Чувство пустило корешки в хрупкую Зойкину душу. Зеленые насаждения ее любви были ни для кого не секрет, хотя радовали по-настоящему разве что мать. Митьке от этой любви были страдания, Никите – досада. Зойку же изводила тоска. В томлении она обнимала подушку, ей мешала луна, лившая молочный, холодный свет на такой же лунный пейзаж на желтом шелке – подарок Шаповалова.
Были ли причиной тоски синие его глаза вкупе с рассказами о Дальнем Востоке?.. Зойке казалось, что этот человек привез ей путешествие в сказочный край. Хотя, наверное, привлекал ее и сам статус: Шаповалов был настоящий мужчина – в отличие от мальчишек, с которыми вместе она росла, и оттого все они были ей немного как братья.
Шаповалов демонстрировал своих голубей, – которых успел поставить ему младший Стасюк. Голуби были все как на подбор, еще и диковинных пород, какие прежде были известны исключительно понаслышке. Кормил Шаповалов птиц хорошо, не скупясь на подсолнечник и пшеницу.
Стасюк остепенился при нем, черешни больше не воровал, поскольку имел с голубей проценты, и начинал уже бахвалиться познаниями пернатой жизни.
– Вот я третьего дня двух «монахов» достал, – прихвастнул он как-то в магазине. – Это птицы! Осанистые, а какая грация, стать!..
– Откуда ты слова-то такие взял? – удивлялась на него Зойка. – Раньше, помнится, ругательствами сыпал.
– На птицу ругаться нельзя, – совсем как Никита, ответил Стасюк. – Птица – кормилица моя нынче. Будто вторая мать.
– Тьфу! – Зойка с досады плюнула. – А я-то поверила, что распрямила птица тебя – корявого. Не стыдно, Стасюк! Все человечество стремится за птицей в небо. А ты ее на землю тянешь за хвост.
– А ты что меня все «Стасюк» да «Стасюк»?
– А как же еще?
– Меня, между прочим, Андреем зовут.
Зойка поразилась, что Стасюка зовут по-человечески.
– Ну ладно, Андрей. Вот, может, ты знаешь, отчего Шаповалов к Никите не ходит голубей смотреть?
– А чего он у вас не видел?
– Что, мол, вроде он на меня виды имеет, а в дом не идет. Будто неладное затевает.
– Ну, это вы разбирайтесь сами. Мое дело – птица. Так не собрался Никита крутолобого продавать?
– Не подкатывай! Я ж по-хорошему с тобой, а у тебя одно на уме. Разве можно все на свете копейкой мерять?
– Так ведь продают люди голубей…
– Широты в тебе нет, Стасюк! – с презрением сказала Зойка и ушла, печатая каблуками землю.
Коробило ее еще то, что широты не обнаруживал сам Стасюк. Знаки внимания ограничились шелковым пейзажем, да и тот оказался линялым.
Шаповалов относился к Зойке скорей как вожатый к пионерке. Он рассказывал ей про армейские будни на Дальнем Востоке книжными неживыми словами. Потрясла ее единственная история: посадив самолет в лесах Приамурья, Шаповалов столкнулся с голодным барсом. Биться пришлось врукопашную. Спасся он благодаря сучковатой палке, которую вонзил зверю в глотку.
Зойка взахлеб пересказала случай Никите с Митькой. Никита слушал внимательно, но в конце спросил?
– Может быть, его фамилия Мцыри?
– Дурак ты! Мцыри, при чем, это имя, а не фамилия вовсе.
– Барсы в Приамурье не водятся.
– Там только живописцы по шелку, – добавил Митька. – А еще Ивановские ткачи. Знаешь таких? Паутину ткут для наивных дур.
– Да вы просто завидуете ему, вот что!
– А чего мне-то ему завидовать? – сказал Никита.
– Ну а как! А голуби у него – и во сне не приснятся!
– Жирные, да? А под Новый год он их на жаркое!
– Почему ты такой злой, Никита? Он же относится к тебе хорошо. Знаешь, как говорит? «Брат у тебя – парень с мечтой!»
– С какой еще мечтой? – удивился Никита.
– С какой? Я не знаю. Но человека с мечтой за версту видать. А вот еще он сказал: «Жаль, если ему крылышки обломают».
– Крылышки? – Никита хмыкнул и, закатав рукава, округлил бицепсы. Однако сник. – Нет, ребята. Какая у меня мечта? Вот у Митьки мечта – художником стать. Это вам не хухры-мухры!
– Ну да! Ни красок приличных у меня, ни кистей. Хорошую пастель невозможно купить, что за жизнь!
– Краски как раз – дело наживное. А вот я близорукость нажил на левый глаз: ноль-девять. И хрен тебе в летчики. А красивый наш поселок с воздуха! Поля лоскутами, зеленые, желтые… Горизонт, если повыше подняться, по окружности начинает бегать, тогда страшно становится за себя, будто земля тебя насовсем отпустила, и не человек ты больше…
Зойка и Митька потрясенно смотрели на Никиту.
– Ты-то откуда знаешь? – опомнилась Зойка.
По окружности ходили внизу поля, и солнечный красный диск дробился на блики в реке. Ленивые коровы виделись с верхоты, как мухи. Потом кроны тополей начинали расти, приближались крыши, круги голубиного полета сходились к начальной точке. Крутолобый видел, как ковылял домой дед, подгоняемый вечерней прохладой, как снимали с веревок белье и загоняли в курятник кур. День катился к своему исходу плавно, по дуге вместе с солнцем. В темноте начиналась таинственная жизнь, едва теплая бархатная мгла успокаивала воркотню на насесте.
С утра Никита бегал по двору лохматый, в майке. Он теребил всякого, не слыхал ли кто ночью шума, не беспокоились ли собаки. Да если бы и проснулись псы, какой толк теперь? Из голубятни пропал крутолобый. Его похитили ночью: перед сном Никита сам затворял голубятню. Странно только, что молчала собака, привязанная у курятника: обычно она спала очень чутко.
– Сейчас такие мастера, – громко возмущался Митька, размахивая длинными худыми руками, – что под дверь ввинтятся без мыла. Или от соседей лезли, на крышу через забор!
– Сволочи! Какие сволочи! – Никита кусал кулаки, выпуская из себя гневные слова. – Проклятые торгаши! Нашли на чем еще заработать! Как я их ненавижу! Ненавижу – и торгашей ненавижу, и деньги!
– Ну, деньги себя еще уважать заставят, – обнаружил себя на посту семеновский дед.
– Нет, я именно ненавижу! Я знаю, кто это сделал! Ворье! Он давно ошивался тут. Вынюхивал, собаке давал конфеты!
– Стасюк? – хмыкнул дед. – Странные у тебя понятия: конфетами собаку кормит – выходит, вор.
– Я знаю, что вор – не голубятник, – чуть спокойней сказал Никита. – На что он надеялся, интересно? Что я крутолобого в чужих руках не признаю? Дурак! Для него все голуби по одной болванке. А я крутолобого в небе найду – по полету и найду его!
Никита – как был, в майке, – побежал к Стасюку. Однако ситуация его охладила: хлопотавшая по дому мать Стасюка сказала, что тот еще вчера утром поехал в совхоз за вишней.
– Вот, я уже приготовила банки, таз, сахар… – Она обвела рукой заставленную банками кухню. – Андрюша у меня серьезный стал. А год назад еще на груше висел: «Я Тарзан, я Тарзан!» Ты заходи к нам на патоку.
Никита махнул рукой и вышел, не попрощавшись. Алиби у Стасюка было железное: автобус ходил в совхоз через день.
Добравшись до дому, Никита столкнулся у калитки с Митькой.
– Стасюк в совхозе, – сообщил Никита. – Выходит, не он.
Митька в ответ промямлил, что наконец собрался в город.
– Я думаю, может, еще в гарнизон наведаться? – вслух подумал Никита.
Мать прошла мимо с надутым видом и зло выплеснула воду в канаву:
– Напраслину только не городи. При деньгах человек воровать не станет.
– От денег как раз вся жадность, – возразил упрямо Никита. – Поеду в гарнизон, разворочаю голубятню, жирных голубей на волю пущу!
– Не пойман – не вор! – вступился дед. – Обожди, не глупи, Никита. Авось вор себя чем выдаст. Домашнее ворье на мелочах горит!
Никиту удивило всеобщее спокойствие, безразличие даже к судьбе его крылатого друга. Он закрылся в комнате, долго лежал, уткнувшись в подушку, потом от бессилия плакал.
Дни стояли дырявые: в пространстве жизни из-за отсутствия голубя зияла дыра. Примерять себя к ущербному миру было все равно, что влезать в разорванную рубаху: неуютно и холодно.
Во дворе под деревом Митька писал Зойкин портрет. Он все-таки купил в городе пастель, над которой теперь дрожал, не позволяя никому даже пересчитать цвета. Никите ни пастель, ни сам портрет не были интересны.
Зойка сидела в плетеном кресле, сложив на коленях руки. Она казалась совсем взрослой. Ее также мало интересовал портрет – позирование занимало время неизвестности: Шаповалов не явился на встречу и больше вестей не подавал. Митька подыгрывал ее тоске, беспрерывно нудя о том, что «ейный хахаль» – человек непорядочный, к тому же лишенный тонкости чувств.
– Она воображает, – он рассуждал о Зойке в третьем лице, – что офицер – это собрание достоинств. Если человек родину защищает, так он и частной жизни – пионерам пример. Ха-ха! Родину защищать – это просто профессия. Вот как, например, портреты писать – тоже профессия. Только художнику еще изобразительный талант нужен. А в военное училище по внешним данным берут. Умеет человек товарища отходить по морде – значит, пригоден! Погоны-то не за моральные устои даются…
Зойка думала, до чего же Митька человек занудный, походящий брюзжанием на собственного деда. Позировать ему было скучно. Она считала про себя трубы завода, потом доски забора… Потом ее разморило и потянуло в сон. Она откинулась в кресле, над ухом ее жужжала липучая муха, звуком сливаясь с Митькиной болтовней…
Никита подошел, пристроился за плечом у Митьки, наблюдая, как скользят по листу мелки.
– Шаповалов пропал? – спросил он не злорадно, но с жесткой уверенностью. – Вот тебе, Зойка, и материальные предпосылки, как говорят на истории…
Дальнейшие его рассуждения казались тоже очень занудны. Если бы не дрема, Зойка бы возмутилась, почему эти двое учат ее жить. Никита клеймил Шаповалова за коварство, называя его козлом. Грозился поотшибать рога:
– Он еще копыта откинет!
– Он больше не появится, – твердо заключил Митька.
– Появится! – Зойка стряхнула дрему.
Солнце покинуло зенит и пряталось теперь за кронами, пробиваясь сквозь листву размазанно-желтым, сотней световых родников.