Алиса АтароваПопутчики
– Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи.
Двери вагона с шумом захлопнулись, и поезд потащился дальше. Я ездил в этом вагоне каждый день – на работу и с нее. Когда ты каждый день катаешься с окраины города в центр, невольно начинаешь узнавать своих «соседей» по поезду. Я бы даже сказал – не просто узнавать, а подмечать перемены, незаметные незнакомцам.
Напротив меня всегда садилась грузная, усталая женщина – у нее были слегка выпуклые глаза с обвисшими веками, а губы она мазала яркой не по возрасту помадой. Зайдя в вагон на станции «Преображенская площадь», она всегда плюхалась со вздохом напротив меня и сидела так без движения, пока мы не достигали кольцевой. Ее могли бы звать Лариса или Люда – на вид ей было за пятьдесят, но волосы всегда аккуратно подкрашены в блонд и уложены (не иначе как спит на бигудях), какая-то блузочка, пиджачок, сумка с длинным ремешком, кожаные туфли и брюки. Она очень смешно набирала сообщения на телефоне – это был целый ритуал: Лариса доставала из сумки футляр с очками, водружала их на самый кончик своего небольшого носа, отодвинув экран от себя, почти уткнув бедный смартфон в пухлые колени, она тыкала в него толстыми, унизанными кольцами пальцами. На ее лице возникала сосредоточенность, схожая с собранностью сапера, разбирающего бомбу. Одно неверное движение и – не дай Бог! – сообщение из WhatsApp с анимированными яйцами на Пасху уйдет не Раисе Петровне, закадычной подружке, а начальнику Родиону Васильевичу.
Рядом со мной, словно приклеившись к двери вагона, ехал подросток в огромных наушниках, которые грозились согнуть его и без того непропорционально большую голову (у подростков рост всегда происходит скачками) на тонкой шее к земле под своей тяжестью. Парень был худощавым, остроносым, с длинными паклями, закрывавшими его лицо. У него за спиной всегда был подозрительно полупустой рюкзак, в котором явно отсутствовали все нужные для школы учебники, зато в руках был телефон, от которого он не отрывался. Парень заходил на «Сокольниках» и ехал всего две станции – до «Комсомольской». Вид у него при этом был не менее удрученный, чем у Ларисы. Часто он залетал в вагон самым последним и, тяжело дыша, нависал надо мной, непрерывно одергивая свою куцую куртку. Его казавшиеся немытыми патлы закрывали покрытое прыщами лицо, которое совершенно не выглядело готовым к новым знаниям, ожидавшим его в школе. Любимым цветом подростка явно был черный – в ушах у него были черные сережки-гвоздики, телефон был в черном чехле, форма – черная и даже куртка не отличалась разнообразием. Один раз летом я встретил его – видимо по случайности, потому что летом он выпадал из нашей «вагонной жизни» – в белом – ну, как, в белом – на нем была футболка с белой надписью «Отвали от меня». Сразу видно, что мальчик был дружелюбным и открытым. Иногда замечая, как я его рассматриваю, он грозно зыркал на меня, мол, дядя, чего тебе? Но затем терял интерес и возвращался к мобильнику. Поскольку я дал всем своим попутчикам имена, его я окрестил Никитой – потому что только Никиты представлялись мне подобными мрачными типами из тех, что считают, что после школы можно только умереть, однако, на свою беду, еще представляющих, что такое «университет» и «работа».
Около Ларисы всегда неизменно оказывался старичок – может быть, это могло бы стать началом большой любви, если бы не толстое золотое кольцо, врезавшееся в плоть Ларисиного безымянного пальца. Однако старичок явно не сдавался. Он был весь такой сухонький и маленький, что на фоне Ларисы казался бесплотным. Ему всегда уступали место – как по волшебству. Если Ларисе иногда приходилось стоять, нависая грузным телом над несчастным неуступившим, словно в наказание за этот проступок, то старичок магическим образом только зайдя на своей станции на «Красносельской», тут же находил себе место. У него была жидкая белая бородка, впалые щеки и незаменимая серая курточка без капюшона, плотно застегнутая даже летом. На голове у старика в зависимости от погоды кочевала кепка-уточка, под цвет куртки. Больше всего мне нравились его ботинки: это были черные лакированные ботинки, словно бы шедшие в пару к смокингу на какой-то званный ужин, но смотревшиеся нелепо с джинсами старичка. Видно было, что он ухаживает за ними и натирает щеткой каждое утро, а если кто-то случайно наступал ему на ногу, он очень расстраивался. Сан Саныч (так я окрестил «соседа») ездил непонятно куда. Куда может понадобиться ездить три-четыре раза в неделю пожилому человеку лет за семьдесят? Да еще и в восемь утра. Загадка эта была для меня подобно утренней разминке. Иногда он был с тележкой, иногда без нее, и чаще всего сидел, зажав руки между худыми коленями и глядя на Ларису, словно бы изучая ее – или любуясь. В понедельник я воображал, что он едет в поликлинику, потому что все автобусы оказались переполнены, а все места в местном отделении расписаны, вот ему и приходилось ехать в другую – потому что ритуал занятия места в очереди должен был выполнен несмотря ни на что. В среду я представлял, что он едет на другой конец города на встречу любителей шахмат или шашек, которые непременно собираются в 9 утра в парке около Воробьевых гор и играют до темноты – но только по средам. Их тайный код: «Ход конем». В пятницу я думал, что Сан Саныч мчится на свидание – и у них с Ларисой уже давно-о-о все условлено: они встречаются в метро, делают вид, что не знакомы – все из-за разницы в возрасте и мужа Ларисы – затем едут в центр и там долго гуляют, но не вместе, а как будто только рядом, опять же, потому что боятся огласки. Этот шпионский роман заставлял меня усмехаться, ища признаки влюбленности в этих двоих и всякий раз не находя их.
Завершив свою утреннюю разминку, я всегда переключал внимание на девушку в дальнем конце вагона – у нее были светлые волосы и темные глаза, острые черты лица и веснушки. Она смешно откидывала голову назад на стекло, если успевала сесть, а если нет, то стояла на ногах твердо, широко их расставив, как Колосс Родосский, будто бы никакая сила не могла сломить ее волю удержаться на месте. Она никогда не касалась поручней и балансировала где-то посередине вагона, словно мы были на палубе корабля в шторм.
Про нее, наверняка Марию, я всегда думал, что она студентка. Ей было слегка за двадцать, а ее светлые волосы были то собраны в неряшливый хвост, то раскидывались по плечам; на плече – черная сумка, набитая книгами или чем-то подобным, всегда модная яркая одежда и сгорбленная спина. Иногда она повторяла конспекты, которые держала в руках, легонько отбивая пальцами ритм музыки, звучавшей в наушниках, о край тетради. Это движение во время хода метро было почти незаметно, но на остановках можно было различить, как иногда ее губы переставали шевелиться, повторяя ученые слова, и принимались напевать одной ей известные слова. Я придумал и ей легенду: она студентка медицинского вуза (только лишь потому, что ей бы пошел белый халат, и ее легко можно было бы представить в поликлинике на практике, в которую так спешил Сан Саныч по понедельникам), живет в общежитии или у тетки из Москвы, и каждое утро ей приходится добираться с окраины в свой университет, чтобы получить толику знаний.
Мы все встречались только по утрам, и я порой замечал, что Мария постриглась и переоделась в весеннее, что у Никиты скоро каникулы (это можно было определить по тому, что его рюкзак становился еще тоньше, чем обычно), а Сан Саныч подравнял бороду. Иногда у Ларисы выдавалось время на маникюр – я замечал в понедельник, что ее ногти выкрашены в очередной ядовитый цвет, который она гордо демонстрировала нам – своим попутчикам, – сложив руки на сумке и выставив вперед ногти. Иногда цвет мне нравится, а иногда хотелось скорчить мину – Лариса, ну какой розовый, он совершенно не подходит к твоим новым замшевым туфлям. Сан Саныч тоже не слишком одобрял пристрастия Ларисы – когда он видел свежий маникюр и ему удавалось сесть рядом с ней, он долго смотрел на ногти, прежде чем отвернуться. Если он отворачивался сразу, я тут же понимал, что цвет и узор ему в этот раз не понравились. Если смотрел долго – может быть, размышлял над своим мнением, но чаще всего тогда на его лице появлялся легкий намек на улыбку: все мы прощали Ларисе ее странный вкус.
Всей компанией мы раз за разом молчаливо пытались перевоспитать Никиту. Когда он в последний момент заскакивал в вагон и пытался отдышаться, сгорбившись под тяжестью будущих знаний в школе, Лариса тяжело вздыхала, не поднимая взгляд от мобильного телефона: я видел, как вздымалась и резко опускались ее мощные плечи, а затем она доставала очки и принималась что-то набирать. Никита глядел на нее волком, как на дальнюю родственницу, с которой его мать любит обсуждать его самого, прежде чем уткнуться в свою мобильную игру, но он всегда виновато передергивал плечами и зевал – мол, проспал, ничего не смог поделать, всю ночь играл в компьютер. Сан Саныч задерживал на его рюкзаке долгий взгляд: «Уроки сделал?» Никита сбрасывал рюкзак к ногам, садился на освобождавшееся от кого-нибудь место и принимался что-то лихорадочно писать в замызганной тетради. «Забыл!» Потом он сгребал все в руки и вылетал на своей станции, торопясь так, будто никогда в своей жизни не приходил никуда вовремя.
Мария цокала языком, стоило ей увидеть Ларису, когда сама заходила на «Сокольниках», а ярко-розовые ногти неизменно заставляли ее закатить глаза. На потуги Никиты учиться она смотрела снисходительно – уж она-то знала, что после школы ничего не закончится, что дальше будет еще больше учебы, и словно бы говорила: «Не иди на врача». С Ларисой у них установился какой-то молчаливый и не слишком дружелюбный паритет. Обе женщины, обе тяжело трудящиеся – одна на работе, вторая на учебе, – они недолюбливали друг друга. Лариса Марию – за молодость, силу и возможность заниматься тем, что нравится (Марии явно нравился ее вуз, хотя бы потому, что она практически не пропускала первые пары), а Мария ее – за неспособность сохранить эту молодость, силу и веру в ее возрасте. Но между тем, я никогда не замечал открытой вражды – они давно смирились с существованием друг друга и лишь украдкой бросали косые