орения этих отложений. Зачем? Принцип экономии средств. Старики не нужны.
— А кому они вообще нужны? — выразительно цыкнул зубом профессор.
— Это у вас пессимистическое настроение. А на самом деле нужны хотя бы самим себе. Науке. Старость иногда сопровождается мудростью. Вот вы почти светило для филологических умов. Зачем вам умирать завтра от сердечного приступа, когда вы можете написать еще десять или сорок книг.
— Что эти десять или сорок изменят в мире?
— Не знаю. И уверен, что не мое дело — знать это. Может быть, желание жить как можно дольше есть часть высшего, надприродного повеления человеку. Оно может, например, исходить от Бога. Хотя, если честно, Бог мне непонятен. Я стараюсь оставаться в кругу вопросов, имеющих какой–то ответ. В Столешинских болотах я нашел путь, самый первый шаг пути, — в болотах Флориды и Амазонии я его продолжу — к тому препарату, что очистит артерии человека. Без скальпеля и прочих ужасов.
— Кто знает, может быть, ваш путь ошибочен, вы об этом не думали? Вдруг болота вас обманут?
— Мне нравится одна фраза из какого–то философа: человек, который заблуждается, не знает, что он заблуждается; человек, который знает истину, точно знает, что он знает истину.
— Спиноза.
— Пусть, зато правда. И тут я возвращаюсь к началу. Наградив меня точным знанием о дне и часе смерти, меня осчастливили. Ибо тем самым я получил подтверждение, что моя теория верна. Вы понимаете, верна. Моя жизнь приобретает смысл, ее имеет смысл прожить. Все остальное такая чушь в сравнении с этой уверенностью. Профессор вдруг, не предварив свое действие никаким словом, швырнул в энтузиастически привставшего исследователя недопитый стакан чая. Студент увернулся и весело крикнул:
— Это не чернильница, герр профессор. Корженевский тяжело встал и, не глядя в сторону собеседника, вышел вон с веранды. Саша, потеряв равновесие на качнувшемся стуле, свалился на пол.
Зоя Вечеславовна отпустила гардину, в гостиной вновь сделалось темно.
— А знаете, что я вам скажу, вот какая мне пришла в голову мысль. Не бывает эпидемий, которые убивали бы всех поголовно. Из любой чумы бывают исключения. А Евгений Сергеевич, несомненно, человек исключительный. Кроме того, я не верю, что этот бред будет длиться еще долго.
— А я, напротив, боюсь, что он наступил навсегда. И по всей стране, — с пожилой задумчивостью в голосе сказала Настя.
— Ну–у–у нет! — помотала головой и позвенела немецкими башками Зоя Вечеславовна, — это было бы слишком апо–калиптично или даже апокалипсично. И как–то — аляповато. Конец света не может начаться у нас в Столешине и произойти в таких пошлых формах. Буфетные мужики бегают с садовыми ножницами за своими развратными женами.
— Это не так.
— Что не так? Но, если вдуматься, — профессорша помолчала, — это наваждение могло бы стать чем–то вроде спасения. Когда все заболевают одной болезнью, они становятся равны в самом существенном. Появляется поразительная основа для взаимопонимания. Люди наконец смогут договориться. На платформе общего горя. Становится представима и даже возможна новая всеобъединя–ющая идея. Что произойдет с Россиею, обуянной таким необычным и общим переживанием! Не только идея возможна, религия новая… — Зоя Вечеславовна стала говорить быстрее, как будто речью ее овладела лихорадка.
— Это надо очень обдумать, очень! Все в этой истории так неоднозначно… Мы восприняли эти диковатые, неизвестно откуда идущие токи как бедствие, а это, может быть, просто такое откровение. А кровопускание, устроенное Калистратом, не более чем первое жертвоприношение новой религии.
— Я убеждена, что Груша не изменяла своему мужу. Не любила его, но не изменяла.
— Невинная жертва — это еще лучше.
Зоя Вечеславовна прошлась вдоль стены в неожиданном
танце.
— Мне не нравится, как вы о ней говорите. Танец погас.
— А что это, милая, вы так горячо за нее вступаетесь? Впрочем, кажется, понимаю. Супружеская верность — это то единственное, что может себе представить девственница, размышляя о семейной жизни.
— Пусть так.
— Похвально, но странно. Поверьте, вы напрасно так носитесь с этой драгоценностью.
— Как знать.
— Одно преступление она, девственность ваша, уже принудила вас совершить.
— Преступление? — насмешливо и с избыточным чувством своей физиологической правоты фыркнула девица.
— Вы могли бы облегчить страдания этого кобеленыша Аркаши. Ведь он просил, пронзенный внезапным страшным открытием, просил у вас помощи, он валялся у ваших сухощавых ножек, как раненый валяется на поле боя, призывая сестру милосердия. Есть вещи, стоящие выше той позиции, которую вы сочли нужным отстоять. Фу и фи! Что ждет наших офицериков на фронтах будущей бойни, когда для них закрыты не только сердца, но даже и постели родной державы.
— Какая–то гнусная, бессмысленная чушь, — топнула «сухощавой» ножкой Настя, — у него же есть своя девушка в Петербурге. На меня он никогда не смотрел как на женщину. Я всего лишь дальняя родственница. Я не могла его отнимать у той, которая…
— Ложь! — уверенно заявила Зоя Вечеславовна, испытывая острое удовольствие от собственной губительной проницательности.
— Отчего же ложь?! И потом, как вы можете знать, что Аркадий добивался меня? Он никому не рассказывал, и я тоже.
— О Господи! — презрительно усмехнулась профессорша. — Я знаю, когда умрет мой муж, я знаю, что расстреляют царя и все его семейство, я знаю, что война, которая начнется на будущей неделе… в общем, почему от меня должна быть скрыта такая мелочь?
Следователь и священник вышли на веранду. Им открылась картина, заставившая отца Варсонофия выразиться образно:
— Мамай прошел.
Большой обеденный стол был наполовину обнажен. Уцелевшие чашки смущенно топтались на дальнем краю. Валялись стулья, кокетливо отбросив ножки в сторону. В дальнем углу веранды сидел на полу Саша в обнимку с остывшим самоваром и был красен вместо него.
— Что случилось? — профессионально спросил Бобровников.
Саша пожал свободным плечом, отодвинул наглый самоварище и поставил его рядом и вертикально.
— Евгений Сергеевич.
— Что Евгений Сергеевич?
— Напал вдруг на меня. Сначала мадерой швырнул, а потом вскочил, ногами стал топать и кричать. Самовар
схватил, потащил — и в меня. Я со стула на пол, головой
об стенку.
Саша, классически морщась, ощупал затылок.
— А причина, причина какова? Не мог же он просто так, без всякого повода на вас напасть, юноша!
— Вы мне не верите, но…
— Пока не очень. — Бобровников поднял стул и сел. Батюшка нахмурился и подвигал губами в недрах бороды в стиле «свят–свят». Был чем–то недоволен и смущен. Студент встал, одернул форменный кителек. Он был кое–где присыпан мокрой заваркой.
— Я просто рассказал ему свою теорию, он выказат сначала интерес и слушал даже с вниманием. Отпускал замечания по ходу. А потом вдруг эта мадера. Я было смеяться, а он…
— Что же за теория такая? Разумею, что в ней именно причина, — подал голос батюшка. — Изложите ее нам. Юный физиолог боролся со следами чаепития на мундире.
— Боюсь, вам она покажется богопротивною, — сказал он с оттенком мировоззренческой непочтительности в голосе.
— Во всяком случае, швыряться в вас мадерою я не стану.
— А где сейчас Евгений Сергеевич? — Следователь следовал своим путем.
— Не знаю, ушел. Я лежал смирно, дабы не возбуждать в нем еще большей горячности. Притворился без чувств. А он, проклиная немцев…
— Немцев?!
— Звучали ученые фамилии, а они по большей части немецкие. Так вот, проклиная, и вместе со слезой немного, удалился. Слышал, как гравий хрустит, более ничего.
ТРЕТЬЯ ПОВЕСТЬ ОБ ИВАНЕ ПРИГОЖИНЕ
Мститель
|Внутри было сухо и сильно пахло вином. Сухим красным. После тёрнского гулевания Иван Андреевич запомнился этот запах навсегда. Оказывается, праздничные бочки крепились к своим носилкам намертво, что оборачивалось большим удобством во время водного путешествия. Деревянное винохранилище путешествовало вертикально, как бы на подводных крыльях. Оставалось только молиться, чтобы не вылетели затычки из дырок. В быстро наступающую темноту Иван Андреевич вплыл в гулкой толпе обрушенной в реку тары. Выстрелы полицейских револьверов и крики потревоженных бродяг остались на берегу. Первые потеряли пленника, вторые — жилье. Беглецу было наплевать и на тех, и на других. Осторожно высунувшись из вертикального жерла, он выловил из воды длинную узкую доску и назначил веслом. Теперь он был полностью экипирован для ночного путешествия.
Течение Чары было быстрым, но плавным, вода неслась по гладкой вымоине в базальтовом основании континента. Единственную опасность представляли столкновения с собратьями по побегу, полыми детьми знаменитого тёрнского бондаря Иштвана Гелы, до конца прошлого века снабжавшего солониной дунайские города. Впрочем, не все бочки плыли порожняком. Иван Андреевич слышал слева и справа от себя то руситскую, то румынскую ругань. В этих возгласах было поровну возмущения и удивления; принадлежали они тем бочечным жителям, кто сверх меры нагрузился накануне и стал приходить в себя, только оказавшись в воде. Чара без всякого предупреждения сделала крутой поворот. Лента плывущих бочек скомкалась под корневищами трех высоченных сосен, единой черной громадой вставших на фоне слова «вызвездило». Поработав веслом, Иван Андреевич миновал сие подобие Сциллы. Тёрн остался за поворотом жизни — со всеми своими праздниками, предательствами, полицейскими, букинистами и обманутым поездом. Вдохнув поглубже речной воздух, Иван Андреевич испытал такое облегчение, что ему захотелось задрать голову и что–то объявить звездному небу. Но сдержался. Он был не уверен в этих невидимых берегах. Настолько ли они пустынны, насколько тихи? Раздражало и то, что он не может определить, на каком расстоянии от них находится. Держится ли он середины потока или вот прямо сейчас въедет в охраняемую камышом заводь. Тени ив и тени сосен сделались его смутными ориентирами. Первых становилось все больше, а вторых все меньше.