— Ринтинтин, он облил меня своей спермой. Сейчас потечет по ногам.
— Не называй меня Ринтинтином при всех, дура. Или ты хочешь, чтобы я наложил прямо здесь?
Смотр продолжился. Буйный ветер с Анд, прилетев, стал играть с синей юбкой президентской жены, задрав ее до самой шеи и обнажив перед опечаленными рекрутами лобковые волосы, подстриженные в форме сердца и окрашенные в переливчатый оранжевый цвет. Солдаты печалились не зря: весь батальон был отправлен в концлагерь Писагуа со «специальным заданием» до конца президентского срока.
У журналистов отобрали пленку, пригрозив смертью в случае публикации даже легчайшего намека на прискорбное происшествие.
Не знаю, как именно действует грим паяца Пирипипи. Наложенный на мое лицо, он преобразил его, а лучше сказать — стер. Я мигом забыл обо всем, став новорожденным. С тревогой посмотрев направо и налево, я обратился за помощью к Эми и Эме. Клянусь, в эти минуты я не мог ничего делать, был никем, пустой оболочкой, платьем без тела, маской без лица… Мне дали золотые монеты. Брошенные на деревянный поднос одна за другой, по порядку, соответственно достоинству, они тут же стали наигрывать знакомый вальс под бренчание двух гитар. Обе женщины — толстая и худая — уверяли меня, что служат этим блестящим кружочкам.
Очень скоро собака обнаружила нас: мы лежали в тени эвкалипта. Примчался грузовик, поднимая клубы красноватой пыли, и остановился у дерева. Вылезли трое карабинеров с красноватыми лицами, затем американец со своим псом — безупречные, глянцевые, сверкающие. Я увидел дуло пистолета. Собачьи клыки были желтыми, но я подозревал, что если ничего не предпринять, они быстро станут красными. Эми поставила между ними и нами гитару, но собака перегрызла ее одним духом. Я снял крахмальный воротничок, встал на колени, подставив шею — может быть, тогда пес не тронет женщин? — и, убежденный в близости конца, стал напевать про себя все тот же мотив вальса. Вероятно, мои руки сами по себе достали монеты и рассыпали их на подносе. Пес перестал лаять, высунул язык, выпятил брюхо, заворчал и принялся тереться о мои икры. Эми и Эма заплясали от восторга, крутя животом. Техасец пришел в бешенство и уложил их двумя выстрелами. Эти уродины с видом глубочайшего презрения вставили пальцы в свои раны, вынули пули и положили к ногам карабинеров. Кровотечение прекратилось, края ран тут же сомкнулись.
— Ты не можешь причинить нам зло, потому что не понимаешь нас. Ты — человек без роду и племени, лишенный корней, ты не стоишь ни гроша. Даже твой пес облаивает тебя.
Очарованный звуками вальса, дог угрожающе оскалился на хозяина. Американец выдал изумленное «How?» и заорал, чтобы ему вернули его собаку. Одновременно он пытался выстрелить в нее, желая убедиться, что ей тоже не страшны пули. Карабинеры успокаивали его единственным доступным им способом, то есть ударами дубинок.
В казарме американцу оказали первую помощь, а меня посадили за решетку. Эми и Эму просто выбросили на улицу. Меня отмывали водой, мылом, спиртом, глицерином, щелоком, жидкостью для удаления пятен, но не могли стереть грим. Когда снимали отпечатки моих пальцев, обратили внимание, что рисунок на подушечках постоянно меняется, как очертания облаков на небе… Потом меня перевели в Писагуа и зарыли в песок. Мне дали гнилых бобов и соленой воды, в которой плавали розоватые букашки.
Немного погодя я услышал голоса Эми и Эмы: невидимые между песчаных дюн, они играли на гитаре. Я стал подбрасывать монеты в такт гитарным переборам: мое богатство осталось нетронутым — для военных это были всего лишь расплющенные бутылочные пробки. При звуках этой мелодии заключенные и охранники пустились в пляс. Одной рукой я держал поднос, а другой открыл овальную коробку и стал раскрашивать их лица, пока не спустилась тьма. Запасы грима были неисчерпаемы. Когда я закончил, под луной танцевали сорок паяцев Пирипипи, и смыть краски с их лиц не смог бы никто. Я велел им раздеться.
На заре я перестал играть. Всеобщее замешательство! Охранники лихорадочно терли свои щеки песком. Пользуясь этим, я открыл ворота в надежде вновь присоединиться к старухам. Меня остановил батальон, прибывший из Сантьяго. Разъяренные солдаты осыпали бранью Виуэлу и его сучку, одетую монахиней. Они водворили меня обратно. В лагере раздавались вопли и жалобы пьяных паяцев.
Сорок голых одержимцев — без собственного лица и отпечатков пальцев — объявляли себя солдатами, отдавая честь по-военному. Капитан батальона отрезал:
— Солдат на службе Отечества не может быть дерьмовым паяцем. Все арестованы по обвинению в мятеже. Первому, кто подаст голос — пулю в лоб!
Меня же решили расстрелять за попытку бегства. Глава расстрельной команды позволил мне раздеться. Я собрал в узелок свой костюм, монеты, коробку с гримом и перебросил через ограждение, зная, что Эми с Эмой подберут его. Затем встал на голову, и пули пронзили меня.
Резким толчком я освободился от тела: казалось, наступило выздоровление после долгой болезни. Меня подхватил бурный поток энергии, и я бросился в его крутые волны. Стало понятно, что отпечатки моих пальцев воспроизводили разные течения внутри Единого, где я блуждал теперь. Более слабая вибрация, возникшая на месте моего «Я», донесла до меня вести о его истоках. Я двигался в четком направлении. Исчезло разделение между импульсами из Космоса и моими ответными поступками: действие и реакция на него слились воедино, причина немедленно влекла за собой следствие. Чтобы передвигаться, я сообщал той или иной части тела импульс, идущий от всего моего существа. Я осознавал это единство, но не мог сказать, где нахожусь — в центре или на краю, везде или в какой-то части. Каждый атом излучал меня целиком, с одинаковой силой…
Я мог остаться внутри этой сферы, но собачий лай — «Да!» — принес воспоминание о вас, и стало ясно, что нужно возвращаться.
Я спустился на землю. Болезненное чувство охватило меня. В темноте шевелились мириады светлых точек. Вокруг была материя. Страдая, я погружался в плотное вещество; наконец его непробиваемая броня окружила меня со всех сторон — и я открыл глаза. Пытаясь сказать что-то по-испански, я невольно произнес бодрое Danke. Да, друзья, это я, фон Хаммер! Я снова с вами!
Акк три раза вяло стукнул в ладоши. Это действительно говорил немец, а не Лаурель Гольдберг. Значит, царство мертвых существует, можно входить в тела и покидать их. Итак, человеческий организм — что-то вроде третьесортного отеля, ночного такси, готового везти кого угодно… Больше скромности, товарищи, мы ведь так ничтожны! Будем топтать землю с уважением, ибо мы не из праха и обратимся не в него, а в Ничто!
И, словно лаская ступнями драгоценнейший в мире предмет, Акк побрел по иссохшей, раскаленной равнине. Два дня пути! Ноги его уже покрылись волдырями. Воды у путников не было. Дождь перестал. Их ожидает двухдневный пост — если только не питаться колючками или не стащить что-нибудь из деревни.
Деметрио предложил: пусть Га плюнет каждому в рот- он пьян настолько, что все тоже опьянеют, и будет легче. Но толстяк показал свой распухший до невозможности язык.
По мысли Зума, переход через пустыню следовало совместить с молитвой: надо без перерыва повторять: «я-твой-сжалься-надо-мной». И так как путешествие обещало стать инициатическим, Хумс высказал идею, что неплохо бы каждому, кроме того, кидать перед собой увесистый камень — как можно дальше. Потом поднимать его и кидать снова. Так проще преодолеть лежащие перед ними сто с чем-то километров.
Когда оба предложения были приняты и все занялись метанием булыжников, бормоча молитвословие, Хумс вспомнил, что две его руки по-прежнему заняты яйцами кондора. Отдать на сохранение индейцам? Нет! Эти первобытные люди проделают дырочку и высосут все из-под скорлупы. Но насколько яйца прочны? Хумс опустился на колени, кинул одно из яиц на три сантиметра. Целое. А если на десять. на метр. на четыре? О счастье: яйца оказались тверды, словно камни! Превосходно. Он сможет бросать их перед собой до самого горизонта. Впоследствии остальные поймут, что его «камни» содержали в себе источник жизни.
Капитан и его пес накрепко присосались к стволу. Тот вращался, рассекая водовороты, обдавая обоих медно-красными брызгами. Вот они врезались в гору пены, которая лезла в нос, забивала легкие, вызывая приступ кашля. Но вскоре раздражение прошло, и — странное дело — им даже понравилось дышать смесью воздуха с водой.
Атмосфера вокруг них сделалась бархатной. Губчатый свод пропускал слабый свет, изображения сменялись в глазах, как в калейдоскопе. Сердце выпрыгивало наружу, полнясь неведомой доселе радостью. Каждое биение отдавалось звоном церковного колокола. Наконец, они выбрались из пены на широкий, бесконечный простор. Вода больше не казалась разъяренной. Разъяренной?.. Попайчик дышал изо всех сил, высунув язык, вцепившись в ствол всеми тремя лапами. Напротив — лицо капитана с остекленевшими глазами: его собственное!.. Волна любви вырвалась из груди и захлестнула его — но он успел понять, что превратился в Атриля.
Какое блаженство — иметь хвост! Водный поток, горные кручи, птицы далеко в небе, неприметные уголки земли — все источало одуряющий запах. Но самый прекрасный аромат исходил от этого величайшего, чудеснейшего, бесценнейшего дара природы — тела Хозяина. Он так и будет сидеть напротив него, преисполненный обожания, до конца времен… Что еще нужно?
Понемногу Сепеда вновь обрел свою плотскую оболочку. Может быть, пена помутила его рассудок? Атриль все смотрел и смотрел на него, и теперь капитан понимал, что светилось в его глазах. Он устыдился, потом зашелся в приступе хохота. Ха-ха-ха! Боже мой! Он — всего лишь жалкая карикатура на живое существо, в отличие от своей собаки.
Полночь. Четыре черных «кадиллака» набитых телохранителями, подъехали к ветхому дому. Единственным безоружным был Геге Виуэла. В километре отсюда полицейский заслон направлял автомобили в объезд. Президент не хотел, чтобы сеанс магии прерывался шумом моторов. Полнолуние! Донья Виолета де Ла Санта Крус поставила это непременным условием. Сегодня, ровно в двенадцать, стучащие зубы ответят на любой вопрос. Эта женщина однажды — ей было тогда пятнадцать — проснулась за восемьдесят километров от своего дома. Виолета обитала в табачной лавке