— Спотыкаясь и падая от усердия, — вставил Вилька.
— Дурак! Все шуточки. А я серьезно. Главное, жизнь прожить по-человечески. Толстой, конечно, насчет Петьки переборщил малость. Слишком нелепо… пугает, да. Но зато у него есть главная мысль, которую ты, Глеб, пропустил мимо ушей. Я эти его слова запомнил: «Дубинка народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Понятно? А у нас — народная война…
— Значит, за дубины браться?
— Выверты, Глебчик! При чем тут дубинка? Сам ты дубина, если не понимаешь разницы. Дубинка — это образ. Если хочешь знать, Толстой — самый ценный сейчас пропагандист и призывает народ бить фашистов, где попало и чем попало!
Наступило молчание. И тут флегматичный Глеб заулыбался. Он тоже вскочил и схватил Павку за грудки.
— Я… Дубина, да? Дубина я? Ах, я дубина… Это было забавно.
Вилька и я тоже вскочили. Кто-то больно ткнул меня локтем под ложечку, я упал. На меня грохнулся Павка, и началась «куча-мала». Сперва из меня «давили масло», потом внизу очутился Павка. Хитрый Вилька все увертывался от «донышка». Даже Глеба — на что здоров! — и то подавили, а Вилька увертывался. Когда же мы, объединившись, схватили его, Вилька заорал:
— Анна Петровна!.. Анна Петровна, меня толстовцы бьют!.. Помогите!
Мама заглянула на терраску, и мы, тяжело дыша, живо улеглись по своим местам.
— Наказание мне с вами, — в голосе мамы слышались веселые нотки. — Такой великовозрастный детский сад, кого хочешь с ума сведет.
— Они и сейчас щиплются, — подливал масла в огонь Вилька. — Знаете, как больно!
— Доносчику — первый кнут… Ну ладно, ладно, спите лучше. Покойной ночи, ребята.
— Спокойной ночи, Анна Петровна. Мама ушла. Вилька ликовал:
— Что, съели? Воюют не числом, а умением… Но-но, только без рук! Спать велено. Слушайтесь старших.
— А все-таки Толстой… — опять завел свою волынку Глеб, но Павка оборвал его:
— Тише!.. Что это, слышите? Вдалеке кто-то заплакал, застонал.
— Кот… — безапелляционно объявил Вилька. — Он не договорил — огромная свора дико вопящих, завывающих, орущих котов ворвалась в город и завела на все лады истошными голосами:
— А-а-а-а-а-а-а!!!
Эти страшные вопли хватали ледяной лапой за внутренности и тянули, тянули.
— Тревога!
На этот раз все вышло по правилам. Несколько минут сирены вопили свою жуткую песню. Затем вспыхнули и беспокойно зашарили в мглистом небе серебристые клинки прожекторов. Сперва они рыскали суматошно, судорожно, потом все враз кинулись за Днепр, стараясь дотянуться до далеких зарниц.
— Гляди, ребята, — восхитился Павка, — наши зенитки бьют. На дальних подступах. Вот дают дрозда!
В доме началась суматоха. Прибежала Софья Борисовна и, как прошлый раз, причитая и всхлипывая, рухнула с отнявшимися ногами. Звонил телефон — папа требовал, чтобы мы немедленно спустились в щель. Мама поражала своим спокойствием. Она не спеша осмотрела квартиру (и зачем это ей сейчас понадобилось?), проверила, закрыто ли парадное, раза три заглянула на кухню — не забыла ли потушить керосинку. От нетерпения мы выходили из себя, но поторопить стеснялись. А как хотелось выскочить из дому, на волю, спрятаться, втиснуться в землю!
Наконец мама собралась. Подхватив Софью Борисовну, мы побежали к щели… Суета, плач, собачий скулеж… На подступах к городу загрохотало, вспыхнули и разорвались сотни огненно-красных звезд. Еще, еще!
— Вот дают, — орал Павка, стараясь перекричать орудийный рев — Айда, ребята, в парк. Мы там нужнее.
— Айда! — подхватил Глеб.
Мы побежали, а над головами уже зловеще ныли вражеские моторы. Все вокруг задрожало от лая зениток. Их было много, очень много. Небо напоминало елку, густо украшенную светящимися звездами, зенитные пулеметы с треском метали ввысь огненный серпантин, прожекторы скрещивались гигантскими шпагами.
Страха как не бывало. В хорошенький переплет попали воздушные бандиты! Небось не знают теперь, как поскорее ноги унести. Даже не бомбят, растерялись. И откуда взялось столько зениток и счетверенных пулеметов? Все небо прострочили. Странно только, что ни одного фашиста еще не сбили. А может, и сбили? Темно, не видать.
В вышине взревели надрывно моторы — самолет рванулся к Днепрогэсу, капнул зелеными и красными огоньками, вновь рыкнул, и вдруг в небе вспыхнули яркие фонарики. Они пронзительно осветили Днепр, плотину, бетонную глыбу элеватора, деревья в городском парке. А мы стояли, будто нас раздели догола, съежившись от едкого света осветительных ракет.
И вновь знобящей волной накатил страх. Не обращая внимания на огонь зениток, невидимые самолеты с ревом рвались к плотине, тяжелые бомбы распарывали воздух, свистели, визжали, сотрясали город. За насыпью взметнулся огненный султан, захрустели деревья, в лицо ударил тугой удушливый шквал. Не сговариваясь, мы повалились на траву.
Фонари, похожие на лампы-«молнии», казалось, застыли в небе — ни туда ни сюда. Они излучали синюшный мертвый свет. Прошла целая вечность, прежде чем они стали меркнуть и ронять редкие светящиеся слезы.
… Самолеты уходили. Вслед им тявкали зенитки. Вскоре и они угомонились.
— Пронесло, — сказал Глеб хрипло. — Здорово дали гадам. Куда сунулись — это же Днепрогэс!
Павка лихо присвистнул:
— Это, я понимаю, огонек что надо. Как думаете, ребята, много наши сбили?
— Надо было самому считать внимательнее, — съехидничал Вилька — Все ему вынь да положь. Штук сто, наверное, сшибли, а может, и двести. А если очень хочешь, то и триста. Пожалуйста, мне не жалко…
— Трепач!
— Сам трепач.
— От такого слышу…
Перепалку прервало жужжание. Что-то выскочило из тишины и с тупым — стуком ударилось о землю. Еще… еще! Это сыпались с неба осколки зенитных снарядов. Мы кинулись под ветви старого дуба, переждали стальной дождик. А едва он кончился, вновь засверкали зарницы, метнулись лучи прожекторов, вспыхнуло небо…
Враг брал измором. Волна за волной подходили бомбардировщики, швыряли бомбы, молотили, молотили. Мы сидели под дубом отупевшие, измотанные. Страха уже не было — вместо него одолевала навязчивая тоскливая мысль: «Скорей бы конец! Скорей бы».
— Смотрите! Поймали! Поймали! — вскричал. Вилька. — Фашиста засекли.
Все вскочили, жадно уставившись в расцвеченное разрывами небо. В перекрестье прожекторных лучей блестел вражеский бомбардировщик. Он пытался отвалить в сторону, вилял, но прожектористы «держали» его цепко. Вокруг бомбардировщика бушевала огненная буря;
— Урра-а! — вопили мы, размахивая руками. — Бей его!..
От самолета посыпались искры. — Горит!
— Спекся гад!..
— Так ему! Так ему…
Самолет продолжал лететь. Он не горел — он стрелял из турельного пулемета. Вот он взревел, повалился на крыло и исчез. Прожекторы заметались, как гончие, потерявшие след.
— А, шляпы, — возмутился Глеб, — упустили.
Вилька горячился:
— Нет, вы объясните мне, почему он не упал? Он же находился в самой гуще разрывов. Он не мог не упасть. Видели, как повалился на крыло?
Новая волна опять втиснула нас в землю. Грохот, гул, вой моторов — все перемешалось. Так вот она какая, война. Секунда — и тебя разнесет в клочья, миг — и уже ничего больше для тебя не существует, вспышка пламени — и ты укорочен наполовину, никогда больше не увидишь неба, не сможешь зашнуровать ботинка; сверкающий пунктир пулеметной очереди — и твое лицо превращено в месиво. И все это может произойти каждый миг. А ты не в силах защищаться.
Что может быть страшнее бессилия? Как-то мне снился сон. Маньяк с хитрыми беспощадными глазками приставил к моему виску револьвер. В любой момент он может нажать на спусковой крючок. Я слышу, как с легким шорохом приподнимается курок… сейчас он ударит по капсюлю… Сейчас!.. А я ничего не могу сделать — руки связаны за спиной.
Маньяк в изнеможении хихикает, сильнее жмет на спуск. Сухой щелчок!.. Маньяк в бешенстве — осечка. Он прокручивает барабан и опять за свое… Боже! Скорей бы он выстрелил…
Наконец я проснулся, и кошмар кончился.
А сейчас десятки маньяков, прячась в темном небе, рычат, завывают и швыряют, швыряют в меня — только в меня! — стальные махины, каждая из которых способна превратить в крошево сотню таких, как я.
— Бгу-у-у! — застонала земля. Совсем рядом ухнула тяжелая бомба. Где это? Ну, конечно же, это взлетел на воздух наш коттедж. Какого черта я здесь отираюсь, охраняю парк? Что охранять — летний театр? Ну пусть сгорит. Будут ставить «Сентиментальный вальс» в другом месте. Цирк, читальный павильон, газбудку? Какая чепуха! Надо бежать домой… Вдруг мама ранена. Вдруг…
В небе повисла новая серия осветительных ракет. Я искоса взглянул на ребят. Вилька лежал на животе, подложив под подбородок ладони, на губах — глуповатая улыбка; Павка и Глеб сидят, сложив ноги по-турецки. Всех их одолевает страх — выдает Вилькина никчемушная улыбочка, выдают поджатые ноги; Павке с Глебом, должно быть, неудобно, больно так сидеть. Это они для того, чтобы виду не подать, перебороть страх.
Глеб шевелит губами, но я ничего не слышу. Лишь немного погодя долетают слова:
— Ты чего зубы скалишь, Юрка? Рехнулся от страха?
Странно, я и не думал смеяться. Может, и Вилька не замечает, что глупо улыбается?
…Грохот, вой, пулеметная трескотня, всполохи пламени.
И так до утра.
С рассветом пришла тишина. Лишь надсадно звенело в ушах. Измученные, утратившие ощущение времени, мы разбрелись по домам.
Жук, восторженно повизгивая, положил мне на плечи мохнатые лапы и попытался лизнуть в лицо. Всем своим видом он давал понять: «Все в порядке, хозяин!»
Мама как ни в чем не бывало хлопотала по хозяйству. Увидев меня, уронила кухонный нож, улыбнулась:
— Вот и не верь приметам. Нож упал — мужчина в доме.