Его она заметила сразу, едва войдя внутрь, и почему-то пережила небольшое разочарование: во-первых, от того, что он все-таки пришел и что с ним придется провести некоторое время, хотя он ей по большому счету неинтересен, во-вторых, разочарование от того, что у него вдобавок оказались обвисшие щеки, как будто он законченный старик, а ведь они ровесники и у них даже есть какое-то общее прошлое, хотя бы то же кафе-мороженое. Еще ей показалось, что он подвыпил, а это особенно заметно, если мужчина прилично одет и вообще по жизни явно не пьяница и разгильдяй, легкий хмель в этом случае прет как шило из мешка. Ну да, точно, он очень странно, медленно слепил: «Привет», нарочито развязно от стеснения. И коньяку успел принять, наверное, тоже от стеснения, хотя стесняться ее не приходилось: она была простая бюджетница, а он – крупный чиновник в министерстве, которое окнами выходило на ее дом, при этом они годами не встречались, потому что он на работу – с работы ездил на машине, а она ходила пешком, причем дворами, срезая путь к остановке. И только недавно, когда у него прихватило сердце и он вышел подышать на крыльцо своего министерства, она заметила его высокую сутуловатую фигуру и узнала, что это именно он, подошла к нему, а он сразу пожаловался на сердце, которое все чаще напоминало о себе в последнее время, и она смекнула про себя: «Как странно», потому что сама и думать забыла про свое сердце безотносительно недугов – телесных и душевных.
Ей казалось, что она по-прежнему молодая, с легкой девичьей походкой и девичьей же прической, и только недавно, услышав случайную реплику, что женщина после сорока вряд ли будет носить распущенные волосы, она с удивлением обнаружила, что это равно относится и к ней, хотя думать так мог только законченный дурак, но ведь дураков хватает вокруг. Он-то был вроде не дурак еще и в юности, а тем более теперь, обрастя ракушечником житейского знания, так что должен был принять ее распущенные волосы, хотя министерские дамы так наверняка не ходили, распущенные, у них были средства на окраску и стрижку горячими ножницами в салоне – чего она позволить себе никак не могла, да он ведь уже пригласил ее на свидание в кафе, несмотря на эту прическу, причем еще там, на крыльце, сказал, что очень рад видеть – и, похоже, говорил искренне.
И вот теперь они выпивали вдвоем в кафе, то есть интеллигентно потягивали коньяк, и он высказывал ей свою неудовлетворенность работой, которую он выполнял изо дня в день, из года в год только потому, что ничего иного уже не предвиделось. И она поняла, что на самом деле он хочет сказать ей, что жизнь, по большому счету, не состоялась. Хотя как это не состоялась? Жизнь в любом случае состоялась так или иначе, разве что не так, как представлялось некогда в юности. Ну а у кого так-то?
Впрочем, для него жизнь состоялась именно так, как с самого начала предполагалось, вся его жизнь с юности была нацелена на ту самую должность, которую он теперь занимал, однако теперь выяснилось, что ничего хорошего в этом нет по большому счету…
– У тебя сколько детей? – спросил он.
– Дочка. Замуж вышла уже, отдельно живет.
А у тебя?
– А у меня двое, учатся в Москве. – Он говорил медленно, с расстановкой и как-то по-стариковски, взвешивая каждое слово.
– Интересные хоть люди? – спросила она.
– Кто?
– Дети твои. С ними можно поговорить?
– Дети? – Он слегка пожевал это слово и запил коньяком. – Да, с ними можно поговорить.
Ответ прозвучал неуверенно. А может, он вкладывал в понятие «поговорить» совсем иной смысл. Скорее всего, так оно и было, потому что она сама с трудом находила тему, чтобы поговорить с ним, но тут неожиданно выдернула из памяти давно заблокированный файл. Нет, точно, однажды, двести лет назад, они зашли в «букинистику» и долго рылись в книгах в надежде откопать что-нибудь действительно стоящее. Наконец он нашел «Всемирную историю», изданную в конце девятнадцатого века, и там было написано, что Шарлотта Корде убила «отвратительного тирана дня, чудовищного Марата». Определение их буквально потрясло, и это было, пожалуй, самое сильное эмоциональное потрясение, которое они пережили вместе. Все остальное представлялось просто смертельно скучным, и эта изначальная скука отравляла все вокруг и будто бы даже саму юность.
По крайней мере, ей так помнилось, что в юности было очень скучно. Сейчас, конечно, было тоже не больно-то весело, но, по крайней мере, она обладала большей свободой в выборе занятий, развлечений и т. д., у нее случались какие-то небольшие деньги, которые можно было потратить на себя… В этот момент она вспомнила про лифчик. Вернее, вспомнило ее тело, стоило ей слегка встряхнуться от подкатившего ощущения вселенской скуки. Одновременно вернулась память сильных рук продавщицы. Да, с продавщицей было гораздо интересней, и еще: там, в магазине, в некоторый момент возникло чувство, что они заняты поистине важным делом. Хотя продавщица действительно занималась делом: предлагала или даже навязывала свой товар…
– Представляешь, я до сих пор книжки читаю. – Она сообразила, что слишком долго молчит.
Он помолчал в свою очередь и вдруг с гордостью произнес:
– А у меня дома сто тысяч томов. Я недавно подсчитывал.
– Сто тысяч? – Она попробовала представить, сколько же это и какой у него должен быть дом, чтобы все эти книжки аккуратно расставить по полочкам. Нет, он определенно ошибался. А может, попросту врал. Хотя такого рода вранье – наглое, рассчитанное на дурочку, не в его характере.
– Сто тысяч, – убежденно повторил он, и она заподозрила, что вранье в форме явного преувеличения входит в его обязанности. За долгую службу у него выработалась органическая привычка вранья, и он сам даже не замечает, что врет. Но разговор, похоже, опять себя исчерпал. Она нервно теребила салфетку, поглядывая в окно, за которым ровным счетом ничего не происходило. Он опрокинул в рот очередную рюмочку и без паузы, как будто в продолжение этих «ста тысяч томов», произнес на выдохе:
– Мы могли бы пожениться.
– Что? – Она переспросила, подумав так, что он имеет в виду давно прошедшее время. В ретроспективе она сама рассматривала такую вероятность, если бы все шло по накатанному, если бы они не расстались когда-то по ее инициативе, а если точнее – по причине той самой вселенской скуки, которая, как ей казалось, происходила именно от него.
– Я говорю, мы еще можем пожениться, – как бы услышав ее свернутую речь, уточнил он. – Я разведусь…
– Нет, зачем? – невольно вырвалось у нее, и тут же, боясь его обидеть, она поправилась: – А ты не боишься, что я твои пьяные речи приму всерьез?
– Почему пьяные? – Похоже, он обиделся именно на «пьяные». – Я отдаю себе отчет в том, что предлагаю.
Фраза прозвучала совсем уж казенно, и она действительно не нашла ответа. Однако внезапно ощутила себя юной девочкой в клетчатом студенческом платьице с пояском. Тогда еще под платьем все носили сорочки, и она как будто ощутила на себе эту синтетическую сорочку – розовую, с кружевом по низу. Пожалуй, у нее это была самая «взрослая» вещь, доставшаяся ей от двоюродной сестры по наследству…
– Что ты такое говоришь? – вернувшись в реальность, она на вдохе вновь обрела свою большую тугую грудь, и ситуация показалась ей даже немного смешной: а знает ли этот лысоватый пузатый дядька, что у нее за прошедшее время выросла настоящая грудь? Да неужели он думает, что она с такой грудью повиснет у него на шее только потому, что ему удалось-таки выбиться в люди, а ей – нет? Вернее, что она никогда и не стремилась выбиться в эти самые «люди» и оказалась права! Потому что теперь он из этих самых «людей» хочет вернуться к ней, а заодно как бы в ее бесхитростный мирок?..
– Некоторое время мы можем быть просто любовниками, – произнес он с той же казенной интонацией, как будто бы говорил о простой торговой операции. И, не выдержав ее молчания, добавил: – Ну, что ты скажешь?
– А можно я пока ничего не скажу? – Она поймала себя на том, что ее по-настоящему злит эта его рассудительность, которой в любовных делах вообще быть не может. Потому что женское сердце, в конце-то концов, надо завоевывать – да! – а не выдвигать предложения, как с профсоюзной трибуны. И так же, как он, залпом, по-мужски, она опрокинула в себя рюмку. В голову ударил хмель.
Ей вспомнилось, как он что-то бубнил себе под нос, темными вечерами провожая ее домой, как мялся у подъезда, но ничего вразумительного придумать не мог, потому что с самого начала был мямлей… Она услышала сквозь ватный воздух, как он назвал фамилию еще одного старого знакомого. Знакомого им обоим. И при этом добавил, что будто тот когда-то давно хвастался, что якобы успел с ней переспать, и даже рассказывал, что нижнее белье у нее советского пошива типа «смерть пионерки»… Нет, он так именно и выразился, и она даже не сразу сообразила, что все это относится к ней. В следующий момент сквозь легкое опьянение она ужаснулась, потому что это же было правдой, – отдаленной на четверть века, но все-таки правдой. И та самая розовая сорочка, доставшаяся от сестры и уже линялая под мышками, действительно была на ней в тот вечер, который она провела с этим хреном. Почти случайно, а скорей от отчаянья, да, перед тем как ехать по распределению в район. Она же думала, что ей предстоит выйти замуж за тракториста, потому что ничего лучшего впереди не маячило в ближайшие три года, и ведь вскоре действительно вышла, ну не за тракториста, за участкового-пьяницу. А сорочка у нее тогда, в юности, вообще была всего одна, она ее периодически стирала и вывешивала на балконе, а рядом обычно висели трусы советского пошива, вот именно. Других тогда просто не существовало!..
И теперь, пережив момент жгучего стыда, она вдруг поняла совершенно ясно, что человек, который сейчас сидит с ней за столиком, – круглый идиот. А может, вдобавок еще и алкоголик. Приличный с виду, респектабельный даже, и все-таки алкоголик. Потому что не может же сотрудник министерства быть идиотом настолько, чтобы выкладывать даме, которая ему, заметим, нравится, что белье у нее типа «смерть пионерки», да еще что эти сведения предоставил ему случайный любовник этой дамы… Этого просто не может быть! Поэтому она совершенно спокойно, не выдавая себя, порылась в своей сумке и вытащила оттуда пакетик с кружевными шортиками, которые только что купила в этом магазинчике.