Май-68 воспламенился из-за упрямства ректора Сорбонны Жана Роша, который, вместо того чтобы пойти навстречу студентам и умело «разрулить» конфликт, вызвал полицию. Были реальные проблемы, которые поддавались решению, – а вместо этого Франция получила революцию. Нужно уметь работать с общественным мнением – не этому ли учит социология, которую изучал в Нантерре нарушитель дисциплины Даниэль Кон-Бендит?
Понятно, что любые исторические параллели условны. Но кажется, для нас уроки мая-68 еще более важны, чем для французов. Потому что они свою революцию ценностей пережили и переварили. А мы – нет. Живя в обществе, уже по факту основанном на индивидуальной свободе, мы вынуждены терпеть безнадежно устаревшее государство, живущее по чекистскому кодексу чести и эту свободу подавляющее, причем в самых неожиданных и абсурдных местах. Общество не то что не доросло до свободы – оно уже давно свободно. Государство должно освободить самое себя, как когда-то это сделала Франция после Шарля де Голля, строителя «островов стабильности» на песке, которые легко разрушили мальчики, швырявшиеся камнями на бульваре Сен-Мишель.
В 2003-м, к 35-летию студенческой революции, Бернардо Бертолуччи снял по-своему попсовую версию событий мая 1968 года, комикс, популярно разъясняющий Zeitgeist, дух революционного времени, решительно непонятный сегодняшним двадцатилетним. «Мечтатели» – историко-методическое пособие, попытка показать поколение родителей, а заодно генерацию дедушек с бабушками. Бертолуччиева шпаргалка для нынешних студентов, изучающих историю по учебникам, где нет плоти и крови, особенно полезна для российской молодежи, заканчивавшей начальную школу при Гайдаре и получающей высшее образование и вступающей в жизнь в конформистскую эпоху Путина/Медведева. Словно бы понимая это, Мастер завернул сложный материал в понятную простым юношам и девушкам, которым легко быть молодыми, эротическую обложку. Так обучают маленьких детей – в игре, чтобы им не было скучно.
При всей сознательно культивируемой поверхностности «Мечтатели» напоминают многослойный пирог. Кому-то понравится голая девушка, и заодно он узнает о том, что в 1968-м в Париже была какая-то заварушка; иные словят кайф от узнавания киноцитат и поймут, почему главная героиня, 1948 года рождения, считает себя родившейся в 1959 году – в день просмотра «На последнем дыхании» Годара; другие полезут еще глубже, узнавая не только эпоху, но и фрейдистские штучки, и так до бесконечности. Все остаются довольны, не все по эстетическим причинам выдержат сцену лишения девственности, а иные сочтут этот фильм и вовсе комедией. Такое время – сейчас невозможно подавать и тем более продавать историю идей и людей в той стилистике, которой когда-то придерживался 30-летний Бертолуччи, снявший в 1970 году «Конформиста».
Это учебное кино очевидным образом перекликается с киноэпохой конца 1960-х. Скорее даже начала 1970-х, потому что именно тогда великие мастера начали переосмысливать уроки 1968 года в частности и постепенно бронзовевшей на глазах контркультуры в целом. Бронзовевшей, потому что из маргинальной субкультуры она постепенно превращалась в модный массовый мейнстрим, то есть катастрофическим для себя образом обуржуазивалась, распадалась на цитаты и модные аксессуары. На что, в частности, обратил внимание Пьер Паоло Пазолини. В эссе 1973 года «О чем „говорят“ волосы» он писал о том, что если в 60-е длинные патлы означали протест, отказ – методом «ненасильственного насилия» – от общества потребления, то в начале 1970-х семантика изменилась: «О чем говорили эти волосы? „Мы не из тех, кто умирает здесь с голоду… Мы служащие банка, мы студенты, мы дети зажиточных людей, работающих в нефтяном государстве (! – А. К.); мы знаем Европу, мы много читали. Мы буржуазия, и наши длинные волосы – свидетельство нашей принадлежности к современному, международному классу привилегированных лиц“».
Мотивы насилия/ненасилия важны для Бертолуччи-2003, хотя он и дистанцирован от мая-68 во времени. Когда 1968-й год еще был с пылу-с жару, когда его уроки занимали всех серьезных философов того времени, а философией было кино, учебником жизни – увязший в марксизме и структурализме журнал «Кайе дю синема», в ту же проблему был погружен исследователь тонких душевных движений высшего класса послевоенной Италии Микельанджело Антониони. В 1970-м он неожиданно снял «Забриски пойнт», где черные студенты отстаивали практику насилия, а белые – теорию ненасильственного сопротивления. Ключевая, последняя, сцена «Мечатателей» – это киноразбор проблемы осмысленности/бессмысленности насилия: Тео променял родительское коллекционное вино из семейного подвала на «коктейль Молотова» (а у самого в голове непереваренный коктейль из Мао, «Кайе дю синема» и кинопотока XX века), американец Мэтью благоразумно удаляется с баррикад.
В «Мечтателях» вроде бы нет прямых аллюзий на висконтиевский «Семейный портрет в интерьере», вышедший в прокат спустя шесть лет после 1968-го, но весь фильм Бертолуччи смотрится как облегченная и адаптированная цитата из Лукино Висконти. Профессор, главный герой «Портрета», заточен в своей роскошной старой квартире и отказывается от связи с внешним миром. «Мечтатели» тоже запираются в квартире, как если бы они поселились в декорациях Висконти. Профессора возвращает к реальной жизни бойкая молодежь, бегающая по комнатам голышом и занимающаяся сексом, те же самые занятия – сообразно духу времени и гиперсексуальному возрасту – увлекают героев Бертолуччи – Тео, Изабель и Мэтью. Насилие пробуждает к жизни профессора – фашиствующие персонажи убивают Конрада, обуржуазившегося активиста 1968 года. Насилие спасает от смерти бертолуччиевскую троицу: булыжник, оружие пролетариата, разбивает окно заполняемой газом квартиры.
Принципиальное отличие Висконти-1974 и Бертолуччи-2003 в том, что последний с высоты постиндустриальной эпохи не судит своих персонажей и не указывает, кто прав, а кто не прав. Правы и одновременно не правы и те, кто отправился швыряться коктейлями и камнями в полицию, и те, кто отказывался от насилия, потому что оно бессмысленно и провоцирует ответное насилие. В «Семейном портрете» профессор однозначно не прав – потому он и потерял связь с жизнью, где есть фашисты и есть протест, и потому для него даже «невообразимы», как выражался сам Висконти, анализируя собственный фильм, «плотские отношения». Конрад, будучи выходцем из буржуазной семьи, слишком быстро предал идеалы 1968 года. Лукино Висконти «так видел» собственных персонажей, поскольку был коммунистом и своим фильмом призывал «возводить баррикады великой интеллектуальной и моральной революции».
А вот из «Мечтателей» невозможно извлечь уроки. 1968-й год слишком далеко, чтобы «зажечь» несогласных. Альтюссер с Лаканом кажутся неудобоваримой тарабарщиной. Годаровские фильмы для молодых сложны и скучны. Контркультура если и возникает в сегодняшних российских мегаполисах, то исключительно для того, чтобы немедленно переплавиться в массовую культуру, эстрадное шоу. И потому 68-й с его «мечатателями» – это всего лишь история, просто история, оживленная Эросом. У ироничного Бернардо Бертолуччи, лишившего киносредствами невинности уже вторую красавицу актрису (вслед за Лив Тайлер в «Ускользающей красоте» – Эву Грин), пафос молодежного протеста полностью девальвируется тем, что без обналичивания родительского чека и употребления внутрь папиного вина юноши и девушка не могут существовать физически. Буржуазные материальные ценности побеждают силу интеллектуальной революции, запертой в квартире, а потом вырывающейся на баррикады, которые не способны защитить молодые жизни. Уж лучше папин чек, чем смерть на улице, где под булыжниками – пляж…
1968-й – вообще год булыжников. Мир сотрясается от гомона толпы, швыряющейся булыжниками в полицейских, от подземного рокота идущих по пражскому булыжнику советских танков, на булыжник Красной площади садятся несколько мужчин и женщин, одна из них – с коляской и чешским флажком. А маленький мальчик в панамке марширует с деревянной палкой, изображая перед папиной камерой солдата, затем мирно пересыпает стремительно струящийся теплый и мягкий песок Серебряного Бора, так не похожий на грубый булыжник.
… Побывал я в этом Серебряном Бору недавно. Был очарован герметичной наркомовской эстетикой 1930-х годов. Запахом крашеного дерева. Осыпающимися иголками, которые мгновенно отзывались на порывы ветра. Пытался с кем-то там говорить о «том самом троллейбусном круге, который у Трифонова». И не был понят. Куда деваются целые культурные слои? Туда же, куда и вещи?
На следующий год, в 1969-м, американцы высадились на Луне. С конца 1950-х до середины 1970-х два мира, две системы, а в просторечии – «два мира, два Шапиро» соревновались в гонке вооружений, гонке технологий, космической гонке. Это соперничество, имевшее все признаки как социалистического соревнования, так и капиталистической конкуренции, много что ставило под угрозу на планете Земля, но в то же время оказалось фантастически мощным двигателем прогресса и одновременно средством сдерживания двух сверхдержав.
Мы им в октябре1957-го – спутник, а через месяц, чтобы добить, – собаку Лайку, перекочевавшую на пачку одноименных сигарет, с которой победно смотрела умными еврейскими глазами космическая собачка. Они нам в 1958-м – свой первый спутник. Мы им в 1959-м – первую посадку на Луну. И так всю дорогу…
Администрация Дуайта Эйзенхауэра была сильно озабочена советскими успехами. К концу его президентского срока было создано космическое агентство НАСА. Советский спутник спровоцировал во многих ощущение кризиса и даже паники. Разумеется, советские достижения трактовались в сугубо военном аспекте, что не было лишено оснований: Королев пообещал генералам спутника-шпиона, но для начала в обмен получил отряд космонавтов – он хотел запустить в космос человека. Удивительным образом первоначальное отставание США в космосе объяснялось как раз антимилитаризмом президента Эйзенхауэра, точнее, его брезгливой неприязнью к запросам лобби, которое он называл «военно-промышленным комплексом».