Букинистическая охота – удел терпеливых. Удача непредсказуема, но терпение иногда вознаграждается: иной раз можно напороться на экземпляры удивительных книг, которые почему-то стоят несообразно дешево. Например, самое первое издание «Охранной грамоты» Пастернака: понятно, что это не шедевр книжного оформления, книжица невелика, в простой синей обложке, не в лучшем состоянии. Но не может прижизненный Пастернак стоить меньше тысячи рублей. Но ведь стоил. А драгоценная стенограмма XVII партсъезда «победителей» – 500 рублей! Или альбом Сергея Чехонина, автора решительно антисоветских и декадентских иллюстраций к «Тараканищу» Корнея Чуковского (даром, что ли, дело закончилось для художника эмиграцией!): четыре тысячи за такое сокровище – это не дорого. А Мстислав Добужинский – 20-х годов! – за три тысячи?
Что уж говорить о периодике. Она, конечно, ползет в цене вверх. И разумеется, подшивка старой «Нивы» стоит реальных денег. Но вот «Красную Ниву», выходившую в 20-е и некоторое время в 30-е, можно приобрести по цене двух бизнес-ланчей в хорошем московском ресторане. Не говоря уже об «Огоньке», «СССР на стройке», «Крокодиле», кольцовских «Смехаче» и «Чудаке». Если повезет, безумцы вроде меня имеют шанс поймать момент и скупить все имеющиеся в наличии «Веселые картинки» 60-х и 70-х – по качеству и трепетному отношению к ребенку с сегодняшним детским «глянцем» не сравнить.
Чтобы вылавливать все эти жемчужины, надо быть очень внимательным. И знать места. Совсем как на настоящей охоте или рыбной ловле.
Едва ли сейчас остались персонажи уровня советского эстрадного артиста Николая Павловича Смирнова-Сокольского, в библиотеке которого было 15 000 книг, включая прижизненные издания Пушкина. (Над подготовкой к печати аннотированного каталога его библиотеки несколько лет работал коллектив из пяти человек.) Это был настоящий охотник. Сегодня букинистические отделы, даже самые лучшие, не ломятся от посетителей, хотя собиратель собирателя видит издалека. В очереди в кассу, груженный старой периодикой и – по максимуму – горой тонких детских книжек и журналов с иллюстрациями выдающихся советских художников, я поймал внимательный взгляд сравнительно молодого человека с депутатским значком, обладателем примерно такого же набора покупок. Мы разговорились, как старые знакомые, но – тихо: нашу отдающую некоторым безумием страсть едва ли разделяли даже продавщицы отдела…
Смирнов-Сокольский писал: «Меня часто спрашивают: „А зачем вам Пушкин непременно в первом прижизненном издании? Разве нельзя прочитать «Евгения Онегина» в издании позднейшем, сегодняшнем?“… Но люди любознательны, и многих интересует – каким именно впервые тот же „Евгений Онегин“ предстал перед глазами читателей». Потому и изумляет низкая цена на первое издание «Охранной грамоты». И совершенно не смущает сравнительно высокая цена на второе издание «Трех толстяков» Олеши с вклеенными иллюстрациями Добужинского: эту книгу я выхватывал с полки в буквальном смысле озираясь – чтобы никто не имел даже возможности перехватить. Второе издание «Зависти» с иллюстрациями Альтмана – не меньшая удача. Все равно что для Сокольского первое прижизненное издание «Мертвых душ» Гоголя с облож кой, нарисованной автором…
«Веселые картинки» 1960-х говорят об эпохе не меньше, чем любое исследование. У этих затрепанных полос есть своя история и своя – детская – душа. Потому что на них оставлены детские следы – карандашом, ножницами, руками. «Чиж» с Ворошиловым на коне на обложке, идеологизированные книжки Михалкова с рисунками Ротова, безыдейные комиксы Сутеева, нарисованные в самые глухие годы советской власти, свидетельствуют об эпохе, как живые очевидцы, «говорящие головы». Можно ли на это пожалеть денег? А дореволюционные детские книги со следами детского карандаша – возможно ли преодолеть соблазн добиться эффекта присутствия в другой эпохе, сохранить этот отпечаток времени у себя?…
В моей библиотеке много изданий стихов Сергея Михалкова – тех, которые читал брат, затем приобретавшихся уже для меня, потом – покупавшихся мной в букинистических. Пример странного пристрастия? А если разобраться?
Многие события, которые произошли при его жизни, давно стали историей, а он соответствовал времени – щеголял в дорогих итальянских кардиганах и шейных платках, привычно заикаясь, рассуждал о текущих сюжетах, принимал награды от очередных правителей… Сергей Михалков был одной из самых адаптивных фигур среди деятелей российской культуры. Он двигался по кровавой советской истории, как когда-то говорили об Анастасе Микояне, проскакивая «между струй».
Похоже, эта адаптивность была его естественным состоянием, его даром, о котором, конечно, можно было судить в терминах добра и зла, но вряд ли этот измеритель годится для Михалкова – он просто невероятно точно обтекал контуры времени. Приспособленец? Не совсем: слишком уж органично он это делал.
Скорее всего, он сделал немало добра, особенно с точки зрения устройства быта, многочисленным советским писателям, нуждавшимся в улучшении жилищных условий. Все-таки два десятилетия у кормила Союза писателей РСФСР (а до этого в московской организации) превратили Михалкова просто в очень могущественного человека. Ему было не жаль и не сложно выделить кому-нибудь квартиру. Но с той же легкостью и естественностью он становился на передний край идеологических и погромных кампаний – уж если топить Бориса Пастернака, то не просто обличать, а требовать его высылки из страны (собрание писателей осенью 1958-го).
Михалков был по природе своего дара популяризатором и дидактиком. Потому и стал детским писателем и автором трех версий гимнов. Гимны – это ведь, в сущности, детские стихи: в них четко и ясно, без вывертов, рассказывается о главном. Об этом своем творческом кредо Сергей Владимирович сообщал в «Песенке юных читателей»:
Книгу всем понятную,
Умную, занятную, —
Мальчики и девочки,
Все читать хотят!
Понятная и занятная – это ключевые понятия. То, что непонятно и неинтересно – нам не нужно. Но важно, чтобы было еще поучительно и идеологически правильно. В этом Михалкову не было равных – потому-то он и считался мастером такого жанра, как басня:
Мы знаем, есть еще семейки,
Где наше хаят и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят!
Что уж говорить о стихах-передовицах и поучительных историях на актуальные политические темы! Если на дворе испанская война – он пишет стишок про мальчишку из Бильбао. Если конфликт с японцами – мальчик Миша Корольков, попавший в плен, на допросе отказывается сообщить число ворошиловских стрелков среди школьников Сахалина. И тут же перебрасывается мостик от частной судьбы к государственному уровню – в жанре «Спасти рядового Королькова»:
На столе вода в графине,
Лампы светлые горят.
О далеком Сахалине
Здесь сегодня говорят.
Свои стихи Михалков нередко называл словом «быль». Как правило, это некий кейс, на примере которого раскрывается содержание исторического события или идеологемы. Понятно и занятно. Вот, например, белая девочка в американском южном штате поцеловала черного мальчика. Чем кончается быль?
В судебном зале шмыгал носом
Под стражу взятый мальчуган,
И задавал ему вопросы
Судья, жующий «чуингам».
Михалков задает образцы и шаблоны правильного поведения. Причем правильного не только этически, но и технологически. Если, к примеру, границу «посланцем белых банд» перешел шпион и «вышел утром на шоссе тропинкой полевой», что должен делать школьник? Правильно: не подать виду и аккуратно препроводить врага в НКВД.
– Я вам дорогу покажу! —
Сказал тогда один.
Другой сказал: – Я провожу.
Пойдемте, гражданин.
Сидит начальник молодой,
Стоит в дверях конвой,
И человек стоит чужой —
Мы знаем, кто такой.
Автор Михалков всегда знал меру. Не было у него вот этого истеричного эренбурговского «Убей немца!». Немцы же не виноваты, но мы не хотим наш хлеб называть словом «брот». А в буржуазных странах есть не только плохие, но и хорошие люди. Разные люди есть.
Советская власть не зря пролила на Михалкова золотой дождь гонораров, почестей, государственных премий: он был настоящим идеологическим работником, причем работал с самой сложной и чувствительной аудиторией – детьми. Поди объясни детям, что такое коммунизм. Агитпроп голову ломал над точными формулировками – развитой или развитый социализм и проч., а Михалков, пожалуйста, – просто и занятно растолковывал:
Хлеб для всех.
Сады в пустыне.
Торжество больших идей.
Все равны!
И нет в помине
Обездоленных людей.
Не слова, а бронзовый памятник!
Михалков с детства был дидактиком. Первая басня, написанная им еще в десятилетнем возрасте, называлась «Культура». Это было в 1923 году – он уже тогда шел в ногу со временем. Когда Михалкову сравнялось двадцать лет, его стихи уже гремели на всю страну, передавались по радио, печатались, исполнялись с эстрады, перелагались на музыку. Молодой орденоносец, красавец с аккуратно подстриженными усами, обладатель безупречных пиджаков, он как-то отстраненно общался даже с детьми, в отличие, скажем, от Корнея Чуковского. Творческий вертикальный взлет Михалкова пришелся на период разгрома всего лучшего в детской литературе и иллюстрации. Все это правда. Но правда и то, что он – блестящий детский поэт, классик детской литературы. И его стихи, особенно старые, особенно для дошкольников, на которых не лежит тень времени и печать идеологии, великолепны.
Он зарыл свой талант в дурацких пьесах и поучительных идеологических былях и баснях, которые, судя по всему, сочинял с равнодушной легкостью. Это был такой моцартовский цинизм. Литературный чиновник и сановник, он мог написать в «Чукоккалу» экспромт про Второй писательский съезд (а это 1954 год, Сталин умер всего-то полтора года назад):