— Толстячок наш, если верить тебе, то этот булыжник был профессором философии в Римском университете. Вот что птичка имеет в виду.
Карло Пончини внезапно прервал всеобщее веселье. Не выпуская из рук ни камня, ни уха, он спросил дребезжащим голосом:
— Без начала, без конца — что это такое?
Ай-ай-ай! Как можно ему, Зуму, полному профану в метафизике, задавать подобные вопросы? Что же ответить? «Вселенная»? «Всемогущий Бог»? «Космическое сознание»? «Жизнь как таковая»? «Груша на ветке, мы под деревом, тени движутся»? Раскинуть руки и воскликнуть «Это»? Почесать себе зад? Начать обмахиваться листком? Поцеловать ему ноги, сказав: «Ты!»? Недовольно пробурчать: «Уже закончилось»? Выдать презрительное: «Не знаю»? Но ведь ему известно, что все сущее бесконечно, что ничто не начинается и не кончается, что любая вещь пребывает в вечности и в каждом «я» заключена Вселенная! Поцеловать в губы?..
Зум вспотел от такого обилия мыслей. Слишком сложный вопрос для его бесхитростного ума… Поэтому он выбрал самое простое:
— Но, дон Карло. Что значит ваш наивный вопрос? Какой ответ вы хотите получить?
Старик наклонился к лицу Зума и прошипел, заплевав ему глаза непрожеванными кусочками сыра:
— Интеллектуал, учись умирать!
И стукнул собеседника камнем по лбу. Полилась кровь. Зум рухнул на землю без сознания.
Звук был таким громким, как от ружейного выстрела. Что, если несчастному проломили череп? И он корчится в агонии? Все окружили беднягу, слегка хлопая его по щекам, чтобы привести в чувство. Зум открыл глаза, изобразил улыбку до ушей, вскочил на ноги, обнял Пончини — тот, ворча, вернулся на свое дерево — и понесся сквозь кусты, окрашивая их в красный цвет, с криком:
— Му![31]
Деметрио чуть не стошнило от этого псевдовосточного озарения. Он влез наверх по корявому стволу и присел на корточки перед Пончини, всем своим видом демонстрируя олимпийское безразличие. Тот потрогал пальцем земляной наряд Ассис Намура, понюхал его, явно намереваясь что-то сказать. Но Деметрио опередил его, выдав холодное «Нет!».
Пончини прыгнул на него, схватил за шею и стал душить. Потом потащил, еле живого, на длинную ветку, под которой простиралась небольшая топь, и сбросил поэта туда. Лжепророк погрузился в грязь, увязая все глубже и глубже.
Деметрио, казалось, уже простившийся с жизнью, отвергнувший все иллюзии, признавший свою ничтожность даже по сравнению с каплей воды в океане, при виде близкой смерти — по идее, события столь же незначительного, как и его существование, — вместо того, чтобы наглотаться грязи и мужественно принять свою судьбу, дико запаниковал, маша руками, опорожняя мочевой пузырь, прося, умоляя, обещая, если выберется на поверхность, никогда больше не придавать метафизического значения грязи. «Время умирать не настало и никогда не настанет. Я не хочу бросать все, я хочу спасти свою шкуру. Если выживу, буду жить полной жизнью, клянусь!». Тут большой палец его правой ноги нащупал скалистый выступ. Деметрио оперся на него, хотя было немного больно. Эта минимальная опора позволила ему вытянуться и высунуть кончик носа. Он благодарно вдохнул порцию зловонного воздуха — и остался неподвижен. Любое телодвижение увлечет его в гибельную трясину. А что же делают товарищи для его спасения? Он чуть-чуть повертел головой — и паника уступила место гневу. Общество клубня собралось у края болота и голосами паяцев обсуждало: надо его спасать или не надо? Имеет он право быть вытащенным из воды или не имеет? Почувствует ли он себя хорошо, будучи спасенным? Не отразится ли это на его мозгах?
— Идиоты! Я тону! Без шуток!
Но те явно были настроены издеваться и дальше.
— Ну что ж, гибнуть так гибнуть…
Внезапно им овладела страшная усталость. Смешная ситуация. Смешная жизнь. Мир паяцев. Зачем цепляться за существование? Оно того не стоит. Приблизим же конец! И Деметрио убрал ногу прочь.
Когда он погрузился с головой, все замолчали и принялись действовать. Га раздвинул ноги. Лаурель вскарабкался ему на плечи. На самом Лауреле разместился Толин, а на Толине — Акк. Медленно наклонившись к утопающему, они образовали живой мост. Хумс, Американка и Боли (Зум по-прежнему бегал среди деревьев) вцепились в ноги колосса. Толин потянул Деметрио за волосы, но поскольку Га, измазанный в грязи, весил центнера два, трио не удержало его и соскользнуло в топь. Не желая утонуть, все забили руками по поверхности болота, пытаясь опереться друг на друга: было уже непонятно, кто есть кто в этой грязи. Дети на берегу усиливали неразбериху, обстреливая неудачливых спасителей камнями, и забавлялись, попадая кому-нибудь по голове. Зум носился туда-сюда, дергая руками, — он считал, что дирижирует оркестром из птиц, и вовсе не понимал серьезности положения. Наконец, сквозь мешанину тел прорезался чей-то рыдающий голос:
— Дон Карло, пожалуйста, помогите нам…
Пончини, с сияющим лицом каркавший на своей ветке, немедленно кинулся головой в болото, но тут же вынырнул, плавая и резвясь в жидкой грязи, словно в собственной ванной. Для него, видно, она не представляла опасности. Члены Общества понемногу перестали вопить и хвататься друг за друга, со стыдом осознав, что у трясины имеется дно. Надо было лишь нащупать ногой твердый камень и встать на него. А они, вслед за Деметрио поверив, что погружаются в бездонную пучину, упорно сгибали колени. И не подай им пример полоумный философ, все бы утонули. Выбравшись на берег, сотоварищи свалились без сил. Дети устремились в болото и завязали шуточное сражение со стариком, брызгавшим в них грязью.
Не смея смотреть друг другу в глаза, путники обмывали свои тела в кристальных водах Биобио, и усерднее всех — Деметрио. Судя по его упорству, он, несмотря на просьбы Американки, возжелал навсегда расстаться с Ассис Намуром. Безразличие перестало определять его поступки.
Прибежал и Зум, объявивший, что в качестве Девятого Воплощения Божества он помочится на каждого из них. Его связали по рукам и ногам и понесли в селение. Акк брюзжал:
— Надо поискать новую цель для нашего путешествия. Мы не получим Пончини, ни живого, ни мертвого!
Алое облако возвещало близкие сумерки, скорый приход вечера, в течение которого ему придется разочаровать тридцать тысяч рабочих. Приходилось признать, что без Вальдивии он не способен ни на что. Даже прочитать хоть одну строфу из последней поэмы. У него всегда было плохо с памятью, и, судя по событиям последнего времени, также со скромностью и талантом. Вальдивия подражал ему, и что такого? Хромец придумывал бы стихи, избавляя его от трудов и риска. Он взвалил на себя самую тяжелую и неблагодарную работу — сочинять оды и подвергать себя риску, — в то время как Виньясу доставались лавры и почет. Он даже не нарушил его, Неруньи, исторического облика, поскольку тщательно воспроизвел три знаменитых пряди. Самовлюбленный кретин, тысячу раз кретин! Что теперь делать? Объявить себя больным? Его внесут на носилках. Антофагаста кипит, узнав о его прибытии, все декламируют стихи Неруньи — вплоть до детей… Стихи Неруньи… То есть хромого Вальдивии… Стены заклеены плакатами с серпом и молотом внутри чилийской звезды, на которых можно прочесть крупными буквами: «Нерунья в городе!». Ни армия, ни полиция не вмешаются: это будет означать гражданскую войну. Он уже заметил на улицах сотни картонных фигур, изображавших его, с прославленным трезубцем прядей. Карнавал, на котором он будет шутом. Покончить с жизнью? А что? Если не будет иного выхода? Устроить критический разбор последней поэмы, строчка за строчкой? Бред! Он ведь не на собрании литераторов. Через десять минут толпа заволнуется, еще через десять его побьют камнями. Столько напрасных усилий! Лебатон и Загорра пробираются по крысиным ходам, жертвуя своим личным счастьем, — и все для того, чтобы несчастные рабочие потерпели поражение из-за него, Виньяса! Он отвесил себе жгучую пощечину. Мало! Он заслужил палку с гвоздями на конце…
На сухой почве обозначались извилистые следы ящериц. Рядом с громадными бетонными блоками — остатками статуи Неруньи — пробивалась чахлая крапива, единственное зеленое пятно в пейзаже. Ступни, чуть подальше — колени, грудь, шея, облепленная чайками. Голова, как говорят, покоится на дне моря. Если бы он не обидел лучшего друга, после триумфального выступления местные жители восстановили бы памятник, приладив другую голову — его собственную. Он позабыл на миг о своих печалях и сел у руин, живо представив себе изваяние со своим лицом, тремя бетонными прядями. Величественное зрелище!
Гитарные аккорды вывели его из мечтательного состояния. Кто пришел в эти пустынные места — отдать почести его поверженной статуе? Подняться на этот горячий холм, без малейшего признака тени — да это истинный подвиг! Только ящерицы здесь и могут жить. Не желая гасить порыв вдохновения, Виньяс на цыпочках пошел туда, откуда слышалась музыка. Оказалось, что она доносилась из темного уголка внутри цоколя-храма. Завидя приближение чужака, кто-то задул свечу. Музыка смолкла. Только трение одежды о колонны. Бедные сограждане, живущие в страхе перед карабинерами: им запрещено выражать свои чувства таким замечательным образом! Поэт растрогался. Сквозь слезы, гнусавым пророческим голосом, он начал:
— Мои чилийцы, коснитесь вновь гитарных струн! Зажгите свечу! Пусть вернется к вам веселье! Ночь на исходе, близится рассвет. Пришпоривая слово «свобода», я спешу к вам, чтобы слиться с народом!
И, раскрыв объятия до хруста в лопатках, он воскликнул:
— Друзья мои, это я — Нерунья!
Прошло несколько секунд. Эхо его слов затихло. Воцарилось молчание, прерванное чирканьем спички о коробок.
Непомусено Виньяс быстро смочил палец слюной и пригладил пряди. Наконец, один из незнакомцев зажег свечу.
Три силуэта отбрасывали на стену гигантские тени. Двое, похоже, были женщинами. Между ними стоял внушительного вида мужчина, закутанный в плащ и широкий шарф. Он подошел к Виньясу и с силой толкнул его в грудь, потом взял за шею и тряхнул. Непонятно почему, Виньяс сразу догадался, кто это: имя всплыло откуда-то из нутра. Рано или поздно их пути должны были пересечься…