— Пал Ваныча нет. Пал Ваныча вызвали на совещание, — сказала воспитательница. — Придётся обождать. Да вы здесь, в саду, посидите. — Она хотела что-то ещё сказать, но не сказала и пошла в дом, стуча каблучками по дощатым ступенькам, — худенькая, сама похожая на девочку, если бы не высокая башенка волос на голове.
Колька, а с ним и вожатая уселись на скамейке в саду. Через некоторое время Колька, хотя его по-прежнему здорово интересовало всё вокруг, стал не без зависти поглядывать на веранду, где за парусиновыми шторами находилась столовая. Ребята уже закончили завтракать. Дежурные убирали посуду. Ни Кольку, ни вожатую туда не звали.
Когда всё было убрано, выглянула на минутку повариха, которой что-то тихо говорила молоденькая воспитательница. В ответ повариха закричала, сердито глянув на Кольку и вожатую:
— Этому дай, тому дай! А отчитываться кто будет? Вы будете? Нет уж, спасибочка. Как Пал Ваныч скажет!
Вскоре после обеда пришёл наконец сам Пал Ваныч — немолодой, в белом костюме, с седыми, гладко зачёсанными волосами и тихим голосом человек. Он посмотрел на вскочивших со скамейки Кольку и вожатую строгими голубыми глазами, тихо, не спеша рассказал, какой у них замечательный детдом-здравница, какие тут прекрасные цветники, за которыми бережно ухаживают сами ребята. Сказал: «У нас даже павлин есть». После чего отпустил Кольку и вожатую. Вожатая обрадовалась, заторопилась. Ей хотелось успеть до отъезда посмотреть город. Она ушла, а Колька остался.
Вечером, перед отбоем, когда стали готовиться ко сну, парень с жирными плечами — его фамилия была Ловач — позвал Кольку.
— Давай ко мне на балкон! Хочешь?
Спальня мальчиков находилась на втором этаже. Часть кроватей стояла в комнате, а часть — на балконе. Там, точно паруса, хлопали на ветру шторы, а внизу, совсем близко, шлёпало море, словно билось о борт корабля. Кому ж охота спать в комнате? Конечно, Колька тотчас согласился перебраться из комнаты на балкон. Тогда парень с жирными плечами сгрёб в охапку постель с соседней кровати и перетащил её на место, которое было указано Кольке. Оказалось, что это постель того самого тощенького, похожего на мышонка, мальчишки, которого Колька видел вместе с Ловачом в саду утром.
Придя в спальню, мальчишка пытался отстоять своё место на балконе. Он хотел было стащить Колькину постель и перенести её на прежнее место, но разве ему было сладить с верзилой Ловачом. Растянувшись на своей постели, Ловач, посмеиваясь, приговаривал:
— Брысь отсюда! — и отталкивал мальчишку ногой.
Мальчишке уже изрядно попало, но он не отставал, продолжая кричать, что это несправедливо, что у них в детдоме, там, где он жил раньше и куда непременно уедет опять, так никогда ещё не делали.
Ребята безучастно смотрели на происходящее. И было непонятно, считают ли они, что мальчишка бушует зря, или же просто не хотят связываться с Ловачом, у которого на крепких руках перекатываются твёрдые мускулы.
Сам Колька сидел на краешке кровати молча, будто то, что происходило, не касалось его. Но на самом деле всё в нём — его насторожённо вспыхнувшие под коротенькими подрагивающими ресницами глаза, худые, стиснутые в кулаки руки, сжавшееся пружиной сердце, — весь он напрягся, готовый в любую минуту кинуться в бой. Если все кругом будут нападать и захватывать, он тоже сумеет за себя постоять! У него не отнимешь, если даже он захватил то, что ему не принадлежит! И теперь он сидел на кровати, как волчонок среди чужой стаи, уверенный, что в жизни так и надо.
Тощенького мальчишку, как выяснилось, тоже звали Колькой. И потом их стали звать Колька Маленький и Колька Большой.
Колька Маленький продолжал бушевать, пока в спальню не пришла привлечённая шумом воспитательница. Не та молодая, чёрненькая, с башенкой волос, которая была утром, а другая — коротышка в мелких белых кудряшках. Она строго прикрикнула на Кольку Маленького, потому что уже было время отбоя и все должны были находиться в постелях. Колька пытался что-то сказать, но она не стала его слушать. Её рабочий день кончился уже десять минут назад, и она торопилась.
Погасили свет. Колька Маленький побрёл в комнату на ту кровать, где лежала его постель. А Колька Большой, растянувшись рядом с Ловачом, долго не мог уснуть. Когда ветер оттягивал парусиновые шторы, в щели были видны яркие, крупные звёзды, каких никогда не приходилось видеть Кольке Большому. Внизу шлёпало море, а в спальне потихоньку всхлипывал Колька Маленький.
Солнце вставало в этом городе рано, и всё же дни казались короткими — так быстро они катились один за другим. Подъём. Уборка помещения. Завтрак. Работа в саду. Приёмы у врачей в соседней поликлинике, куда детдомовских, выстроившихся парами, водила медсестра. Пляж. Обед. Час послеобеденного сна.
В свободное от процедур и занятий время удавалось ускользнуть из детдома. Делать этого не полагалось, но ребята постарше, стараясь не попадаться на глаза дежурному воспитателю, всё же бегали в город. Надо только вовремя явиться к обеду, ужину и вообще к очередной проверке.
В этом весёлом городе было такое, о чём раньше Колька и не слыхивал. Например, лодочная станция. Приходи на причал и бери лодку. Выбирай какую хочешь — красную, синюю, жёлтую. Надо только заплатить за билетик и отдать кассирше в окошке этот билетик да ещё паспорт либо какой-нибудь другой документ. Взрослые давали свои документы, а ребята-подростки притаскивали паспорт отца или матери. Но Колькина мать уже три года как умерла, а отец сидел в тюрьме с тех пор, как обнаружилось, что он обманывал сплавских рабочих. У отца у самого теперь небось не было паспорта. Поэтому Колька никогда не брал лодок. А вот в тире, в тире ничего этого не было нужно. Никакого паспорта.
Однажды, проходя по бульвару, Колька увидел будку с надписью: «Тир». Вошёл под прохладные своды. Ступеньки вниз, будто в землянке. Прилавок, как в магазине. А на прилавке — ружья.
Народу было мало. Какой-то мальчишка в матросской рубашке, сопя, прижимал дрожащими руками ружьё, а бабушка, стоя возле него, клохтала:
— Да ты не тот глаз закрыл, Андрюшенька, ты не тот. Другой закрой, детка.
Андрюша закрывал оба глаза и дёргал курок.
В Кержачах были кое у кого охотничьи ружья. В свободные дни уходили охотники в лес побаловаться с ружьишком. Приносили иной раз толстую утку, а иной раз — махонькую, никчёмную птаху. Вот тебе и весь тир.
Эх, Кольке бы, а не этому толстому увальню ружьё и блестящие, пахнущие порохом и металлом патроны! Взять в руки прохладный приклад, прижать ружьё покрепче к плечу, почувствовать, как громко стучит в груди сердце и тонкие иголочки тревоги и ожидания расползаются по телу. Выбрать цель, не утку и не зайца, а вражеского солдата или даже самолёт, взять его на мушку, прицелиться, стиснув зубы, — и щёлк…
— Ах, Андрюшенька, почему же ты не слушаешься? Тебе же говорят, детка, и дядя говорил, и я говорю, — тарахтела бабушка. — Ну, ещё хочешь? Молодой человек, дайте ему ещё десяточек.
Выстрел — две копейки. Вот оно что. Хоть с утра до вечера стреляй — были бы деньги.
Кольке нравилось ходить по белому городу, разглядывать толпу загорелых людей, медленно гулявшую по бульвару. С каждым днём город становился всё более знакомым, обжитым. Был он невелик — длинный приморский бульвар, вокзал, наполненный суматохой и гудками паровозов, и большой, жаркий толкучий рынок.
На рынке Колька с некоторых пор стал бывать чаще всего. Нет, он не покупал ни кур с жилистыми синими ногами, которых долго мяли в руках женщины с кошёлками, ни огромных красных помидоров, грудами лежавших на прилавках, ни плоских рыб с широкими, похожими на свиные рыла ртами. Он кружил в этой жаркой толчее, протискиваясь между кошёлками и ныряя под локтями. Он беспокойно вытягивал шею, высматривая добычу. Всё началось с той трёшки.
Шатаясь по рынку, Колька вдруг увидел, как изнемогающий от жары толстый дядька в белом костюме вынул из кармана брюк носовой платок, чтобы вытереть потный лоб, но при этом нечаянно вытащил трёшку. Трёшка упала на землю. Колька видел, как она лежала в пыли зелёным комочком, и тётки с кошёлками, толпившиеся вокруг продавца черешен, топтали её ногами. Тогда Колька протиснулся в толпу и, улучив минуту, тоже наступил на эту трёшку новенькой сандалией и так держал её, плотно придавив скользкой подошвой. Теперь эта ничейная трёшка стала вроде как бы Колькиной. Его толкали, говорили: «Пусти, мальчик», но он твёрдо держал сандалию на бумажке. Выбрав удобный момент, он нырнул вниз, подхватил её — и в толпу. Так он стал обладателем этой солидной суммы денег, доставившей ему немало радости.
Деньги Колька простреливал.
Но трёшки не часто падают из чужих карманов. И Колька кружил в жаркой карусели. Его глаза теперь, казалось, сами отмечали все эти чёрные, рыжие, белые, красные, похожие на конвертики и подковы кошельки. Их вынимали, раскрывали, извлекая бумажки и монеты, и снова прятали. Вот одна тётка-растеряха сунула кошелёк в плетёнку. Он лежит толстым брюхом прямо сверху, на помидорах.
Колька чувствовал: всё в нём натянуто, как в рогатке. Лоб весь мокрый, а по спине — холодок. Ну, скорей! Вот сейчас он… Но тётка уже ушла, и Колька облегчённо вздыхал, выбирался из толпы. Хмурый, брёл по тротуару, по аллеям бульвара, подальше от рынка.
То, что происходило с ним здесь, на жарких толкучих дорожках, между заваленными зеленью прилавками, — это мелкое и тягостное не должно было, идти за ним туда, в прохладную торжественную тишину тира, взрываемую строгими щелчками выстрелов. Кольке всегда казалось: чем дальше он уходит от рынка, тем спокойней и чище становится у него на душе.
Кроме того, в тире Кольке нравился стрелец, как называли его мальчишки, — человек, выдающий посетителям ружья и патроны. Он был немолодой, через его худое, незагорелое лицо наискось тянулся синий рубец. Это была память далёкой войны. Но здесь, в этой землянке с низким накатом, среди ружей и мишеней, среди неумолчного треска выстрелов, этот человек представлялся Кольке в бою. Наверно, и там, где получил он памятный синий рубец, он был так же молчалив и спокоен.