Темнота понемногу растворялась в утреннем свете. Ручьи, вода в которых напоминала кофе с молоком, сбегали по каменистым склонам. Куда же идти? Непонятно! Десны зарубцевались, словно на месте выбитых зубов всегда зияла пустота. Если его собственное тело так неблагодарно к нему, чего же ожидать от других? Хумс благословил бурные потоки. Да унесут они его и всех остальных вместе с ним, ведь все они — ненужный мусор, и звон будильника обозначал начало Страшного суда. Внезапно на память пришла картинка, украшавшая корпус часов: одинокий рыбак, слепой (судя по темным очкам), сражался во тьме с гигантским спрутом. Когда Офелия подарила ему эту вещицу, он спросил:
— А где у спрута сердце?
— В черном сундучке на дне моря, сынок!
— Значит, рыбак никогда его не одолеет?
— Он должен нырнуть и плыть под водой, пока не встретит сундучок. Тогда надо взломать замок и ножом проткнуть сердце.
Злодейка! Она лишила его всяческой надежды! Как слепец может отыскать черный сундук во мраке морских глубин?
Хумса охватил нервный смех. Он потрогал десны языком: в семь лет этих зубов тоже не было. Офелия вырвала их, не дожидаясь, что они выпадут сами, и потом клала в чай, уверяя, что это ее любимый сахар, что от обычного она полнеет. Снова ловушка! Прошлое продолжает давить! Это уже слишком: он должен умереть на яйцевидной скале, он, так и не сумевший выбраться из яйца. Покончим с этим! Он выбрал утес повыше, забрался туда и кинулся в пропасть вниз головой.
Падая, Хумс закрыл глаза и на краткий миг обрел спокойствие. Он сдавался на милость судьбы. Комедия с переодеваниями завершилась. Занавес. Забвение. Лучше, если его найдут с закрытым ртом, так будет достойнее… Прости меня, Зум…
Но ожидаемого не случилось. Хумс остался в живых, зависнув в воздухе.
Какого черта военный оркестр играет «Ты — банановая шкурка, я тебя топчу, топчу»? Музыканты хреновы! Знают ведь, что его супруга ненавидит самбу любого вида! Он послал министра просвещения сделать внушение директору оркестра. Это подействовало: зазвучала «Аве Мария» Шуберта. Когда Пили возвращалась из своего ежемесячного путешествия специальным рейсом, аэропорт обычно бывал полон народу. Но на этот раз самолета ждали только он, пара министров и руководство тайной полиции. Вместе с накупленной одеждой супруга везла собак. Пили, как и всегда, оказалась на высоте. В венах ее текло золото: за плечами имелось три поколения еврейских банкиров. Виуэла познакомился с ней во время президентской кампании: тогда этот мерзавец Нерунья облизывал ему задницу чтобы заполучить долбаное сенаторское кресло. Да, в те времена Виуэла был не «вонючим выкормышем американских империалистов», а «национальным святым». Компартия сожгла множество книг, но по рукам ходили списки прославившей Нерунью поэмы: «Народ назовет тебя святым Геге!». Для этого проныры он был не меньше, чем архангел… Нерунья наделял его всеми возможными добродетелями, лишь бы пролезть во власть. Но он отомстит — и отомстит красиво. Он сожжет собрание сочинений Неруньи, все экземпляры, до одного, и в историю войдет только ода в честь Геге. Тогда, познакомившись с этой одой, Пили явилась к нему на прием, положив на письменный стол обручальное кольцо и чек, от которого перехватывало дух. Поэма убедила ее именно свей фальшью, своим идиотизмом: такие стихи и нужны народу. Его провозгласят святым. Отлично. Пили поставила на него. Ей хотелось стать президентской супругой и показать Еве Перон, что такое быть настоящей светской дамой. И в самом деле, после победы Геге на выборах Пили — для контраста с колоссальным гардеробом Евы — всегда показывалась в одном и том же костюме: строгий пиджак, простая темно-синяя юбка, бежевая блузка с высоким воротником, туфли на низких каблуках, скромное жемчужное ожерелье. Конечно же, никто не знал, что у нее триста одинаковых костюмов. Да! Его жену снедала жажда власти, как и его самого, — и она отдавала повеления модельерам. Костюмы были одинаковыми, но ярлыки, по которым они отличались, стоили целого состояния. Эта железная женщина заставляла величайших мастеров моды склоняться перед своими желаниями и шить ей — по соответствующей цене — один и тот же неизменный наряд. Эльза Скиапарелли обмеряла ее собственными руками, Вертес лично обводил контуры ее тела, Габриэль Шанель потратила — с неохотой — месяц, чтобы скопировать ее костюм, Пакен почел это за честь, Аликс не взял с нее денег, и несмотря на смерть Мадлен Вионне, Пили сделала заказ ее лучшей ученице, отложившей ради такого случая пошив платья для герцогини Кентской.
Лайнер приземлился минута в минуту и остановился у трибуны, убранной флагами. Вышла Пили, по бокам — два телохранителя, сзади — шестеро секретарш. За ними следовали десять американских полицейских в штатском с собаками на поводке. То были свирепые псы, обученные ловить преступников, в особенности негров. Их немедленно отправили на самолетах в Талькауано. Посмотрим, смогут ли теперь эти вшивые фараоны взять след паяцев. Крупные собаки для крупного дела. Они-то не упустят добычу. Американцы — специалисты по охоте на людей. Скоро, скоро оскорбление будет смыто кровью, текущей из разодранных тел. А затем эта же команда возьмется за поиски Неруньи, которому уготована самая ужасная — для него — гибель: в полнейшей, непроницаемой безвестности.
«Такие вещи случаются только в романах Жюля Верна!» Хумс, болтая руками и ногами в воздухе, разразился хохотом. Его, недавно собиравшегося покончить с жизнью, опасность нисколько не пугала — наоборот, безумно веселила. Похищен кондором! Хлопая крыльями, гигант надежно держал его когтями за пояс. Птица подхватила Хумса в воздухе так же изящно, как танцовщик — приму в классическом балете. Настоящий, громадный кондор, издающий жуткие крики, разъяренный, способный склевать целую скалу! «Видимо, он привык утаскивать овец и мулов…» Хумс старался вспомнить свои лекции по естественной истории. «Хищная птица, размах крыльев — три метра, питается падалью». Правильно! Ведь он — падаль, труп, не более того! Он начал умирать шести месяцев от роду, и до сих пор не может разложиться. «Оперение черно-белое». Священная птица: ян и инь, свет и мрак, полюс и минус, бытие и ничто, алхимический андрогин! Андрогин? Хумс поднял голову: свисает ли что-нибудь сзади, ближе к хвосту? Да! Могучий самец, ничего не скажешь. Несмотря на всю свою силу, кондор поднимался ввысь медленно. Скоро они пролетят над костром. Хумс порылся в памяти и решил, что наилучший выход — затянуть «Вернись в Сорренто»: легкомысленная песенка будет контрастировать с суровым обликом птицы. Его бархатный голос стал выводить рулады, звучавшие как последнее «прости». Внизу их увидели, протерли глаза, замахали руками, побежали следом. Потом ветер сделался попутным, и Хумс потерял своих друзей из виду.
Меньше чем через минуту они приземлились в гнезде — крепком, сооруженном из сучьев и камней на краю карниза, обрывавшегося в пропасть. Даже самый резкий порыв ветра был ему нипочем. В гнезде лежали два рябых яйца невероятной величины, а над ними — скелет другого кондора. Ясно: это кости самки, умершей до того, как она высидела детенышей. Но отчего? Между ее ребер торчало копье. Агонизируя, птица нашла в себе мужество оторваться от охотников и долететь до своих невылупившихся птенцов, чтобы испустить дух в родном гнезде. А теперь Хумс, принесенный сюда, на вершину скалы, должен выполнять обязанности наседки. Он сбросил скелет вниз и, спустив штаны, сел на яйца, издавая резкое кудахтанье. Кондор навалился сзади. Ай-яй-яй… размах-крыльев-три-метра! Хумс осторожно скользнул ладонью по брюху и дальше, пока не охватил ладонью член. Тот принялся расти в длину и в ширину, так, что перестал помещаться в кулак. Хумс повернулся, не отрывая зада от яиц, и, вновь напевая «Вернись в Сорренто», чтобы мелодия ощущалась сквозь скорлупу, взял грозный орган в рот как можно глубже.
— Ав-ав, ав-ав, мой песик.
Геге Виуэла, на четвереньках, с ошейником, стараясь не выказывать отвращения, ползал по спальне, повинуясь желаниям Пили.
— Пипи, мой песик. Давай, задери лапку. Делай, как я говорю.
Видели бы его министры! Или кардинал Барата. Геге поднял ногу и помочился под торшер. К черту! Служанки все уберут и натрут паркет, не задавая нескромных вопросов.
— Теперь покакаем, Ринтинтин.
О нет! Этого она не просила никогда. Похоже, маниакальность нарастает. Скоро она заставит его поедать сырое мясо. Если так пойдет и дальше.
— Какай, я сказала. Или выпорю.
Психиатр советовал ему сохранять спокойствие. Зоофилия в сочетании с легкой паранойей и бог знает чем еще. Без этой комедии она не достигала оргазма.
— Но, Пили, я сегодня ел чесночную колбасу. Будет страшно вонять…
— Собаки не разговаривают. Делай!
Последовали три удара кнутом. Геге издал совершенно неподдельный вой и с яростью поглядел на Пили. Она стояла, раздвинув ноги, в прозрачных трусиках, купленных на пляс Пигаль. Ей нравилось носить под строгим темно-синим костюмом такое нижнее белье, которое обычно одевают шлюхи: пояса для чулок, лифчики, треугольники материи, увешанные драгоценностями, делавшие из нижних губ тугой бутон. Еще два удара — и Геге выпятил зад, раздвинул ноги, как следует потужился. И вот на ковер шлепнулся коричневый батончик.
— Какая чудесная колбаска, Ринтинтин! Вытри попку. Ты знаешь, я люблю чистоту.
Что сказали бы сенаторы-либералы и главнокомандующий флотом? Геге потер зад о кресло, обитое бархатом, оставив уже привычный след.
— Наш песик — настоящий патриот! Он изобразил карту Чили с Магеллановым проливом и островами! И он заслужил награду.
Пили кинулась на кровать животом вниз, подставив ягодицы:
— Лижи!
Его превосходительство господин Виуэла, неумолимый правитель, святой Геге, лижет женский зад. Оглушительный рев возвестил, что настал решительный момент. Глаза выпрыгнули вперед, налитые злобой, лицо покраснело от гнева, и теперь его яйца и вправду хотели залаять.
Увлажнившись до предела, Пили перевернулась и еле выговорила: