— Друг Вальдивия, я отравился этим салатом. Скоро меня разобьет паралич, от ступней до языка. Я говорю, делая невероятные усилия, ибо должен пожертвовать собой ради народа. Брат мой! По воле случая, судьба моей поэзии — в твоих руках. С этого скорбного ложа я выслушаю твою импровизацию, сожалея о том, что не могу физически быть рядом с тобой. Физически — поскольку душа моя будет неизменно вдохновлять тебя на создание гениальных строф. Ты скажешь им, что я слег в приступе болезни и, как обычно, ты готов прочитать поэму, заученную на память — ведь во время долгих переходов у нас не было бумаги… Когда после всего ты вместо меня примешь поздравления, мои поклонники — тщательно проверенные на предмет оружия — смогут выстроиться в очередь, чтобы увидеть меня, больного, разбитого, героически отражающего атаки лихорадки и паралича на алтаре Отечества. Конечно, вокруг меня должны находиться добровольцы, женщины и дети. Пусть все видят, как народ чтит своего певца.
Новая серия хрипов, стонов и судорог. Вальдивия выслушал эту речь с каменным лицом, не говоря ни слова, помог поэту раздеться и оставил его лежать под заплатанным одеялом, заснувшего или якобы заснувшего.
Непомусено из осторожности не открывал глаз около часа. Он слышал, как Вальдивия ходит туда-сюда, наливает воду в умывальник, выбивает пыль из одежды — своей, не иначе! — разбивает зеркало — вот неуклюжий! — что-то чистит — хромец, а выпендривается! — главное, пусть не забудет три последних строки, иначе все пойдет прахом! Снаружи раздались голоса рабочих-телохранителей. Виньяс еще крепче закрыл глаза и притворно захрапел. Его друг был настолько чуток, что вышел из хижины и встретил свиту у двери. Кажется, никто его не потревожит. Они хорошо воспитаны и, конечно же, не станут нарушать покой больного. Из естественного амфитеатра — холмов, образованных взрывами динамита, — донесся гул тысяч обожателей Неруньи. Они все поймут. Они будут еще больше уважать его за то, что, несмотря на страдания, он здесь, а не на больничной койке. Аплодисменты что-то жидковаты. Триумф. Печатные листки, восхваляющие его в один голос. Статуи. Еще статуи. Главы в учебниках истории. Ммм. И Виньяс провалился в сон со стальной пластинкой на груди.
Он пробудился весь в поту. Луна протягивала серебряную руку в окно. Ах да, они у шахтеров. судя по оплывшей свече, его приятель ушел на заклание больше часа назад. Несчастный. Когда народ победит благодаря его, Виньяса, одам, он напишет сонет в честь хромоногого, «неизвестного поэта» — неизвестного солдата величайшей битвы… Шквал рукоплесканий, неистовый рев пятнадцати тысяч глоток прокатился по склонам холмов. Мороз прошел по его коже.
— Да здравствует Нерунья! Долой Виуэлу! Свобода!
Вот так. Драмы не случилось. Полная победа. Музы вновь сжалились над Вальдивией. Судьба хранила его. «Гимн Революции» вырывался из его рта с такой же легкостью, как горный поток из источника между камнями. Тысячи рук уже переписывали поэму. Еще немного — и она разойдется в тысячах копий по всей стране. Новый крик неимоверной силы и бесконечные овации сотрясли стены хижины.
— Нерунья — да! Виуэла — нет!
Исторический вечер! Грандиозное торжество! А он валяется в постели! Что, если он, невзирая на жестокий недуг, превозмогая паралич конечностей ради великого дела, предстанет пред ними, еле держась на ногах, бледный, но мужественный, и, в ознаменование своего торжества, через силу воздев руки, сдерживая стон боли, выдаст три последние строки?! Надо поторопиться, а то Вальдивия закончит. Он вскочил, продел голову в кольцо из волос, приладил как следует пластинку. К чему ненужный риск? Но в коробке вместо его одежды лежал какой-то бесформенный тюк. Как? Уродливые тряпки Вальдивии? Дерзкий хромец облачился в его великолепный костюм национального поэта. И он, убогий, хочет произвести впечатление на дам? Читая поэму, Вальдивия явно не упустил случая ущипнуть за ягодицы одну-другую добрую женщину, которые отдали Нерунье собственные волосы. В гневе он натянул на себя лохмотья, поискал умывальник и зеркало, желая пригладить три свои пряди: знаменитый трезубец, известный не меньше сталинских усов. Вождь должен выделяться не только внутренне, но и внешне. Как можно с карикатурным обликом Вальдивии затронуть народную душу? Умывальник был полон волос. Так вот почему тот разбил зеркало: хотел при помощи острого осколка пригладить шевелюру. Но рука дрогнула и почти весь волосяной покров остался с медном тазу. Ну и занятный у него, должно быть, вид. Это даже и лучше, что все так вышло: можно затесаться в толпу незамеченным и ворваться на трибуну в решающий момент. Но его узнают по лысине и трем прядям… Под кроватью Виньяс нашел старую пожелтевшую газету и сложил ее в виде треуголки. Аплодисменты раздавались в определенном ритме. Непомусено заметил, что они следуют ритму поэмы. «Нет, это не Вальдивия зачаровал их, а моя слава, магическое имя Неруньи. Надо поспешить. Он так тщеславен, что способен распинаться ночь напролет. Протиснусь в первый ряд и дам ему знак, что пора умолкать.»
Порыв ледяного ветра пронесся по равнине. Холодный кусок стали на груди заставил Виньяса закашляться. Ни травинки, ни жучка — только селитра, куда издавна вонзались буры, и бесплодный песок. Крест одиночества! Чтобы справиться с тревогой, он ускорил шаг и громко проговорил три последние строки. Не запнуться в ответственный момент. Из какой-то дыры вылезла чесоточная собака и, обнажив клыки, с лаем бросилась на поэта. Тот сначала попробовал унять ее ласковыми словами, но животное лишь рассвирепело еще больше. Виньяс с чувством стыда отбросил достоинство, присущее знаменитости, и пустился наутек. Пес настиг его и вонзил зубы в ягодицы. По счастью, он завяз в ткани брюк, мыча и встряхивая головой. Виньяс подсчитал, что через сорок секунд зверь вырвет, наконец, клок ткани, а затем возобновит атаку и оставит себе на память кусок мяса. Объятый страхом, он взял стальную пластину и стал избивать собаку. Та истошно завыла, разжала челюсти и бросилась на импровизированное оружие. Непомусено подождал, пока она не сломает свои клыки о сталь, и бегом продолжил свой путь.
Задыхаясь, он достиг амфитеатра и тут увидел, что бумажная шляпа слетела. Поэт улыбнулся. Благодаря неожиданному нападению он даже выиграл время. И вот он здесь! Никто не обыскивал его. Виньяс стал пробираться через толпу. Голос Вальдивии гремел, волны рукоплесканий накатывали и отступали, чтобы накатить снова. «Ура» и «Долой» звучали не переставая. Хотя Виньясу и не была видна сцена, кровь застыла в его жилах: Вальдивия читал, подражая голосу Неруньи. нет, хуже. голосом Виньяса, когда тот подражал Нерунье.
Бесцеремонно расталкивая стоящих справа и слева, он наконец смог увидеть чтеца и, пораженный, разинул рот. На помосте, опиравшемся на железные бочки, освещенный тысячами свечей, перед людским морем стоял Вальдивия, прямой как штык, и, нисколько не хромая, размахивал руками и делал шаги невероятного размаха. Над голым черепом трепетали три пряди. Одевшись в костюм Виньяса, Вальдивия выдавал себя за него… за Хуана Нерунью. Имитация была превосходной. Мерзавец, свинья, гнусный предатель! В первый раз Непомусено обратил внимание, что кожа его экс-помощника не смуглая, а белая. Ну да, ведь отец француз. Если приглядеться получше, то они очень похожи: тот же цвет глаз, длинный нос, большие уши. Дружба, настоящая или поддельная, уподобляет людей друг другу. К тому же от напряжения — пот катился с него литрами — Вальдивия сделался таким же худым. На помосте по обе стороны от него стояли старики и женщины с детьми, изображая занавес. А где же плотное кольцо охраны? Бред какой-то! Хриплым голосом Виньяс спросил у своего соседа:
— Извини, товарищ, я опоздал. выпил немного, сам понимаешь. Что тут происходит?
— Дай послушать. Уважай великого поэта.
— Но.
— Заткни пасть! Надрался и выступает тут!.. Да здравствует Нерунья! Ура-а-а!
Непомусено подавил свой гнев, решив выждать, пока Вальдивия не сделает паузу и коллективное безумие не спадет. Так он прождал четверть часа.
Хромец жестом Христа попросил немного вина — увлажнить свой пересохший язык. В толпе показалось множество бутылок, тут же заполнивших сцену. Лже-Нерунья отпил по глотку из каждой. Бурные аплодисменты.
Непомусено предпринял новую попытку.
— Извини еще раз, что беспокою тебя, товарищ. я опоздал. Что тут происходит?
На этот раз ему поверили и, бледнея с каждой секундой, Виньяс выслушал рассказ о случившихся здесь событиях.
Центральный комитет Коммунистической партии принял решение — испытать бывшего сенатора, проверить его, так сказать, на прочность. Для этого придумали историю с покушением, убедив Нерунью, что несчастные женщины и старики должны будут отдать за него жизнь. Но поэт оказался настоящим героем! Вступив на помост, он отказался от охраны из добровольцев и, распахнув на груди рубашку, показал всем, что совершенно незащищен. Затем, подойдя к краю, заявил, что готов отдать свою собственную жизнь за правое дело. «Если хотите стрелять — стреляйте! Вы можете убить меня, но не поэзию! Она бессмертна! Я живу не только сам по себе, но и в сердце народа! Поэма, которую я прочту сейчас, уже написана! Если меня убьют, ее услышат от кого угодно: от шахтера, от старика, от мальчишки, от моего помощника, знающего ее наизусть!» Вот так, не позволив другим гибнуть за себя, он немедленно завоевал доверие рабочих. И когда он начал декламировать «Гимн Революции», священное пламя разбушевалось еще сильнее. Никто не в силах его погасить. Они, горняки, будут с Неруньей всегда, до конца времен!
На глазах у Виньяса заблестели слезы, как и у всех, — но то были слезы не соучастия, а зависти. Этот калека похитил у него все. Если тот чувствовал подвох, надо было рассказать об этом Виньясу, не давать ему притвориться больным, честно сотрудничать, не занимая чужого места… Теперь он, Непомусено, не может открыться. Придется пить чашу до дна. Он приблизился к трибуне, стараясь не производить лишнего шума. Мошенник заканчивал чтение поэмы. Он не использовал строк Виньяса, с олимпийским презрением заменив их стихами собственной выделки! Несколько секунд Непомусено надеялся на провал: никто не аплодировал. Все взвешивали завершающие строки. Но после гробового молчания воцарилось массовое безумие: крики, плач, призывы к оружию, топанье, буря оваций, дождь из шляп, группы людей, повторяющих только что услышанные стихи, барабанный бой по жестяным банкам, и под конец — пение национального гимна. Все, стоя неподвижно, как готовое к битве войско, под звездным небом между горных отвалов, пели, как один. В центре стоял, крестообразно раскинув руки, Иуда — его бывший секретарь Вальдивия…