м бы прекрасным оно ни было, столько же радости, сколько мгновение, которое было заполнено им? К тому же, осознание потерянного во времени чего–то хорошего, приводит нас к печали. Тем более невозможно в настоящий момент испытать удовольствие, которое только еще ждет нас, ибо будущее всегда неопределенно, во многом сомнительно и не вполне нам принадлежит. Надежда на предстоящее тоже всегда чревата разочарованием: если ожидаемое не произойдет, это доставит нам немало страдания.
Поэтому только то удовольствие является несомненным Благом, которое происходит именно сейчас. Каждую минуту нашей жизни следует наполнять всеми возможными положительными эмоциями, и не оглядываться на прошлое и не смотреть в будущее, поскольку подобные занятия – пустые и неблагодарные. Только настоящее имеет смысл. Поэтому нам следует не терять его, не пропускать мимо, а максимально пользоваться им, делая собственную жизнь насыщенной и содержательной. Иначе можно провести ее в бесполезных раскаяниях или сожалениях об уже ушедшем прошлом или в бессмысленных заботах о неизвестном и еще не наступившем будущем, при этом наша жизнь пройдет мимо нас – будто бы ее не существовало совсем.
Не преступно ли поступать подобным образом по отношению к себе? Как видим, известнейший и знаменитый призыв – «живи настоящим» – не просто наивная декларация, а философская позиция, являющейся довольно древней, вполне обоснованной, и достаточно точно и ярко сформулированной киренской сократической школой.
§ 15. Назад к природе (Диоген)
Второй не менее известной сократической школой являлась киническая, основанная философом Антисфеном Афинским. Подобно Аристиппу, Антисфен полагал, что стремление к Благу является главной особенностью любой человеческой жизни и поэтому достойно философского рассмотрения. Только если Аристипп спрашивает, что необходимо достичь для Блага, Антисфен задает вопрос о препятствиях, мешающих его достижению — прежде всего требуется устранить то, что преграждает нам путь к счастью.
Первой и самой главной помехой, по мнению Антисфена, является имущество или частная собственность. Кажется, что плохого в том, если кто–то чем–либо обладает? Напротив, имущество считается всеми несомненным Благом. В действительности, оно самое большое на свете несчастье из всех возможных. Тот, у которого ничего нет, во–первых, завидует тому, у кого есть, а зависть – чувство, несомненно, страдальческое; во–вторых, неимущий изо всех сил стремится что–то приобрести и при этом напрягается, проводит жизнь в вечной погоне и борьбе, следовательно – в страдании.
Тот, кто владеет каким–либо имуществом прежде всего боится его потерять, и жизнь его превращается в страх – чувство самое неприятное. Если ему и случится расстаться с богатством, он будет страдать еще сильнее, поскольку, привыкнув к одному, он вряд ли сможет приучить себя к обладанию меньшего. Неимущие завидуют, имущие боятся, первые готовы посягнуть на вторых, которые, в свою очередь, стремятся оградить себя от произвола первых. Зависть и страх порождают ненависть и вражду, и на земле постоянно происходят столкновения, и люди терпят всяческие бедствия. Имущество – корень всех человеческих зол.
Какое преступление от маленького до самого великого – не было порождено корыстными мотивами? «Проклятая жажда золота» все пять тысяч лет человеческой истории толкала людей на кровопролитие и насилие, подлость и бесчинства. Инстинкт частной собственности заставлял их совершать самые низкие и гнусные поступки и забывать, подчас, о своей человеческой природе.
Вторым препятствием к достижению Блага является зависимость каждого из нас от стереотипов, правил, норм и условностей, навязанных нам обществом. Все мы с детства прекрасно знаем, что одно считается хорошим, а другое – дурным, что–то обязательно поощряется, а иное непременно осуждается, и даже наказуемо. Каждый должен постоянно подавлять личные желания и делать не то, что хочется, но то, что предписано и надлежит. Ограничение себя искусственными и условными общественными установлениями, подчас совершенно глупыми и бессмысленными, доставляет нам, несомненно, отрицательные эмоции.
Чтобы ощущать себя счастливым, человеку необходимо освободиться оттого, что мешает этому. Прежде всего, следует сделать себя свободным от любого имущества, во–вторых, обрести свободу от общественных стереотипов и норм, поступать всегда так, как хочется, пребывать в гармонии с собой. Кто выполнит поставленные требования, станет существом, живущим совершенно естественно, то есть в полном согласии с природой, а также – предельно свободно, и именно поэтому – счастливо.
Однако подобная жизнь подобна существованию животных, чего Антисфен нисколько не отрицает. Напротив, он подчеркивает, что животные, находясь в единстве с окружающим миром, живут необычайно просто, ничего не имея и никогда не стыдясь, не раскаиваясь, не надеясь, не отчаиваясь, они не ведают наших страстей и свободны от наших страданий и потому всегда безмятежны и беззаботны. За призыв уподобиться животным современники прозвали Антисфена и его последователей собаками (в греч. – кюон), поэтому школа и получила название кинической, а ее представители являлись киниками («собачествующими» философами). В латинском языке они стали называться циниками. Сейчас мы понимаем под этим словом наглеца, пренебрегающего нормами морали, но, как видим, современный смысл данного понятия слишком далек от его первоначального содержания.
Кинизм – это философия, говорящая о совершенстве и гармонии природы и губительном несовершенстве цивилизации, призывающая вернуться к естественному состоянию и проповедующая аскетизм – ограничение потребностей и анархизм – безусловную личную свободу человека от всего навязанного ему извне.
Самым выдающимся представителем кинической философии являся ученик Антисфена Диоген Синопский, наиболее последовательно воплотившего в жизнь основные принципы кинизма. Замечательный сюжет об этом философе, прекрасно иллюстрирующий его учение, содержится в романе В. Ф. Тендрякова «Покушение на миражи».
«… в переполненном Коринфе все, все спешили хоть одним глазом, хоть издалека, хоть из толпы, через головы других увидеть похожего на молодого бога господина Эллады. Спесивые аристократы и рабы, мужественные воины и суетные женщины, дряхлые старцы и дети, коренные жители и приезжие – все, все сгорали от любопытства.
Только один человек в городе не пошевелился, чтоб взглянуть на Александра, царя македонского. Он и сам был известен и в Коринфе и далеко за его пределами – Диоген из Синопа, странный мудрец. Он угрюмо презирал богатство, ел что придется, облекал немытое тело в рваные тряпки, жил в бочке. Его побаивались, к нему испытывали жгучее любопытство, охотно слушали его гневные обличения, но, выслушав, шли, однако, домой, подходящую бочку для жилья искать еще никто не пытался…
Александр не мог не слышать о Диогене, ему еще не доводилось видеть человека, который оставался бы к нему равнодушен. Такого следовало завоевать. И предводитель эллинов в сопровождении торжественной свиты и теснящейся толпы горожан направился к бочке.
Диоген лежал на мусорной земле, грелся на солнце – сивая от пыли борода, копотно–черное, пропаханное морщинами лицо, костляво–крючковатые руки, усохшее тело, укрытое бурым от грязи, ветхим гиматием, из–под которого торчали босые, узловато–старческие ноги с обломанными ногтями. Он не пошевелился, лишь приподнял мятое веко, глянул дремотно темным глазом на юного властелина, на остолбенело–величественных вельмож, на толпу, сдерживаемую воинами в начищенных латах. На поклон и вежливое приветствие царя он небрежно кивнул нечесаной головой.
У Александра персиковый румянец на щеках, влажные глаза, в смелом разбросе густые брови, плечи широки, певучими складками с них стекает легкий, из заморской «древесной шерсти» хитон, перехваченный золотым поясом. В кроткие минуты он обычно клонил голову влево, глядел сейчас с серьезным – почти детским – любопытством на лежащего во прахе прославленного философа.
А свита позади, полыхающая пурпуром, сверкающая серебром и золотом, недоуменно взирала на встречу людей, схожих друг с другом ровно столько же, как солнце в небе с придорожным булыжником. Один равен богам, а в другом нет человеческого, даже не раб, почти животное. Но на этот раз господином держится не богоподобный – царь почтительно стоит перед возлежащим нищим.
И Александр почувствовал: победить не в силах, любая победа тут окажется смешной в глазах всех. Но в его силах осчастливить.
— Что могу для тебя сделать? Проси! – произнес он в порыве.
Диоген повел темным взглядом и смежил мятые веки.
— Посторонись немного. Ты закрываешь мне солнце.
Свита замерла, а толпа пришла в движение. Не все слышали ответ, но все хотели его знать.
— Клянусь Зевсом! – воскликнул царь с молодой запальчивостью. – Если б я не был Александром, то стал бы Диогеном!
Он кинул последний взгляд на дремлющего черноногого философа, и свита почтительно расступилась перед ним…
Все схлынули, остался один – невысок, худощав, на скуластом лице в подстриженной бородке прячется насмешливая улыбочка. Он подошел и, осторожно подвернув белую хламиду, опустился на землю.
— Ты узнаешь меня, Диоген?
Сумрачный глаз блеснул настороженно и недоброжелательно. Диоген не ответил.
— Не притворяйся, что не помнишь меня, — с усмешкой продолжал подсевший.
— Хорошо помню, — сипло объявил хозяин. – Этот ребенок возит тебя с собой, Аристотель Стагирит, как дорогую игрушку.
— Он перестал играть в логику и этику, Диоген. Он теперь собирается играть народами и царствами. Я больше ему не нужен.
— Однако ты все еще с ним.
— В последний раз. Возвращаюсь в Афины, там ждут меня ученики попроще.
Диоген сердито фыркнул:
— Будешь снова учить – принимайте этот гнусный мир, и он примет с объятиями вас.
Аристотель по–прежнему таил в бороде усмешечку.
— Из твоей бочки мир действительно выглядит непривлекательно.