, скелет, кожа, позвонки, кровь полукольцом окружили губы, язык, небо, прижатые к горе плоти — небесным вратам — соску! О наслаждение! Будь оно вам доступно, вы бы просили не слов, но молока.
Тело призывало Его, и Он отдал себя телу, зная, что это лишь игра, что в любой момент он может разрубить узел и явиться во всем своем всемогуществе, но сейчас предпочел сжечь корабли, предстать младенцем, надеть привычную всем маску, видеть сны, склонившись к груди, что откликнулась на его зов, глотать, расти, крепить сыновние узы, подставляя себя под ливень безумной нежности, перестать быть морем и стать болотом, мама, дай мне, дай, дай…
При последнем проблеске сознания он, шатаясь, подумал о своей левой руке и, сделав усилие, пронзил ее магической формулой. Это не он творил чудо, а младенческий голод требовал груди побольше.
Иоанна Крестительница поднялась, разочарованная. Ей не давала покоя не столько боль в коленях, сколько уязвленная гордость. Во сне ей было обещано, что дитя заговорит, и речь его будет новым евангелием, но вместо этого слышался лишь невнятный лепет: «Дай!». Надо заставить ребенка говорить, пусть даже придется для этого отшлепать. Она засучила рукава серебристой тоги и.
Младенец поднял левую руку, перекрестив груди своей матери. Треск ткани возвестил о чуде: одежда Девы Марии начала рваться из-за того, что тело, сотрясаясь от прерывистых толчков, увеличивалось в размерах. Карлица стала расти! Не прошло и минуты, как в ней уже было три с половиной метра.
Энанита перестала парить над землей, громадные ступни ее коснулись земли. Она поглядела на дверь: там, на ковре из семян, виднелись былые следы ее ног. Ей захотелось петь. Кристобаль сосал так отчаянно, что у Энаниты защекотало внизу живота, лоно сделалось вместительным, податливым, готовым на все. Там, глубоко — совсем глубоко — скрытая за толпой образов и лавиной внезапных чувств, родилась тень. Энанита узнала своего господина, Деметрио: наконец-то она прекратила смотреть на него снизу вверх! Она хотела прошептать, но вышел громоподобный бас: «С вашего позволения, я вернусь в цирк».
Диана Доусон поняла, что перед ней, с одной стороны — мистическое событие, а с другой — пробудившаяся ненасытная чувственность. Нельзя было допустить, чтобы эта жадная до удовольствия великанша похитила у них Бога. И Диана дала своим женщинам знак, означавший: «В атаку!». Не отпуская от себя дитя, гигантша дала отпор, ломая ребра ногами направо и налево. Она могла убежать, но увлеклась борьбой, и немая воспользовалась ее секундной невнимательностью, чтобы кинуть ей в висок коробочку с языком внутри. Энанита упала без сознания.
Ла Кабра умирал, раскинув руки и ноги, лицом к небу. От сухой пены нёбо его сделалось совершенно белым.
Слышались удары и крики, потом наступила тишина. Руки с накрашенными ногтями задернули шторы, закрыли входную дверь. Сколько Непомусено и Вальдивия ни колотили в нее, умоляя помочь умирающему, никто не отозвался.
Поэт попросил друга остаться рядом с Ла Каброй, пока он сам, способный двигаться быстрее, не сбегает в цирк — сообщить обо всем паяцам. Самолюбие секретаря не могло вынести этого — и, вертясь колесом, он с бешеной скоростью помчался к шатру. У председателя была собственная гордость, и он припустил следом, стараясь обогнать приятеля. Благое дело обернулось спортивным соревнованием: ни один не желал прийти вторым. Они прибежали вровень и, достигнув арены, где клоуны безуспешно пытались придумать что-то новое, повалились на опилки, хватая воздух ртом, как две рыбы.
Остатки опухоли, проникнув в кровь, разносились по всему телу, сердцу становилось биться все труднее, легкие засасывали воздух, словно каждый вдох был концом света. Святой Иосиф мирно ушел из жизни в Назарете, в белом домике, где он дал Господу познать вкус хлеба, смиренную отцовскую любовь, сладость ручного труда. Ла Кабре было необходимо расстаться со своей плотью: чем дальше заходила агония, тем сильнее она держала его. Нечеловеческим усилием он скинул сандалии и поднял ноги кверху. По его нежной коже, внизу, под лобком, скользнул звездный свет, невидимый из-за солнца. От каждой звезды исходил пучок серебряных лучей, вонзавшийся ему в ступни. Миллионами нитей он был теперь привязан к небу. Каждая частичка тела запела прощальный гимн. Он ощутил в себе дороги, знаки, невыученные уроки, которые, однако, определили его жизнь; узнал, что такое пупок с его песней и яички, безупречные шедевры, сработанные семенем; что такое печень — скорый в движениях страж, не дающий прохода тени, почки — творцы тайной архитектуры, легкие — плавильные печи Слова, кишки — ненасытный лабиринт, корень зрачков, что такое ногти, волосы, зубы, мелкие кости, что такое древо нервов и переплетение сосудов, что такое убаюкивающий ритм кровяной плазмы, что такое материя и пустота внутри него, что такое прощальный привет, посылаемый каждой частью его по отдельности и потому множественный, — именно в прощании познаются любящие существа… Да, он способен обрубить концы, устроить роскошный пир для червей. Ла Кабра хотел сказать последнее «прости», но во рту загноилось скопище слов, все, что набралось за долгую жизнь — чешуйки, прах, отмершие частички, перхоть, — и все это вырвалось наружу, язык бессильно обмяк, точно вытащенная на песок рыба. Настало время испустить дух. Но что он делает? Ведь он — Ла Кабра, а не фигляр, переодетый апостолом! У него отняли жену, сына, тело, язык, а теперь хотят отобрать еще и душу. Нужно бороться, восстановить силы, заставить кровь течь по венам, вперед, идем, пусть реки текут, ветер дует, петух поет, солнце встает над полосой зари, плоть подрагивает, каждый святой — исчадие ада, я бедный, простой человек, но это тело — мое, эта жизнь — моя, я хочу обонять, видеть, слышать, трогать, ощущать, заниматься любовью посреди празднества, хочу погрузить мое одиночество в море людского одиночества, вонзить зубы в артишок, запрокинув голову, влить себе в глотку теплую струю вина. Друзья, не покидайте меня, не надо, останьтесь со мной, пальцы, шевелитесь, язык, увлажнись, глаза, сумейте отличить свет от мрака!