7
За этим последовали такие же дни, без дождя. Деревья отцвели и укрыли землю тонким снегом лепестков, но что до самого Бруно, то он лишился покоя. Налетавший с реки влажный ветер не снимал напряжения. Он часами простаивал перед лавкой Фирста, разглядывая вход. Странно — именно этот вход, запущенный и безо всяких украшений, притягивал теперь его глаза. Несколько раз вошел бы уж испросить прощения у старика, да ноги не шли; и потому что не шел, вход в лавку притягивал его. Словно там, в тени, окопалась его тайна. Из крещеных евреев все умерли, в живых остались только самые древние старики. Неужели не тоскуют по утерянным корням?.. Пустой вопрос. Ведь известно ему, что одни Фирсты, они одни, благодаря своей прямоте, бесстрашно приняли смерть. Все прочие жадно хотели жить и — жизнь их поглотила.
Сузи он встретил снова в баре у Гиль. Она бурно обрадовалась, закричала, увидев его: ”Кузен мой пропавший, мой чудный кузен!” и осыпала смущающими поцелуями. Ее пухлое лицо в серебряных очках было весело веселостью бар-дамы. Ее подружка, которая сидела подле нее, хихикала, словно кто-то шептал ей на ухо скабрезные словечки. Время было послеобеденное, и в баре было пусто. Подружка Сузи положила ноги на сиденье соседнего стула и сказала, что в детстве принимала кличку ”пригульная” за ласкательное слово. Когда спрашивали, как ее зовут, отвечала: ”Пригульная”. В школе дети ее любили, потому что хорошо плавала. После прозвали пригульной рыбкой. ”Ага, верно, — сказала Сузи. — Я тоже звала тебя пригульной рыбкой”. Они долго еще болтали, и Бруно не вмешивался в разговор. Холодное пиво перебило жажду и притупило ощущения. Из головы вытекли все мысли.
— Почему молчите? — внезапно спросила подружка Сузи.
— Просто так… — удивился Бруно.
— Что у вас на уме?
— Ничего. Ровно ничего.
— Раз так, почему молчите?
— Потому что сказать нечего.
— Вы производите впечатление человека, который что-то замышляет.
— Не обращайте на нее внимания, ей чудится, — сказала Сузи.
— Ничего мне не чудится, я все ясно вижу.
— Что ты от него хочешь?!
— Он мне не нравится.
— Он ничего дурного не сделал, — попыталась утихомирить ее Сузи.
— Зачем тогда он появляется там, где его не ждут? Не мешало бы евреям побольше скромности.
— Что ты несешь?!..
— Что на сердце, то и говорю. Терпеть не могу евреев. Наглые они.
Сузи упала на колени и обвила подружку руками.
— Успокойся, — шептала она ей, — успокойся!..
Бруно встал. Вентилятор с длинными лопастями жужжал, как насекомое, попавшееся в сачок. Он хотел было заплатить, но Сузи сделала странный жест и указала на дверь. ”Наглец!” — жарко выдохнули ему вдогонку. Его это, как ни странно, не оскорбило. Он вышел на улицу. Время было пять вечера, низкое процеженное солнце стелилось по тротуарам. Редкие голоса долетали с реки и таяли. Издали он увидел ковыляющую Луизу, хотел было подойти, потом вспомнил сказанное ею при последней встрече: ”Вы еще здесь?” — спросила она.
Пока он так стоял, появились одна за другой местные супружеские пары. Заметно было, что они только что вышли из дому и направляются в кафе. Да это Штурц, а это — Гофман, — опешил Бруно: его однокашники по гимназии! Они прошествовали мимо. Их умеренные, негромко-домашние голоса лишь углубили тишину.
Зато Брум его заметил. Он сидел на скамейке, покойно опершись на палку, поглядывая издали спокойным взглядом. Под усами пряталось подобие улыбки. Их глаза встретились на мгновение и разбежались.
Вечером он вернулся в заведение к Гиль. Гиль была простужена, грустна, и ее маленькое личико так тоскливо осунулось, точно его выскоблили изнутри. Бруно рассказал ей про подружку Сузи. Гиль ответила, что их не разлить водой и это у них продолжается годами. Сузи — сангвиник, подруга склонна к депрессии. Они живут вместе в меблированной комнате, и хозяйка закатывает им скандалы каждую неделю. Ничего не поделаешь. Связь. Неужели это такой тяжкий грех?..
Гиль положила руки перед собой на столик. В пальцах было больше выражения, чем в лице. Усталые пальцы. Бруно теперь испытывал теплую, неэротическую близость к ней, и оба пили молча, когда Гиль вдруг спросила:
— Неужели нет для нас другого места, кроме этого?..
— Какое другое место вы имеете в виду?
— Не знаю. Место, которое очистило бы меня. Где не было бы никаких страстей и искусственных увеселений. Вы понимаете меня?..
— Пытаюсь.
— Существует ли вообще такое? Наверное, существует. Только не для меня. Мне иногда мерещится, что меня истязает еврейский бес.
— Вы верите в чертей?
— Нет, не верю. Моя бабка говаривала, что евреи всегда терпели и поэтому они хорошие люди. Эвелин, моей сестре, повезло больше меня. Тоже повезло не до конца. Вышла замуж и развелась. Теперь у нее парфюмерный магазин на Штифтерштрассе. Она похрабрей меня.
Теперь вы расскажите про себя. Бабка любила повторять: ”Очи Его испили все муки человеческие, и Он не подавал милостыни; по смерти Его не скажут ”от смерти спасает подаяние”. Вам это понятно. Она это часто повторяла. И, еще мне припомнилось, говорила: ”Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина”. Что значит — ”оскомина”?
Сидели запоздно — Гиль говорила, Бруно не издал ни звука. Ее голос едва проникал в него. Постепенно ее лицо потухло и на нем резко выступила худоба. Она встала.
— Хватит, — сказала она. — Пойду лягу. Есть у вас мелочь? — спросила она, когда он уже стоял на пороге. — Я осталась без единого пфеннига. Может, одолжите мне пару пфеннигов?
Бруно протянул ей банкноту в пятьдесят марок, она спасибо не сказала и не смутилась суммой.
Ночью на своей кровати он знал, что его приезд сюда подошел к концу. Вокруг плясали блики зеленой воды, он плыл, но с большим трудом. Внизу на дне, среди коричневых водорослей лежал длинный и грузный Брум. Его недремлющий карий глаз неотрывно следил за Бруно. ”Сделаю один мах и уйду от него за тридевять земель”, — сказал себе Бруно. Так он и собирался сделать, но, как только шевельнул верхними конечностями, убедился, что его руки успели пустить корень и оторвать их уже будет нелегко.
8
Дни затем были мглистые. Неловко стало ему просиживать на парковой скамейке. Широкие тени бродили меж деревьями, будя тревогу; и, хотя его не задевал никто, ему казалось теперь, что все его замечают. Время от времени он чувствовал, что на него смотрят и тотчас отводят глаза.
Он встретил у пекарни Луизу. ”Вы еще здесь?” — удивилась она. Его обидело ее удивление, в котором, возможно, не было ничего злонамеренного. Она походила на крестьянку, несущую в себе порчу долгих лет городской жизни, не переделавших, однако, ее походку, грузную и неуклюжую. Она не спросила у него, что он делает или что собирается делать.. Видно было, не слишком рада его присутствию. Зато с Брумом у него состоялось несколько поучительных разговоров. Спокойствие к нему не вернулось, но то, что Брум сидел тут, свидетельствовало о некотором его желании поладить. Несколько дней назад Бруно встретил его в Мельничном переулке, узеньком и полном молчаливой прелести, благодаря аромату вьющихся растений, цветущих в эту пору лиловым цветом. Брум сидел на скамье у входа в трактир. Дело было к вечеру, Бруно устал, находившись за день, хотел поскорей в гостиницу и не был склонен к долгим разговорам. Он обратился к Бруму без обиняков.
— Здравствуйте, господин Брум, рад вас встретить.
— Здравствуйте, — Брум улыбнулся, но на его лице выразилось некоторое смущение. Его усы, казалось, почему-то поредели.
— Вы меня узнаете?
— Что за вопрос! Вы — сын писателя А. Некогда я принадлежал к поклонникам вашего родителя.
— А теперь?
— Теперь он забыт.
Голос Брума звучал так четко, точно он собрался не говорить, а оскорбительно отрезать. Бруно, странным образом, осмелел.
— Почему вы меня избегаете, в таком случае?
— Я? — изумился Брум. — Разве я не отвечаю на вопросы?
Впервые Бруно рассмотрел его вблизи: стар, но крепок. Какое-то горькое прямодушие в лице. Щетина прятала несколько черт, уцелевших от прежних времен, но одно телодвижение, которое Брум, по-видимому, старался побороть и вытравить, исказилось и обернулось дерганьем плеча. Бруно хотел повернуться и идти.
— Я, — повторил Брум, — не увиливаю ни от каких вопросов.
Бруно, как видно, счел этот ответ за некоторое ублажение, а может, и за щелку, приоткрывшуюся навстречу возможности найти общий язык.
— Несколько дней назад я встретил незаконорожденную дочь моего дяди Сало, — сказал Бруно. — Вы, вероятно, помните его.
— Ну, и что?
— Меня это очень растрогало. Фигурой не походит на него, но зато пальцы — те же пальцы.
Брум поднял густые брови, устанавливая дистанцию между собой и этими чересчур интимными словами.
— Разве вы не помните дядю Сало?
— Как не помнить этого повесу? — Брум осклабился странно и широко и встал, как бы не находя интереса в этом пустом разговоре.
Назавтра Бруно его опять встретил, неподалеку от того же переулка, и тут Брум преподнес ему сюрприз: сам заговорил с ним.
— Вы еще здесь? — сказал Брум.
— Еще пару дней.
Вид у него теперь был более бодрый, без всяких признаков повреждения в уме. На широком лице был написан скептицизм старого человека, опустошенного жизнью и расставшегося со всеми мечтами и убеждениями.
— И что же вы делаете? — спросил Брум.
— Ничего не делаю. Гуляю.
— Вас еще не забрала скука?
— Нет. Есть места, которые вызывают во мне воспоминания.
И, посреди такого притворно сдержанного разговора, Брум вдруг выкатил глаза и изрек:
— Я бы сюда не вернулся.
— Почему?
— Потому что женщины здесь потаскухи.
— Не понял…
— Неужели глаза ваши не видят?! Все они. До единой. Моя жена, которой я абсолютно доверял, распутничала, причем самым позорным образом. Я ее выгнал. Теперь понятно? Не надейтесь на женщин. Заведите себе дерево, заведите собаку. Поняли? Что вы уставились на меня? Неправду говорю?..