Виньяс стал энергично жестикулировать, чтобы привлечь его внимание. На лице героя дня нарисовалась широкая улыбка. Он поднял руки, призывая толпу к молчанию.
— Товарищи…
— Ура-а-а-а!
— Минутку, товарищи.
— Заткните пасть, уроды. Тссс! Поэт говорит!
Понемногу установилась тишина, особенно безмолвная посреди пустынной равнины. Хуан Нерунья указал на первый ряд:
— Я хочу представить вам своего верного секретаря, которого по-дружески зову «хромой Вальдивия». Без его веры, его поддержки, его заботы меня бы здесь не было. Этот скромный человек знает на память «Гимн Революции». Он стоял в первом ряду, готовый встать на мое место и продолжить, если бы меня сразили пули. Иди ко мне, дорогой товарищ Вальдивия! Ты, безвестный герой, заслужил того, чтобы разделить со мной это торжество — торжество всего народа!
Оглушительное хлопанье в ладоши. Его поставили лицом к толпе. Что делать? Проглотить свою гордость. Он в ловушке, нет, в дерьме по самые уши. Прихрамывая, Непомусено взошел на помост и обнял «Нерунью». Его качали до самого рассвета. Шахтеры тысячами покидали рудники. Начался поход на Арику.
На следующий день Виньяс и Вальдивия отправились, все в том же грузовике, в Антофагасту, Токопилью и Икике, где ожидались три грандиозные манифестации в честь Неруньи. Пыльная дорога пролегала между однообразных выжженных холмов, усыпанных камнями. В небе — ни облачка. Единственным зеленым пятном в этом пейзаже был салат внутри грузовика. Истомленные жарой, все в салатных листьях, оба сидели в противоположных углах кузова, не глядя друг на друга, но напряженные, как два боксера перед решающим матчем. Грузовик пробегал километр за километром. Экс-президент
Поэтического общества и его экс-секретарь не желали обменяться ни единым словом. Внезапно уставший шофер наехал на большой камень, не заметив его. Машина подпрыгнула, и это мигом развязало обоим языки — словно прорвало плотину.
— Ты не имеешь права, Вальдивия… Предатель… Свинья.
— Замолчи, Виньяс, ты сам виноват. Ты оказался недостоин звания национального поэта.
— Как ты смеешь, хромец несчастный!..
— А вот так! У меня просто с детства был комплекс. Отец заставлял ходить с согнутой ногой. А теперь все прошло.
— Неблагодарный!
— Я от тебя видел сплошные тычки. Я могу сочинять стихи, а ты — просто трус и бездарность. И потом, имя Хуана Неруньи тебе не принадлежит. Оно принадлежит лучшему! А лучший здесь я. Все равно ты без меня ничего не значил. А я могу занять это место и без тебя. Как видишь, я готов рискнуть жизнью. Теперь я буду главным, а ты — моим помощником. Только вот что: у тебя неважно получается хромать. Но ничего, я тебя научу.
Непомусено, онемев от такого цинизма, сдерживал гнев, пока в ушах у него не зазвенело. Тогда он обезумел и, прокладывая путь между листьев салата, устремился в тот угол, откуда слышался голос Вальдивии. Рыдая, весь в соплях и слюнях, он схватил того за шею и с силой, необычайной в столь рахитичном теле, встряхнул его, точно ком тряпья. Бывший секретарь высунул язык, лицо его побагровело. Он попытался высвободиться, но получил такой удар ногой по яйцам, что отключился. Сумасшедший стал дробить ему ноги о кузов, приподнимая и опуская при каждом прыжке грузовика. Когда ноги превратились в сплошное месиво и обнажились кости, Виньяс ногтями и зубами вырвал три пряди с его головы.
— Ешь их, изменник!
Когда рассудок возвратился к Непомусено, раны на ногах и на голове Вальдивии уже облепил рой мух. Откуда они только взялись? Виньяс вынул изо рта своего друга три пряди — оказалось, что один зуб сломан — и, хлопая по щекам, вернул его к жизни. Затем приложил к ранам листья салата. Вальдивия открыл глаза и пробормотал:
— Мое рабство закончилось, дон Непомусено. Видишь эту бумажку? — он достал из башмака десять песо. — На них можно купить кисть и ведерко для краски. Этого мне хватит, чтобы зарабатывать на жизнь при помощи рисования вывесок. Оно и есть единственное занятие, достойное литератора. Ищи себе другого дурака, который станет писать за тебя стихи. Или сам попробуй… Для меня все закончено. Я возвращаюсь к своим занятиям, которых не должен был бросать.
И, пользуясь тем, что водитель сбросил скорость при въезде в Антофагасту, он выскочил из кузова и, прихрамывая, побрел по серой равнине.
Непомусено Виньяс стал биться головой об кабину. Без Вальдивии не будет стихов. Сам он не умеет импровизировать — проверено. Больше того: если бы ему дали год на каждую строфу, он и тогда не написал бы поэмы. Там соберется вся Антофагаста — тридцать тысяч человек. Что делать, когда вся эта масса почтительно замолкнет, ожидая бессмертных строк?
Чтобы шофер не слышал его стонов, Виньяс набил себе рот салатом.
XV. ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
В любом конце — мое начало, в любой тропе — моя дорога…
Ущелье закончилось. Пройдя сквозь завесу дождя, отряд очутился у притока реки Биобио. Все продрогли до костей. Увязая в грязи, беглецы ушли с речного берега в лес, казавшийся бесконечным. Рука и Тотора радостно объявили, что здесь начинаются земли арауканов. Дошли до поляны, откуда шла тропа, обсаженная с обеих сторон высоченными араукариями. Когда шум дождевых капель стал неразличимым для слуха, его сменил детский плач…
Эти звуки — будто кто-то подул в большую трубу — упорная, настойчивая, бесконечная жалоба — доносились с далеких холмов, раскачивая деревья, волнуя воду, заглушая всех и вся, заставляя дрожать едва ли не саму вселенную, превратившуюся в гигантское эхо. Животные бегали, а птицы летали туда-сюда, бесцельно, будто присоединяясь к неистовой мольбе: «Молока! Молока! Молока!».
Индейцы поплевали на землю, скатали из глины шарики и заткнули себе уши. Остальные сделали то же самое. Отряд продвигался колонной прямо к тому месту, откуда раздавались громовые просьбы. Порыв ветра донес до них запах маисовой настойки, чичи, которую получают разжевыванием кукурузных зерен. Мммм. Все позабыли про итальянского философа и направились туда, где выпивают. Впереди вышагивал Га: он-то не нуждался в компасе, чтобы прийти к цели. Членов Общества подхлестывал лучший из погонщиков: жажда. Рука и Тотора помчались, как борзые, и вернули отряд на прежний путь.
— Слишком много ненависти в этих краях… Можно пройти, только если гуалы помогут.
Арауканы стали рыть землю в месте, отмеченном кольями в виде человеческих фигур, и извлекли два наряда из перьев, черных и белых, завернутых в кусок брезента. Одев их, они раскрасили себе лица и заплясали, подражая плавному полету лесных уток. Еще в яме лежало два ружья. Индейцы выстрелили из них в небо.
— Теперь они знают, что это пришли мы. Не нужно бояться. Мачи защитит нас. Идемте!
Мало-помалу стало понятно, что безлюдные на первый взгляд места кишат индейцами. Повсюду — темно-красные тела и раскосые глаза, следящие за ними между стволов и ветвей. Фигуры в пончо землистого цвета появлялись из кустов и тут же исчезали. Стайки детишек, прятавшиеся где только можно, разглядывали чужеземцев. Через несколько часов запах перебродившего маиса сделался крепче, и путь беглецам преградили пьяные арауканы. Все были вооружены: пики, пращи, карабины. Все смотрели с неприкрытой ненавистью.
— Уинки.
Это слово, прозвучавшее, как удар хлыста, — мужчины тем временем дотрагивались до яичек, женщины мяли себе груди, точно собирались оторвать их, — заставило изгнанников содрогнуться.
— Уинки.
Появились новые индейцы в лохмотьях, вылезавшие отовсюду: из просветов между деревьями, из кустарника, из ям. В руках они держали выдолбленные тыквы с чичей и делали глотки, выпивая за раз не меньше полулитра.
Колонна рассыпалась: теперь члены Общества стояли тесной кучкой, в напрасной надежде прикрыть друг друга. Гаргулья прошептала:
— Эта ненависть копилась веками. Уинки, белые люди, безжалостно уничтожали их. Еще в 1900-х годах здесь рыскали охотники за яичками и грудями. Латифундисты щедро награждали их за кровавые трофеи. До того арауканы не ели мяса, и в местном языке не было слова «нож». Белые научили их пить чичу и убивать своих собратьев. Обвинив индейцев в воровстве, пришлецы отобрали у них землю и все имущество, потом согнали в селения и никогда не считали из презрения к ним. И сейчас неизвестно, сколько арауканов живет здесь.
Лес походил на разворошенный муравейник. Похоже, индейцы выползали из-под камней… И все нетрезвые, взбудораженные громчайшим плачем. Мрачное войско: море шляп из выцветшей ткани, грубые украшения, ожерелья из металлических пробок, порванные на коленях штаны, гнилые зубы, чесотка, океан рептилий. Благодаря Руке и Тото-ре их не трогали, но ненависть этого скопища была так велика, что каждый из местных клал два пальца в рот — и вскоре тропинка впереди была залита рвотной массой. Смешавшись с землей, она превращалась в омерзительную гущу. Гаргулья, воздушная, легкая, первая ступила в нее голыми ногами и пригласила остальных идти следом.
— Молока! Молока! Молока!
Истерические выкрики младенца становились все сильнее. Земля дрожала так, что едва можно было держаться на ногах.
Скоро индейцы остались позади, и путникам открылось величественное зрелище. Холмы накрылись черно-белым облаком. От ветра по черным и белым перьям шли причудливые волны. Две тысячи воинов, вооруженных до зубов, одетых лесными утками!
Рука и Тотора хлопали руками, прыгали, топали, пели на своем языке, обнимали одного за другим белых товарищей, а затем, весело побежав вперед, растворились в пернатом воинстве.
Тринадцать человек на конях, украшенных разноцветными перьями горных птиц, спустились вниз, охраняя какую-то старуху. Она была одета как простая арауканка: шерстяная накидка с длинной бахромой, окутывавшая все тело — свободной оставалась одна левая рука. Сверху был накинут плащ, спереди скрепленный булавкой. На голове — тюрбан, тоже отороченный бахромой, но из серебра. На груди — серебряная брошь.